Трагедия Пражской весны
Трагедия Пражской весны
Николай Иноземцев превратил Институт мировой экономики и международных отношений в мозговой центр для ЦК КПСС. Вторым таким центром стал Институт США и Канады, его возглавил Георгий Аркадьевич Арбатов, тоже фронтовик, который работал в отделе ЦК у Андропова.
Иноземцев и Арбатов интеллектуально подпитывали политическое руководство страны, заставили серое вещество лучших ученых работать на политбюро. Говорят, что пользы от этого было немного. Судя по всему, лишь одна десятая научного продукта шла в дело, девять десятых пропадали. Цековские клерки брезгливо отправляли аналитические записки прямиком в корзину. Но ведь можно посмотреть иначе: сколько еще глупостей могли сотворить наши лидеры, если бы не советы, прогнозы и информация академиков-международников?…
В институтских трудах и в то время содержался достаточно точный и объективный анализ. Но везде цитаты из Ленина, ссылки на генерального секретаря, ритуальные партийные формулы. Либеральные интеллектуалы прекрасно знали, чего хотят, но вынуждены были помалкивать, держать язык за зубами, сдерживать себя и действовать в тех рамках, которые существовали. Иное было невозможно — во всем.
По словам Николая Иноземцева, Брежнев был настроен на серьезную реформаторскую деятельность в партии, но изменился после Пражской весны, испугался.
А раньше разговоры были такие:
— Николай, мы же с тобой фронтовики, неужели нам занимать мужества?
Это когда они вдвоем прогуливались на даче. И говорил, что многое надо менять. Потом как отрезало.
События в Чехословакии сыграли роковую роль.
Анатолий Сергеевич Черняев, который много лет проработал в международном отделе ЦК КПСС, пишет, что в конце 1967 года Брежнев поехал в Прагу и вскоре вернулся. Рассказал своим помощникам:
— Первый секретарь Новотный жалуется на членов президиума, те норовят отозвать меня в сторонку, напрашиваются на разговор чуть не ночью, кроют первого секретаря. Каждый тянет меня в свою сторону, завлекает в союзники. Зачем мне это? Говорю: «Готовьте самолет, завтра улетаем». Не хватало в их внутреннюю склоку лезть. Пусть сами разбираются.
А через девять месяцев Брежнев ввел войска в ЧССР. Что же заставило его так изменить свою позицию?
По мнению Черняева, решающую роль сыграла информация, поступавшая из Праги. Она создавала впечатление, что в Чехословакии зреет предательство социализма…
Утром 20 августа 1968 года советский посол в Соединенных Штатах Анатолий Федорович Добрынин получил указание из Москвы встретиться с американским президентом Линдоном Джонсоном. Встреча должна была состояться в промежутке между шестью и восемью часами вечера по вашингтонскому времени.
Это был выходной день, президент отдыхал. Но посол знал номер личного телефона американского президента. Джонсон взял трубку и любезно пригласил посла заглянуть в Белый дом в восемь вечера.
Анатолий Добрынин был уполномочен сообщить президенту Джонсону, что по просьбе правительства Чехословакии советские войска вступили на территорию страны, чтобы оказать ей помощь в борьбе с заговором внутренней и внешней реакции. Москва просила американцев понять, что эта акция не затрагивает интересы Соединенных Штатов и не должна нанести ущерба советско-американским отношениям.
Все это были обтекаемые дипломатические формулы. В реальности речь шла о военной операции в центре Европы, о вторжении полумиллионной армии в суверенную страну.
Линдон Джонсон, судя по всему, в ту минуту просто не понял, что произошло. Он без особого интереса выслушал посла и заговорил о более важном, по его мнению, событии — о своем предстоящем визите в Советский Союз. Он угостил советского дипломата хорошим виски, рассказал несколько смешных случаев из истории родного штата Техас и отпустил посла с богом.
Если президент Джонсон и знал о существовании Чехословакии, судьба этой страны его нисколько не интересовала. Он считал задачей номер один ограничение гонки ядерных вооружений и желал партнерства с Москвой.
Потом, конечно, американские дипломаты спохватились и Запад резко осудил вторжение в Чехословакию. Но американцы не могли понять, почему Советский Союз вообще ввел войска в Чехословакию, которая была ему верным и преданным союзником.
Мифы об империалистическом заговоре против социалистической Чехословакии, о масштабной операции ЦРУ не имели под собой никакого основания.
