Глава восьмая ОБРЕТЕНИЕ НОВОЙ ДЕРЕВНИ
Глава восьмая
ОБРЕТЕНИЕ НОВОЙ ДЕРЕВНИ
Сентябрь 1973 года.
…Я лежу на твёрдом топчане в комнате Каптерева… ночь… но я не могу уснуть от счастья!… Вокруг меня – картины, кувшины, черепки, камни, старые табуреты, заляпанные краской… И запах, запах, потрясающий запах каптеревской комнаты-мастерской!…
Я думаю: «Вот я и в раю…»
Целый месяц я буду жить в его комнате, пока он путешествует по Крыму. Его маршрут похож на мой прошлогодний: Севастополь, Судак… В Судаке он будет жить у моих родственников, они уже ждут его, я написала им, и мне страшно приятно, что он будет жить в том же доме на горке, в котором жила и я прошлой осенью…
А за стеной – не спит Людмила Фёдоровна, пишет, работает…
Утром я встану раньше её и найду на столе на кухне ласковую записочку и новое стихотворение…
И, убегая в институт, оставлю свою записочку…
* * *
Я решила сделать сюрприз Валерию Всеволодовичу – к его возвращению из Крыма.
Я помыла полы в его комнате! Которые не мылись уже год. Чистота – самый лучший подарок, это я поняла летом, в Таллинне.
Но не только полы. Я перемыла всю посуду, камни, черепки, кораллы, – одним словом всё, что лежало и стояло на запылённой циновке на полу… И циновку тоже помыла. И окно. И лимонное деревце…
* * *
Мы с Людмилой Фёдоровной – две кошки и обе – «совы». Наша жизнь всё более разгорается к ночи… начинает бурлить энергия… в голову приходят гениальные мысли… на бумагу ложатся самые лучшие строчки…
Как-то поздно вечером зашёл к нам на огонёк папа Кирюша. Говорит:
– Шёл мимо, смотрю – окна ещё горят… Почему б, думаю, не зайти?
– Отлично, – говорю, – ты как раз вовремя: скоро супчик будет готов!
Он подумал, что я шучу. Но когда через пять минут я позвала их за стол, он захохотал и изрёк фразу, которую я вспоминаю частенько и сейчас, через много лет:
– Пробило полночь, всех позвали к обеду!
От этих слов нам всем стало так весело и счастливо!…
* * *
Иногда Людмила Фёдоровна говорила:
– Машка, а не кутнуть ли нам?
И мы шли «кутить» в ближайшую сосисочную. Которая была на месте нынешнего Макдональдса, что напротив Центрального Телеграфа.
Почему-то это было жутко вкусно: едва тёплые сосиски с мокрой, рыжего цвета тушёной капустой, всегда холодной.
– Люблю иногда покутить! – весело говорила мама Кошка.
* * *
Клуб «Дукат». Маленький клуб большой табачной фабрики.
Шла от Пресманов к Маяковке и наткнулась на этот клуб. Буквально в пяти минутах от дома Пресманов. В окошке клуба красовалось объявление о том, что требуется работник. Зашла. Директор не понравился сразу. Он был похож на мафиози из сильно зарубежного фильма: фигура – шкаф, взгляд какой-то бегающий. Но уж коль зашла, то спросила:
– Работники нужны?
– Нужны, – сказал он.
И я подумала: да Бог с ним, с этим мафиози. Главное – клуб в центре Москвы… можно будет устраивать поэтические вечера… можно организовать студию пантомимы… У меня сразу столько планов возникло в голове!
И уже на следующий день я работала в этом клубе. Больше всего этому обрадовались Пресманы. Антонина Самойловна сказала голосом, не терпящим возражений:
– Прекрасно! Будешь приходить к нам обедать.
– Ой…
– Никаких «ой»! Я не могу допустить, чтобы ты питалась в сухомятку – в пяти минутах ходьбы от нашего дома! Если мы тебе друзья – ты нам не откажешь.
Супчики и салатики Антонины Самойловны были очень вкусными.
