Магия весны

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Магия весны

Мама все время вспоминает о нашей няне Насте. Настя, как я уже говорил, осталась жить у своей подруги в нашем прежнем доме. Раза два в месяц нас с сестрой посылали ее проведать. Наш путь к ней по извилистым улицам занимал теперь почти час. Мы медленно двигались в цепочке людей, неся ей котелок с супом и кусочек хлеба.

Пока ты находишься дома, да еще у горящей печурки, кажется, что перезимуешь, а вот как выйдешь на морозную улицу и идешь вдоль разбитых и обгорелых домов, среди снежных завалов, вдоль моргов, под звуки артиллерийского обстрела, эта надежда начинает исчезать.

Настя наша стала выглядеть еще хуже: лицо совсем круглое от отеков, говорит слабым голосом, почти все время лежит, но в комнатке тепло, подруга помогает. Настя поднимается с большим трудом и ест все с полным безразличием. Придя еще через неделю, мы заметили, что все отеки сошли, но когда мы ее посадили, чтобы покормить, то оказалось, что она превратилась в живой скелет. У нее начался так называемый голодный понос, который быстро приводит человека к концу. «Я скоро умру», — безразличным тоном говорит она нам. Я слышу это, но никак не могу поверить, что такое может случиться, ведь никто из наших близких еще не умер. Но это случилось. Когда мы еще через неделю пришли к ней, соседи (подруга была на работе) передали нам записочку, что Настя три дня назад умерла.

Возвратившись домой, мы обнаружили, что и наша мама лежит и уже не может подняться: у нее тоже начался голодный понос. У меня все похолодело внутри — значит, и ее через неделю не станет. Бабушка и тетя Эльза пошли за знакомым врачом, который жил в том же доме. Его удалось привести, хотя он был совсем исхудавший и слабый. Он дал маме таблетки висмута и сказал, чтобы ее каждые два часа поили теплым чаем с сахаром и ставили грелки к ногам. О, чудо! Через неделю понос прошел, она села на диван сама.

Сергей Иванович тоже почти уже не встает. У дяди Володи отекли сильно ноги. Как их спасти? На семейном совете кто-то дал очень дельный совет: расклеивать на заборах объявления об обмене ценных вещей на продукты питания. Это было начало февраля 1942 года, когда уже ледовая трасса через Ладожское озеро была проложена и в город пришли первые военные автомашины, нагруженные продуктами. На улицах города появились люди, с упитанными розовыми лицами в военных полушубках — люди с «того берега». На стенах домов, около больших перекрестков запестрели сотни приклеенных бумажек с объявлениями об обмене вещей на продукты. Без особой надежды на успех мы стали расклеивать и наши объявления: «Меняю золотые украшения, старинный фарфор, отрезы на костюмы из английского бостона и габардина и т. д». И вот вдруг однажды днем мы услышали осторожный стук в нашу наружную дверь: входят двое, муж и жена, с закутанными шарфами лицами. Лица оказались румяными, стало ясно, что они «оттуда», но расспрашивать нет смысла, прежде всего нужны продукты. Они отобрали из предложенных нами вещей два английских шерстяных отреза, гарусную шаль и лаковые ботинки, в наших же руках оказалась буханка хлеба, килограмм масла и килограмм сахара. Это была победа! Все это было сразу же разделено по семьям, и уже через неделю наша мама и Сергей Иванович встали на ноги. Но это было еще не все. Снова стучат в нашу дверь, и снова люди с румяными лицами, но на этот раз их интересуют только золотые вещи старинной работы и часы. После их ухода у нас остались огромный кусок телячьей ноги и говяжья печень. В квартире появился уже забытый нами запах бульона. Кто бы мог подумать, что среди этой народной беды есть люди, которых могут интересовать какие-то вещи, а не только хлеб! Через несколько дней снова стучат в дверь. На это раз пришел господин военного вида, но на гимнастерку он надел штатское пальто. Он коллекционер! Его интересуют только ломоносовский фарфор XVIII века и брюссельские кружева. Что же берите, господа, оставьте нам только жизнь! Почти каждую неделю кто-то к нам приходил и что-то уносил. Теперь-то мы знали, что народная беда — лучшее время для наживы. Хотя это знали еще и древние греки.