Вводить или не вводить войска — этот вопрос обсуждался примерно три месяца. В Москве долго колебались. Понимали, какой ущерб стране нанесет военная интервенция, сделали все, чтобы никто заранее ничего не узнал.
Не только американцы, советские политики тоже узнали о вторжении в последний момент. Незадолго до ввода войск в Чехословакию собрался пленум ЦК. Брежнев рассказывал о встрече с чехословацким руководством, однако ни словом не обмолвился о том, что возможен ввод советских войск.
Но почему, собственно, военная операция стала неожиданностью для всего мира? Ведь все народные восстания в социалистическом лагере подавлялись силой.
В июне 1953 года восстали рабочие в Восточной Германии. Демонстрации под лозунгами «Мы хотим свободных выборов» прошли по улицам двухсот городов и поселков. Немцы сжигали красные знамена и портреты Сталина, открывали тюрьмы, освобождая заключенных. 17 июня советские танки выкатились на улицы Берлина и подавили восстание. Погиб двадцать один человек.
В октябре 1956 года восстали венгры. Они требовали демократизации, отмены цензуры и роспуска тайной полиции. Через несколько дней на подавление восстания были брошены советские войска.
Но венгры стали сопротивляться, они стреляли в советских солдат, бросали в танки бутылки с зажигательной смесью.
В уличных боях советская армия потеряла шестьсот сорок солдат и офицеров убитыми. Венгров погибло две с половиной тысячи человек.
В июне того же 1956 года вспыхнули волнения и в Польше. Маршал Конев получил приказ двинуть войска на Варшаву. Но новый польский лидер Владислав Гомулка убедил Хрущева, что сам наведет порядок. Танки вернулись в ангары — к общему удовольствию, потому что некоторые польские генералы намеревались встретить советские войска огнем.
Так почему же лидеры Чехословакии, которые все это знали, думали, что их минует чаша сия?
Они считали, что не делают ничего, что идет во вред советским интересам. Они всего лишь отменили цензуру, разрешили людям говорить и писать то, что они хотят. Они отказались от всевластия компартии и говорили о возможности многопартийных и свободных выборов.
Перемены в стране вскружили голову либеральной чешской интеллигенции. Вместо того чтобы идти к демократии медленно, шаг за шагом, постепенно и осторожно, не давая Москве повода вмешаться, чехи словно нарывались на неприятности. Они были опьянены воздухом свободы.
Когда восставали восточные немцы, венгры или поляки, они ненавидели свою власть. А в Чехословакии власть и народ были заодно. Люди, которые тихо ненавидели коммунистическую власть, поверили в нее. Выяснилось, что восемьдесят процентов населения поддерживают новую политику коммунистической партии и безоговорочно высказываются за социализм. От этого московских лидеров просто оторопь брала.
Александр Дубчек, новый первый секретарь ЦК партии, стал народным лидером — невиданное для партийного чиновника дело. Он верил в свои идеалы, и люди это почувствовали. Дубчек и не помышлял о разрыве с Москвой. Он искренне любил Советский Союз и полагал, что Брежнев видит его искренность.
Чехам казалось, что и в Советском Союзе после свержения Хрущева вполне возможны перемены.
Когда чехи приезжали в Москву, они слышали разговоры о том, что Брежнев недолго будет генеральным секретарем. В партии идет борьба группировок, и, скорее всего, победят сторонники модернизации, опирающиеся на профессионалов. Такие надежды связывались с именем молодого члена политбюро Александра Шелепина и главы правительства Алексея Косыгина.
Появилось знаменитое четверостишие:
Знаю я, что будет лучше,
Потому что по земле
Ходит наш, советский Дубчек,
Скоро будет он в Кремле.
Первый секретарь ЦК компартии Чехословакии Александр Дубчек не был наивным романтиком, он долго работал в партийном аппарате. Но венгерский лидер Янош Кадар, переживший восстание 1956 года, смотрел на него с удивлением. Кадар при личной встрече пытался объяснить Дубчеку: либо он сам жесткой рукой наведет порядок в стране, либо вторжение неминуемо. Дубчек не верил, что Москва введет войска. Кадар с нотками отчаяния в голосе спросил:
— Вы правда не понимаете, с кем имеете дело?
Конечно же чехи не понимали своих советских товарищей! Они считали, что советское руководство поддержит их в борьбе за обновление социализма.