А вскоре Антонина Самойловна простудилась и попала в больницу. И теперь уже я готовила в этом доме супчики…
Заметила: бездетные супруги невероятно привязаны друг к другу. Они заменяют друг другу весь мир. И когда с одним случается что-то, другой чувствует себя как бы покинутым ребёнком. И всё валится из рук, и страх застывает в глазах. Таким большим растерянным ребёнком казался мне в те дни Александр Самуилович. Мы ездили с ним в больницу к Антонине Самойловне, и я докладывала ей, что он сегодня ел, и много ли курил, и не было ли у него приступа язвы.
* * *
Меж тем я обживалась в клубе «Дукат». Здесь обнаружилась неплохая библиотека, в ней даже были произведения Вернадского! Правда, ни разу не востребованные работниками табачного фронта. И я была их первым читателем (думаю, что и последним).
Ещё был неплохой зал со сценой и экраном для показа фильмом. Днём в зале репетировал симфонический оркестр Московской филармонии. А по вечерам здесь крутили старые фильмы, хотя зрителей обычно было человек десять, не больше.
– А кто заказывает фильмы? – спросила я директора.
– Раньше это делал я. А теперь это ваша обязанность.
– О!… А какие можно заказывать?
– Да любые! На ваш вкус.
Это было шикарно. Мои друзья, в особенности Мина Исааковна, тут же запросили «Набережную туманов»! И зал был довольно-таки наполнен.
А вторым фильмом был, конечно же, «Путь на арену» – фильм, где играет Леонид Енгибаров. Его первый фильм. Я столько лет мечтала увидеть его ещё раз! И вот, я заказала его сама для себя… Да, хорошая у меня работа. Такой подарок судьбы! Жаль, что нельзя крутить «Путь на арену» каждый день… из месяца в месяц… Но ведь есть ещё «Ожерелье для моей любимой» – его последний фильм. Так что много радости впереди…
* * *
Ну, и конечно, я буду проводить здесь регулярно поэтические вечера. Центр Москвы! Жаль только, зал не очень большой…
Готовлю первый вечер. Согласились выступить два поэта из моего семинара в Литературном институте: Саша Руденко и Коля Никишин. Ещё будут читать Гавр, Таня Неструева и я.
Директор сказал, что нужно сделать пригласительные билеты. Я написала текст и поехала к Главному Цензору – за разрешением на печать. Крамолы в моём тексте обнаружено не было. (Странно, что никто не потребовал тексты стихов, которые мы собирались читать!) Приглашение напечатали огромным тиражом – триста экземпляров. И целую неделю я распихивала эти приглашения по почтовым ящикам окружающих домов. В подъездах в те времена не было кодовых замков, так что в любой можно было войти.
Ещё отнесла по пачке приглашений в несколько ближайших школ и на саму фабрику «Дукат». Я очень волновалась, что зал не сможет вместить всех желающих услышать наши гениальные стихи.
И вот, пришёл назначенный час. Мы, пятеро, уже сидели на сцене в ожидании слушателей. Первым в зал вошёл Витя Кудрин. Потом – моя подруга Ольга Тишлер. Пришёл директор клуба и тоже сел в зале. Потянулись долгие минуты ожидания… Пришла девочка-подросток, которая сказала, что её папа тоже писал в молодости стихи, но сам не пришёл, потому что постеснялся, а её вот прислал послушать. И неведомо откуда забрёл подвыпивший мужичок. Забрёл случайно, видимо, просто замёрз и решил погреться. А по приглашению пришла только эта девочка. Витя и Ольга – не в счёт, я им сама позвонила. Вот и всё. Было пятеро выступающих и ровно столько же слушателей. Но мы решили ничего не отменять. Только перешли в мой кабинет. (Да, у меня в клубе был свой кабинет!) И вот, мы перебазировались в мой кабинет и устроили прекрасный поэтический вечер. Всем стало почему-то очень весело. И каждый читал стихи навыкладку! И наши пятеро слушателей были в восторге. И нам долго не хотелось расходиться…
А те, кто не пришёл тогда в клуб «Дукат», пусть кусают себе локти от досады! Ибо они много потеряли.