Невероятно, но факт, что даже в самые тяжелые времена блокады попытки новых городских властей что-то предпринять и организовать в осажденном городе не прекращались. Как это ни странно, но грабежей не было, хотя и милиции уже тоже было не видно. Почти до конца декабря работали еще некоторые театры и Филармония. Последний раз мы сидели с сестрой в этом мраморном колонном зале бывшего Благородного Собрания в октябре на симфоническом концерте под управлением Элиазберга. Все сидели в пальто, музыканты в шапках, а женщины в рейтузах, но музыка звучала дивно.

Пока не покрылись льдом улицы, ходили одинокие трамваи. В начале января какие-то люди нашли в себе силы, чтобы организовывать детские елки в районах. Мы с сестрой тоже получили билеты и днем пошли по заснеженным улицам к Александрийскому драматическому театру. В театре оказался страшный холод, но в партере и в ложах полно детей. Каким-то образом на время смогли зажечь электрическое освещение, и капельдинеры даже надели свою униформу и сняли покрывала с красного бархата старинных кресел театра. На какой-то момент показалось, что все это происходит во сне, что нет ни блокады, ни голода. Если не ошибаюсь, давали последний акт из «Щелкунчика» П. Чайковского, без декораций. Оркестр — человек двадцать. Балерины танцевали в рейтузах, и от них шел пар. Все это длилось не более получаса — нужно было запускать следующую смену детей. В конце нас покормили гороховым супом и выдали по маленькому кулечку с соевыми конфетами.

Заканчивался февраль, и солнце начинало выглядывать из-под облачного настила. Лучи его пробивались через окна и в наши комнаты. И мы стали присматриваться к себе в зеркало, магия весны вступала в силу. Теперь я уже отчетливо заметил, что мама стала почти совсем седой, с большими мешками под глазами, но она была жива. Она даже решилась дойти до своего института.

Идти нужно было от Петропавловской крепости по льду через Неву к зданию бывшего дворца Великого Князя Михаила Александровича. Я пошел сопровождать ее. На середине Невы мы остановились, чтобы оглянуться на город. Он продолжал оставаться прекрасным, но только как-то съежился и затих. Ни трамваев, ни автомашин, ни стаек птиц, нет дымков над домами, многие деревья в Петропавловском садике уже спилены.

В институте в маленькой комнатке дежурят только два пожарника и отмечают, кто приходил. Умерли очень многие, особенно из когорты старых товарищей моего отца, умер и академик Калицкий, известный теоретик образования нефти на планете. Мы узнали также, что еще в сентябре многим сотрудникам удалось выехать из города в Казахстан и организовать там филиал института. Нам показали и стены дворца, пробитые снарядами. Интересно, что от взрывов выскочили из коробок только двери, поставленные после перестройки помещений в советское время. Старинные же двери остались на своих местах.

Видимо, маме было еще рано выходить на улицу — на следующий день у нее поднялась температура и появился сухой кашель. Вначале она этому не придала большого значения, но через неделю ей стало совсем плохо, она лежала и дышала с каким-то хрипом. Ставили горчичники, банки, растирали, давали аспирин, но ничего не помогало, она таяла на глазах. Пришел врач, наш сосед, и определил крупозное воспаление легких. По его мнению, спасет ее только препарат сульфидин. Но где его достать сейчас во время блокады?!

Мы снова вывешиваем объявления: «Золото за сульфидин». И снова к нам скоро пришли и принесли это лекарство. Лечение началось.