А могло ли быть иначе? Мог Советский Союз не вводить войска? Предоставить Чехословакии возможность жить так, как она хочет? Тот, кто считает, что у советских лидеров был выбор, столь же наивен, как и вожди Чехословакии тридцать лет назад.
Брежнев говорил:
— Если бы я потерял Чехословакию, мне был пришлось уйти с поста генерального секретаря.
«Потерей Чехословакии» считалось нежелание страны полностью следовать за Советским Союзом, любые послабления в сфере идеологии. В Кремле боялись, что чехословацкая «идеологическая зараза» перекинется и в Советский Союз.
Известный публицист Егор Владимирович Яковлев вспоминал, как 26 апреля 1968 года секретариат ЦК снял его с должности главного редактора журнала «Журналист» и члена редколлегии газеты «Правда» — за неудовлетворительное освещение «практики партийного руководства печатью, радио и телевидением», за публикацию «носящих модернистский или натуралистический характер фотографий и репродукций картин».
Для снятия Егора Яковлева была два повода: во-первых, фотография художника Герасимова на фоне его картины «Деревенская баня», а во-вторых, публикация нового либерального чехословацкого закона о печати. От отдела пропаганды ЦК на секретариате докладывал — довольно сдержанно — заместитель заведующего Тимофей Корнеевич Куприков. Отдел суровых мер не предлагал.
Значительно жестче выступил секретарь ЦК по военной промышленности Дмитрий Федорович Устинов. Он и решил судьбу главного редактора «Журналиста», сформулировав главное обвинение:
— Если не остановить таких редакторов, они нам тут устроят Чехословакию…
Всякий раз, когда в социалистическом блоке происходило народное восстание — в ГДР, Венгрии, Польше или Чехословакии, — Москва говорила, что это происки Запада, американцев, ЦРУ, западногерманских реваншистов.
Еще за два года до ввода войск в Чехословакию Твардовский записал в дневнике:
«Фраза Брежнева об „испытаниях, которые придется перенести нашему народу“, слух о фразе Шелепина о том, что „народу нужно говорить правду: война с Америкой неизбежна“, наконец, грибачевские поучения молодежи — все одно к одному. Ближайшим образом — это нагнетание атмосферы, при которой все и всяческие „мероприятия“ оправдываются высшими соображениями, как это было в прошлом.
Вообще война в иных ситуациях представляется правительствам желанным выходом из положения, — она „все спишет“…»
В Праге активно действовали офицеры КГБ, которые следили за каждым шагом чехословацких лидеров, подслушивали их разговоры и вербовали осведомителей.
Нелегалы КГБ, выдававшие себя за западных туристов, расклеивали в Праге подстрекательские листовки. Советские спецслужбы были причастны к закладке тайников с оружием, которые выдавались за свидетельство подготовки вооруженного заговора. Существовавшая в КГБ служба «А» — активные действия, то есть служба дезинформации, сфабриковала план идеологических диверсий в Чехословакии, будто бы разработанный ЦРУ. План опубликовала «Правда».
Советским солдатам объясняли, что «войска НАТО угрожают захватить Чехословакию и свергнуть народную власть».
Но московские лидеры собственную пропаганду никогда не принимали всерьез. Сейчас, когда открылись документы политбюро, видно, что в своем кругу партийные лидеры не говорили, что это дело рук Запада. Нет, они прекрасно понимали, что против социалистической власти восстал народ. И единственное, на что они могут положиться, — это советская армия.
Уже после ввода войск Брежнев откровенно говорил с Дубчеком и другими чехословацкими лидерами, желая заставить их подчиниться. Он не произнес ни слова ни о социализме, ни о вмешательстве Запада, ни о внутренней и внешней реакции.
— Во внутренней политике вы делаете то, что вам заблагорассудится, — сказал Брежнев, — не учитывая, нравится нам это или нет. Нас это не устраивает. Чехословакия находится в пределах тех территорий, которые в годы Второй мировой войны освободил советский солдат. Границы этих территорий — это наши границы. Мы имеем право направить в вашу страну войска, чтобы чувствовать себя в безопасности в наших общих границах. Тут дело принципа. И так будет всегда…
Брежнев и его политбюро были реалистичнее Дубчека и его соратников, веривших в социализм с человеческим лицом.
В Москве ясно понимали, что любая реформация социализма ведет к его крушению. И были правы. Москва знала по венгерскому опыту, что отмена цензуры, свободные выборы, отказ от всевластия партии ведет к смене режима. А следующим шагом станет выход из Варшавского договора.