* * *
Следующим большим мероприятием, которое я наметила, был «Сбор лучших людей». Сбор лучшей молодёжи, которую я знала.
Пригласила Гедрюса Мацкявичюса и актёров из его театра: Наташу Дюшен, Ольгу Тишлер, Людочку Коростелину, Толика Бочарова, Вальку Гнеушева. Позвала своих друзей из лито в Сокольниках – Мишу Файнермана, Володю Казарновского, ребят из Литинститута. Мне хочется перезнакомить и сдружить всех хороших, достойных людей, и чтобы у них началось общение, и, может быть, всякие интересные проекты…
И все пришли! Гедрюс рассказывал о своём театре. Поэты читали свои стихи. А я вела этот вечер. По-моему, всем было интересно.
В уголке зала сидел директор клуба и слушал.
* * *
А последствия были такие.
На следующий же день меня вызвал к себе директор клуба и… после разговора с ним я написала заявление об уходе. По собственному желанию.
Директор дал мне понять, чтобы я поскорее отсюда убиралась. «Я не хочу из-за ваших сборищ потерять работу». Странно, что он просто не сказал мне: я запрещаю вам собирать этих людей. Он, видимо, понял, что запретить мне невозможно. Лучше сразу уволить.
Были и ещё некоторые последствия того единственного «сборища». Миша Файнерман и Арнольд Вакс влюбились в одну девушку, студентку Литинститута, мою однокурсницу, и бились потом за неё, как гладиаторы, только перья летели… Они реально колошматили друг друга, как два бойцовских петуха. И совершенно напрасно. Потому что Нина (так звали роковую девушку) собиралась в то время замуж за совершенно третьего. Но Миша (про Вакса не знаю) был настолько опалён этим чувством, что долго не мог с этим смириться. Он посвятил этой девушке большой цикл стихов – нежных, печальных и совершенно пронзительных… Так что русская литература от того единственного «сборища» в итоге выиграла.
* * *
Каптерев вернулся из Крыма, и я вернулась домой, на улицу Лавочкина.
Ранний вечер. Я дома одна. Звонит телефон. Фёдор.
– Нам надо поговорить, – говорит он своим мрачным голосом, от которого у меня всегда в районе солнечного сплетения происходит какое-то неприятное залипание.
– Я слушаю тебя.
– Нет. Это не телефонный разговор.
– Хорошо. Придёшь – поговорим.
– Нет. Дома мы говорить не будем.
– А где же тогда?
– Приезжай на Динамо. Прямо сейчас. Выйдешь из последнего вагона. Я буду там ждать тебя.
… Мы ходили по скверу, кругами, и он говорил мне:
– Ты должна, в конце концов, оставить нашу семью в покое.
– Ты хочешь сказать, что я должна уйти от вас?
– Я думал, ты давно догадаешься сделать это.
– Куда же я пойду?
– Меня это не интересует.
– Тогда давай разменивать квартиру.
– А… вот что у тебя на уме!
– Да нет у меня этого на уме. И никогда не было. Но мне же надо где-то жить. Не на улице ведь!
– Сама соображай, где тебе жить.
– И всё-таки. Ведь в той квартире, где мы сейчас все живём, и которую мы когда-то получили на всю нашу семью, там ведь есть и мои квадратные метры.
– Запомни: никаких твоих метров там нет! И ничего твоего там нет!
– Как же так?
– А вот так! Я так сказал.
– Но ведь это нечестно…
– Нечестно?! – заорал он. – А честно вести себя так, как ты себя ведёшь?! Сколько ты нам уже крови попортила?!
– Господи, да что я делаю-то плохого?
– И ты ещё будешь спрашивать?! – прошипел он. – А кто крестик на шею нацепил?
– Это моё личное дело.
– Нет, это не только твоё дело! Ты когда-нибудь о нас с матерью подумала? О том, чем нам могут вылезти твои игры с религией?
– Это не игры!
– Игры – не игры… Ну, послушай! что ты за человек такой? Почему ты всегда идёшь не в ногу со всеми?
– Как хочу – так и иду. Моя жизнь. Как хочу – так её и живу. По-моему, правильно.