Мама спала на диване, а я рядом на раскладной кровати. Однажды ночью я проснулся и слышу, как тихим голосом мама зовет свою сестру, которая спит у нас в ногах на большой кровати. Я сразу поднялся и разбудил тетю Эльзу. Мы зажгли коптилку, и она подошла к маме. Я слышу: «Эльза, я умираю!». Лоб ее был холодным и мокрым, пульс уловить уже было невозможно. Мы разогрели на плитке воду, обложили маму грелками, напоили теплым чаем, стали растирать ей руки. Оказалось, что это был кризис, когда температура резко падает и сердце слабнет. Именно во время такого кризиса больные умирают. Сульфидин сделал свое дело, она выздоравливала, наутро ей стало лучше.

Уже в начале февраля на улицах города появились люди на грузовых автомашинах, с румяными лицами, в новеньких ватниках — они с Большой Земли. Началась массовая уборка улиц ото льда, нечистот и трупов. Мы уже знали, что город Тихвин на той стороне Ладожского озера уже отбит у противника и от него к озеру проводят железнодорожную ветку, по которой пойдет подвоз продуктов питания в наш город. Уже в конце февраля была проложена ледовая трасса через озеро к нашему берегу, по которой пошел поток автомашин, груженных мукой, а на обратном пути их нагружали людьми. Началась массовая эвакуация из осажденного города. Эту ледовую дорогу через озеро назвали «Дорогой жизни». Хлебный паек увеличился до 450–250 граммов хлеба. Стали выдавать больше и крупы. При заводах открылись медицинские стационары для людей с особо тяжелой формой дистрофии, в первую очередь брали туда ценных специалистов.

Я слышу чуть ли не каждое утро за ширмой у меня в ногах кровати разговор тети Эльзы с Сергеем Ивановичем.

— Пойди, у вас на комбинате уже наверняка есть стационар, они сразу же тебя туда возьмут, ведь ты ведущий инженер.

— Эльза, я не смогу дойти, ты посмотри на мои ноги… Но, наконец, Сергей Иванович собрался и дошел до Охты.

Там уже собралась дирекция, и ему назначили особый паек, но в стационар не взяли — были и послабее его.

Однажды мама решила проведать нашу старую квартиру на Лахтинской улице. Подходит к двери — в ней записка от управдома с просьбой немедленно прийти к ней. Управдомом была женщина, Дмитриева, которая знала, что дом этот принадлежал когда-то моему деду, знала хорошо и моего отца. В домовой конторе она отвела маму в сторону и дала ей в руки бумажку. Этой бумажкой оказалась повестка из НКВД о выселении всей семьи из города как немцев. Мама так и рухнула на стул. Выдержали блокаду и заслужили! Это значит, что НКВД очнулся от блокады и приступил к своим делам. Вместо того чтобы эвакуировать наиболее ослабших граждан, они принялись, прежде всего, за списки российских немцев в городе. Управдом ей шепчет: «Если можете быстро исчезнуть из города, я отдам назад повестку и скажу, что вас не нашла». В то время это был героический поступок. Но как исчезнуть из города, чтобы не оказаться в вагоне с автоматчиком за спиной? Мама уже на следующий день пошла в институт просить включить ее первой в списки на эвакуацию, но так, чтобы это считалось командировкой в филиал института в городе Кокчетав. Ведь в Казахстан и шло выселение немцев. Во всех других местах мамин паспорт с четко обозначенной записью «немка» стал бы прямой уликой. Но все-таки было важно, чтобы мамин паспорт остался без страшного штампа НКВД о выселении. Старые друзья отца в институте ей обещали выдать эвакуационное свидетельство уже через неделю.

Это известие вызвало во всех других наших семьях шок. Стало ясно, что очень скоро и к ним придут такие же повестки о выселении. У нас же времени оставалось очень мало, и нужно было быть особенно осторожными с посещением старой квартиры, куда в любую минуту могут нагрянуть уполномоченные НКВД. Нам стало ясно, что почти все, что есть в нашей большой, хорошо меблированной квартире, придется бросить, и что сразу же после нашего исчезновения все конфискуют. Мебель и другие вещи невозможно вывезти в квартиру родственников, так как их скоро также выселят.