Москву не интересовала судьба социализма. Советские лидеры хотели сохранить контроль над Восточной Европой.
Был ли иной вариант развития событий?
Конечно, был — польский вариант.
В декабре 1981 года польская компартия, по существу, утратила контроль над страной. Заявления советских лидеров становились все более угрожающими. И тогда первый секретарь ЦК генерал Войцех Ярузельский ввел в Польше военное положение. Он не позволил популярному профсоюзу «Солидарность» взять власть в стране. Но одновременно исчез повод для советского военного вмешательства.
Кто же был прав: Дубчек или Ярузельский?
Дубчек позволил оккупировать свою страну, но в памяти чехов остался героем. Ярузельский спас страну от оккупации, но пожертвовал своей репутацией. Новым властям не удалось привлечь его к суду за введение военного положения, но поляки его не любят…
В 1968 году в политбюро предполагали отправить в Чехословакию четыре-пять дивизий. Этого было достаточно, чтобы продемонстрировать силу. Но министр обороны маршал Гречко настоял на том, чтобы ввести не менее двадцати-двадцати пяти дивизий.
Советская военная операция оказалась тем более эффективной, что проходила в отсутствие противника. Чехи и словаки готовились к нападению с Запада, а не с Востока, со стороны друзей.
Восставшие в 1956 году венгры тоже понимали, что им не одолеть советскую армию, но предпочли сражаться. Чехи и словаки даже и не пытались сопротивляться. Почему? Они исторически привыкли мириться с превосходящей силой и приспосабливаться к обстоятельствам.
Соратник Дубчека секретарь ЦК компартии Чехословакии Зденек Млынарж вспоминает, что в ту историческую ночь, когда советские военные самолеты кружили над зданием ЦК партии и руководители страны решали, что делать, один из членов политбюро брякнул:
— Мы тут решаем, какими словами их осудить, а наши бабы давно уже с ними забавляются.
Он ошибся, писал потом Зденек Млынарж: «В ту ночь самая последняя девка в Чехословакии не пошла бы с советским солдатом из оккупационных войск».
Чехословакия оказала сопротивление — невооруженное, пассивное сопротивление. Советские руководители сделали ставку на быстрый шоковый эффект, надеясь испугать чехов, но промахнулись: ввод войск ничего не решил.
Брежнев и политбюро были в растерянности. Чехи не стреляли, но и не покорялись. Правительство, парламент, партийный съезд — все осудили интервенцию. Советская военная машина ничего не могла с ними поделать.
Ни один сколько-нибудь серьезный политик не хотел иметь дело с оккупационными властями. Пришлось советскому политбюро освобождать из-под ареста Дубчека и его соратников, которых уже собирались судить за предательство дела социализма, и уговаривать их пойти на компромисс.
А в Москве отдел культуры ЦК поручил секретарю Союза писателей по организационно-творческим вопросам Константину Васильевичу Воронкову составить письмо от имени видных советских писателей в связи с событиями в Чехословакии. Предполагалось, что свою подпись поставит и Твардовский.
Александр Трифонович вернул его с короткой запиской:
«Письмо писателям Чехословакии подписать решительно не могу, так как его содержание представляется мне весьма невыгодным для чести и совести советского писателя. Очень сожалею».
Эта записка тоже сыграла свою роль в судьбе Твардовского, лишний раз утвердив идеологический аппарат в мысли, что популярного поэта надо во что бы то ни стало убрать из «Нового мира». В феврале 1970 года его вынудили подать заявление об отставке. На секретариате ЦК Михаил Андреевич Суслов одобрил действия руководства Союза писателей и попросил объяснить писателям, которые возмущались тем, что Твардовского заставили уйти:
— ЦК высоко ценит заслуги Твардовского в литературе. Именно поэтому ЦК тащит Твардовского из болота. Его уход из журнала спасает большого поэта…
Игорь Дедков, узнав о переменах в «Новом мире», обреченно записал в дневнике: «На душе скверно, как при встрече с неизбежным. Едет огромное колесо — верхнего края обода не видно — и давит. Для меня это вообще как катастрофа».
