* * *

* * *

Упустила я из виду и преступление, которое совершила на русской границе.

Шатаясь по стране на мотоцикле, доехали мы с мужем до Медыки и с интересом смотрели на пограничный пункт. Никто там в те времена не толпился, потому как границу дружбы невозможно было пересечь. Меня восхитили ворота, выкрашенные в веселенький, хотя и поблекший цветочек, я вытащила фотоаппарат и сделала снимок. Я еще держала аппарат в руках и как раз переводила кадр, собираясь пощелкать еще какие-нибудь достопримечательности, но тут к нам подскочил какой-то тип и завопил, что здесь нельзя фотографировать! Никаких снимков!!! Ворота в цветочек составляют военную тайну!!!

Я спрятала аппарат за спину, боясь, как бы он у меня этот аппарат из рук не вырвал. Пусть и старая штуковина, но на что-то она пока еще годится! Тип резко спросил, фотографировали мы уже что-нибудь или нет. Муж, который не видел, как я делала снимок, со всей искренностью отрицал страшное преступление. Благонадежность из мужа била, как кипяток из гейзера, тип поверил нам на слово и велел убираться прочь. Мы уехали, а ворота в цветочек остались мне на память.

Точно так же выпал из памяти гусь, весьма существенный фрагмент, который я включила в «Леся».

Гуся выдумал Тадеуш, тот, который муж Евы, из Горпроекта «Столица». Он все нудил насчет гуся и нудил. Дескать, есть замечательный способ запечь гуся в кострище. Этим методом пользовались русские солдаты: гуся пекут на костре в перьях и глине. Уговаривал он нас, уговаривал принять участие в этой нездешней дурости, и мы согласились!

Я долго вычисляла, когда же это было и кто с моей стороны участвовал в затее, Марек или Войтек. В принципе приключения на пленэре были скорее в духе Марека, но, с другой стороны, я очень сомневаюсь, что он допустил бы такой идиотизм. Только Ева, которой я в конце концов позвонила, убедила меня, что это был Войтек.

Войтека подробности не волновали, поэтому место свершения кретинизма выбирал Тадеуш. Закоренелый харцер, который никогда в жизни не стал бы жечь костер в лесу. Только у воды! К тому же другой необходимый элемент кулинарии заключался как раз в глине, вот мы и поехали на Вислу.

Важнее глины был только сам гусь, можно сказать, исходный продукт. Мы собирались купить гуся в первой попавшейся деревеньке над Вислой, и наша вера в традиции польского крестьянства едва не прикончила в зародыше всю затею. Бабы наотрез отказывались продавать нам гуся, утверждая, что сейчас не сезон. Гусей надо есть в октябре, а пока только конец августа. Мы все-таки уперлись на своем и вытребовали гуся, не обращая внимания на выражение лица селянки, которая смотрела на нас, как на скопище слабоумных. Вероятно, она решила, что мы сбежали из Творок – знаменитой варшавской психлечебницы, – и продала нам гуся из обычного страха перед сумасшедшими. Она даже забила птицу и выпотрошила, но по нашей просьбе не стала гуся ощипывать.

В основном все подробности кулинарного действа я поместила в «Лесе», поэтому могла бы их здесь опустить, но не стоит впадать в крайность. Вышло все так, как я там и описала. Тадеуш с Войтеком влезли в Вислу и накопали глины из берега, гуся начинили картошкой и как следует облепили глиной, а вот материала на костер совсем не было. Мы с Евой как ненормальные метались по окрестностям в поисках чего-нибудь горючего. Протестуя против разведения костра в лесу, Тадеуш не учел, что на лугу дрова не растут. Не говоря уже о том, что костер получился очень и очень скромненький, в огонь гуся пихали мужики, а не мы, и положили они гуся неправильно: спиной вверх, а животом в землю.

Пеклась эта зараза до Судного дня без малейшего результата. Нет, преувеличивать не стану: результат был. Вся спина у гуся превратилась в уголь, перья жутко воняли, а мясо на вкус напоминало корабельные канаты или ремни от конской упряжи. Поллитра водки мы выпили под печеную картошку и, возможно, просидели бы там до утра, если бы не досадный факт, что во всей округе невозможно было найти уже ни сучка, ни веточки. Пришлось выгрести из пепла вонючего и твердого как камень гуся и отправиться к Тадеушу. Мы с Евой обе смывали глину с птицы, скребли ее щеткой под кипятком из крана, кажется, мыли даже мылом. В конце концов глина сошла. Тадеуш порубил птицу на кусочки и сунул в кастрюлю, собираясь потушить. Он тушил его с неделю, каждый день принося на работу по кусочку, но гусь оставался несъедобным, и примерно половину Тадеуш выбросил.

Конечно, все мы знали, что свежеубитого гуся есть нельзя, что он должен полежать и «дозреть», но эксперимент всех интересовал. Может, из-за глины все будет иначе? В конце концов мы убедились, что глина ничего не дает и скушать нечто подобное способен только русский солдат, и никто другой.

Иного рода приключение мы пережили позже, уже в эпоху Марека. Мы пекли на костре фазана. К фазану был у нас хлебушек и грудинка, ломтиками которой мы обвязали дичь, и даже еще осталось. Хвороста для костра было в достатке, потому что место выбирал Марек, и мы расположились на опушке леса. Тадеуш демонстративно удалился на луг, чтобы не участвовать в скандальном поджоге леса. Никакого пожара мы не устроили, зато фазан оказался слишком маленький. Идеально пропеченный, он удался на славу, запах усиливал аппетит, и в последние секунды мы зависли над костром, как стервятники, жадно глядя Мареку под руку. Потом мгновенно слопали птичку, сожрали хлебушек с остатками грудинки, после чего вернулись домой настолько голодными, что с порога накинулись на еду. Кажется, даже Марек впервые в жизни отказался от душа перед сном.

Всех предупреждаю: один фазан на четверых – это не еда, а несчастье, способное пробудить в человеке каннибальские склонности.