Я один приехал с саночками на нашу квартиру, чтобы взять хоть что-то дорогое для себя. Прошелся по замерзшим комнатам, где прошло мое детство после гибели отца. Все стоит на своих местах так, как будто бы вот сейчас, как в волшебной сказке о Спящей Красавице, зажжется свет и все оживет. Детская комната, с моим столом с книгами, огромным ящиком игрушек, с любимым попугаем. Он смотрит на меня все теми же широко раскрытыми глазами, как будто бы просится, чтобы я его взял с собой в Сибирь. Гостиная с папиной библиотекой и роялем, под звуки которого я засыпал. Столовая, из которой в нашу детскую так часто доносились звуки веселья. Знакомые картины, с которых смотрят на меня все те же знакомые глаза. Но все застыло, замерзло. Все это уже не наше — мы ссыльные. Что же можно еще спасти? Или лучше все просто так и оставить — не разрушать? В глаза мне бросились тома немецкой энциклопедии Брокгауза, которые были в раннем детстве моим «окном в мир», столь захватывающими были в них красочные иллюстрации. Но куда же я повезу эти двадцать четыре тома?! А вот на другой полке стоит собрание сочинений Льва Толстого в издании Маркса, мне хорошо запомнилось, как мама читала нам вслух его «Детство», «Отрочество» и «Юность». «Возьму его!» Связал все тома, вытащил на лестничную площадку, но вдруг вспомнил о маминой библиотечке поэзии начала века, которую она так любит. Вернулся, связал еще стопку из первых изданий Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Хлебникова, Лохвицкой, Северянина, Маяковского и других, и повез я все это на санках на квартиру к бабушке. Зачем повез? Но уже после войны оказалось, что именно эти книги и спаслись, так как при выселении бабушки одну из комнат, принадлежащую ее внуку Вове, который был в это время на фронте, военкомат закрыл и опечатал как имущество фронтовика.

Голодные и ослабшие, что мы можем взять с собой? Собрали пять чемоданов самых необходимых вещей, но поднять их втроем можем лишь с большим трудом. Как же мы их дотащим до Финляндского вокзала, с которого начинается эвакуация? И тут снова пришла в голову идея: нанять по объявлению грузовую автомашину. Расклеиваем: «Отдаем дубовый гарнитур столовой мебели за доставку семьи на Финляндский вокзал». И опять-таки нашлись «добрые» люди. Водитель военного грузовика приехал смотреть мебель. Через день вывез все это чуть свет утром, чтобы никто не заметил, да еще купил на бумажные деньги рояль красного дерева фирмы Ратке, фирмы родственников бабушки, которые еще после Октябрьского переворота убежали и живут в Берлине. Бумажные деньги, о которых мы и забыли, нам там, на Большой Земле, окажутся снова необходимы.

В последний раз мы вошли в свою квартиру и стали снова обходить знакомые комнаты. Все вещи смотрят на нас, как бы прощаются. Они остаются — мы уезжаем. Кто-то будет играть в мои игрушки? Мама снимает в какой-то задумчивости фотографии отца в рамках. «Ну, вот так… вот так, значит… ничего не поделаешь». Мы выходим на площадку знакомой лестницы, мама стоит в раздумье, словно что-то забыла, держась за дверь, но потом как-то быстро и резко ее захлопывает. Этот последний щелчок двери особо запомнился мне. Я еще и раньше знал, что Советы — антигуманный террористический режим людей, захвативший в стране власть и назвавший себя коммунистической партией. Но случай с нашим выселением из родного города, столь несправедливый и столь безжалостный, заронил в мою душу мысль, что нужно с ними бороться, и эта мысль вскоре стала руководить мной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.