Видных писателей и деятелей искусств часто заставляли подписывать нужные власти письма. Занимался этим Шауро. Василь Быков рассказывал, как ему позвонили из белорусского ЦК и сказали, что поступило письмо выдающихся деятелей культуры, которые осуждают подрывную деятельность Сахарова и Солженицына. От Белоруссии письмо должен подписать Быков. Василь Владимирович ответил, что письма не читал, поэтому подписать его не может… А вечером в программе «Время» зачитали текст этого письма и перечислили тех, кто его подписал. Назвали и фамилию Быкова.
Возмущенный Василь Быков поехал в Москву. Писатель Сергей Залыгин тихим голосом ему объяснил: это сделал Шауро. Быков написал протестующее письмо и отвез на Старую плошадь, в ЦК. Ответа не последовало…
А тогда, в сентябре 1968 года, Петр Нилович Демичев провел совещание руководителей творческих союзов, растолковывал ситуацию в Чехословакии.
«Умильно-многозначительная, — записал Твардовский в дневнике, — начальственная и в то же время ученическая (блокнотик) речь о том, как империалисты, потеряв надежду победить в открытом бою, сосредоточились на усилении идеологических средств воздействия на социализм; о том, что чехословацкие социологи стали ревизовать марксизм, а в литературе стали превозноситься Кафка и Солженицын…»
Немногие в нашей стране знали, что на самом деле происходит в Чехословакии. Это позволяло оставаться равнодушным к трагическим известиям.
Студент университета Ян Палах совершил публичное самосожжение в знак протеста против оккупации Чехословакии. 16 января 1969 года двадцатилетний Палах купил белое пластмассовое ведро с крышкой и налил в него бензина на заправочной станции, находившейся на той же улице, где он обедал в студенческой столовой. На главном почтамте оставил несколько писем.
Примерно в четыре часа дня он подошел с ведром, полным бензина, к национальному музею в центре Праги. Снял крышку с ведра, облил бензином голову и одежду и зажег спичку. Нестерпимая боль погнала его через мостовую к тротуару. Прохожие, замершие от ужаса, увидели, как движется пламенный шар. На углу Ян Палах упал. Первым опомнился регулировщик уличного движения. Он набросил на горящего юношу свою шинель и сбил пламя.
За годы, прошедшие после смерти Яна Палаха, чешские журналисты подробно описали его короткую жизнь. Он был одинок, молчалив, вежлив и очень внимателен к окружающим.
В своих последних письмах он пишет о группе единомышленников, но никаких следов этой группы ни тогда, ни потом найти не удалось. Придумал ли он эту группу, чтобы придать своим требованиям более солидный характер?
Требования его выглядят очень скромными. Главное из них — отменить цензуру и закрыть газету, которая приветствовала ввод в Чехословакию войск Варшавского договора.
Ян Палах не требует от оккупантов немедленно покинуть страну. Его протест направлен не против власти чужой державы, а против инертности внутри собственной страны, против медленного привыкания к самому ужасному. Он верит во внутреннее сопротивление. Он убежден, что если интеллигенция, студенты и рабочие объединятся, единая воля народа заставит оккупантов уйти.
У него обгорело восемьдесят пять процентов тела. Но он жил еще четыре дня. Когда приходили мать и брат, старался улыбаться, хотя говорить для него было мукой. После его смерти медсестра уверяла, что последними словами Яна Палаха было:
— Никто не должен последовать моему примеру. Слишком складная фраза, но она устраивала власть. На похоронах ректор университета и министр культуры заклинали студентов:
— Вы нужны стране живыми.
Но после смерти Яна Палаха и в Чехословакии, и в других странах Европы разные люди повторили его попытку выразить протест против оккупации страны.
До последней минуты Ян Палах хотел знать, что изменил его поступок. Зашевелились ли люди, правительство?
— Этого слишком мало, — шептал он, когда медсестра читала ему газеты.
Он напрасно ждал каких-то известий. Руководители страны Александр Дубчек, первый секретарь ЦК компартии, и Олдржих Черник, глава правительства, выразили его матери соболезнования, но ничего не сделали. Они еще у власти, но внутренне уже капитулировали. Поступок Яна Палаха их только пугает. Они искренне верят, что единственное, что нужно стране, это порядок, спокойствие, нормализация. Вскоре они лишатся своих постов.
Цензура усиливается, коллаборационисты уже сидят в редакциях всех газет. Советские войска со всеми удобствами устраиваются в стране, где много дешевого хрусталя, бочкового пива и свежей ветчины. «Нормализация» будет продолжаться двадцать лет…
Я хорошо помню январские дни 1969 года, когда на больничной койке умирал Ян Палах и мир был в шоке. Мне двенадцать лет, я учусь в пятом классе, и после занятий мы ходим в музей Вооруженных сил. Вход бесплатный, и в музейном кинозале тоже бесплатно показывают документальный фильм о чехословацкой контрреволюции, которая с помощью американских империалистов и западногерманских реваншистов готовила вооруженный мятеж против социализма.
Советские газеты ничего не писали о Палахе. Одни ничего о нем не знали, другие знали, но отнеслись спокойно:
— Сумасшедший.
И лишь немногие ощутили боль и стыд.
Игорь Дедков 20 января 1969 года записал в дневнике:
«Чешский студент сжег себя. Вчера он умер. Наше радио и газеты молчат. Говорят о чем угодно, только не о Чехословакии. Стыдно жить и делать то, что мы делаем. Наша участь унизительна. Все, что мы пишем, бессмысленно: бездарное, трусливое актерство. И лакейство, и проституция».
Почти год понадобился Москве на то, чтобы привести к власти нужных людей, которые ликвидировали остатки социализма с человеческим лицом.
Руководителем страны сделали Густава Гусака, человека со сложной судьбой. В апреле 1954 года Гусак был приговорен к пожизненному заключению на судебном процессе по сфабрикованному делу «словацких буржуазных националистов». В мае 1960 года его амнистировали. В апреле 1963 года восстановили в партии. Он работал в Институте государства и права Словацкой Академии наук.
В 1968 году, когда понадобились новые люди, его ввели в президиум ЦК компартии Чехословакии, через три года избрали первым секретарем ЦК вместо Дубчека, в 1975-м дали еще и пост президента ЧССР. Собственный опыт не сделал Густава Гусака более терпимым. Скорее, наоборот. Он провел массовую чистку — прежде всего среди интеллигенции и студенчества. В определенном смысле страна стала стерильной, всякая живая мысль была уничтожена.
Из компартии исключили полмиллиона человек, с учетом членов их семей чистке подверглось десять процентов населения — полтора миллиона человек. Их всех на двадцать лет вычеркнули из жизни.
Исключенные из партии — все это были искренние сторонники социализма, те, кто действительно верил в него. Последняя попытка модернизировать социализм была раздавлена гусеницами танков. Больше уже никто не пытался реформировать социализм, чтобы сохранить его.
В Чехословакии — в отличие от Венгрии — никого не расстреляли. Сотни писателей, социологов, экономистов, юристов, философов стали истопниками, чернорабочими, мусорщиками.
Порядочных людей сажали. Среди них был будущий президент Чехии драматург Вацлав Гавел. В тюрьме он работал на варке, в прачечной. Начальник лагеря, где сидел Гавел, с нескрываемым огорчением говорил:
— Гитлер это решал иначе. Он бы такую сволочь сразу отправил в газовую камеру.
Вацлав Гавел однажды произнес трогательный монолог:
«Для многих я являюсь постоянным источником надежды, хотя я сам постоянно впадающий в состояние депрессии, неуверенный и сомневающийся в себе человек.
Я слыву человеком твердым, мужественным, почти жестоким, который, не задумываясь, выбрал тюрьму, хотя мне предлагались более заманчивые альтернативы.
А ведь я постоянно чего-то боюсь. И даже моя воображаемая отвага и выдержка порождены страхом — страхом перед собственной совестью, которая так любит мучить меня за измену действительную и мнимую.
Но при всем этом и вопреки всему этому я знаю, что, если бы было нужно, я бы снова пошел в тюрьму и вновь выдержал все испытания».
Вторжение в Чехословакию не только похоронило социализм, но и отвратило чехов и словаков от России. Когда советские солдаты в августе 1969 с оружием в руках вошли в здание ЦК компартии Чехословакии, один из соратников Дубчека с ужасом подумал: да это же те самые солдаты, которых ты с восторгом встречал в мае сорок пятого! Это они сейчас нацелят на тебя свои автоматы.
Он сразу вспомнил, как во время немецкой оккупации Чехословакии патрули вермахта прочесывали Прагу. И с этой минуты для него исчезла разница между теми и этими солдатами — все они были оккупантами.
Через двадцать лет после ввода советских войск социалистический режим в Чехословакии рухнул. К власти пришли не те, кто каждый день прибегал в советское посольство, а те, кто приносил цветы на могилу Яна Палаха. И тогда выяснилось, что друзей у нас в Чехословакии немного.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.