– Значит, ты одна правильно, а все остальные – неправильно?
– Я так не сказала.
– Но ведь так получается! Если ты правильно, значит, все остальные неправильно? Все идут не в ногу, одна ты в ногу?!
– Да что ты заладил: в ногу, не в ногу… Мы же не в армии, чтобы в ногу ходить.
– Короче: я тебе всё сказал. Я не хочу иметь неприятности из-за тебя. Можешь жить, как хочешь. Но – не в моём доме…
Могла ли я предположить тогда, что пройдут годы (немногим больше двадцати), и Фёдор сам пойдёт креститься!
Но до тех времён ещё надо было дожить…
* * *
Я поехала к Неструевой.
– Всё, Танюша, папаша меня выгнал!
– Как выгнал?
– Открытым текстом. Послал на все четыре стороны.
– Живи у меня. Какие проблемы?
* * *
Через несколько дней позвонила мама:
– Я нашла тебе комнату, – сказала она.
– Какую комнату? Зачем? Я живу у подруги, всё хорошо.
– Но ты же не можешь вечно жить у подруги.
– Она меня пока не гонит.
Мама заплакала:
– Если ты не поселишься в этой комнате, я буду чувствовать свою вину. А так мне хотя бы легче, что я сняла тебе комнату.
– У меня нет денег, чтобы платить за комнату.
– Я сама буду платить за неё. Прошу тебя, не отказывайся. Конечно, Фёдор – чудовище, но я не могу его переделать, он такой…
– Да, он такой.
– А комнатка не так далеко от нас, на автобусе минут пятнадцать. Будете видеться с Маришкой, а то она по тебе скучает…
Ну, на Маришке я сломалась, конечно.
– Ладно, поеду в эту комнату…
* * *
Поселяюсь у клоповой бабульки.
Я её сразу так окрестила для себя – «клоповая бабуля».
Тихая улочка. Старый трёхэтажный дом, насквозь гнилой. Хозяйка в платочке и замызганном фартуке. Большая комната, выгоревший матерчатый пыльный абажур над круглым столом, покрытым плюшевой, полуистлевшей скатертью… Железная кровать с отсыревшей периной, на которую страшно ложиться. Сплю, не снимая верхней одежды, прямо на покрывале, укрываюсь своим пальто. Комната большая, квартира тихая, кроме нас с бабулей, здесь никого. Но уж очень пахнет клопами! Не знаю, почему я решила, что это именно запах клопов, но он, запах этой комнаты, был такой мерзкий, что я выдержала только неделю. Здесь невозможно было ни есть, ни спать, ни заниматься.
Всё, не могу больше! Ухожу!
Возвращаюсь к Неструевой.
* * *
У Каптеревых.
Сегодня вечером должна прийти поэтесса Алла Беридзе, Людмила Фёдоровна её любит и жалеет. Алла такая странная, болезненная, неопределённого возраста, бледная, как мел, женщина, с прозрачно-зелёными глазами, похожая на инопланетянку, и стихи у неё непонятные, но завораживающие.
И она пришла. Но не одна. С ней была женщина средних лет, крашеная блондинка, с малиновым румянцем и с ярко нарисованным сиреневым ртом. А ещё у неё были хищные ноздри. Эти неприятно подрагивающие ноздри (как будто она постоянно принюхивалась к чему-то) и этот ядовито-сиреневый рот мне сразу страшно не понравились. Алла представила её как скульпторшу и поэтессу. Алла со своим бескровным и безвольным лицом и её приятельница «кровь с молоком» смотрелись как два антипода. Как будто именно эта скульпторша и выпила из Аллы все соки… Неплохая парочка для какого-нибудь фильма ужасов…
Сидели, пили чай, женщина с сиреневым ртом рассказывала, как она лепила всяких знаменитостей. И при жизни они ей позировали, и посмертные маски с них снимала. Потом Алла попросила её почитать стихи. Стихи были неплохие, любовная лирика, посвящённая Пастернаку. Но в стихах было то, что называют «цветаевщиной». А потом, как-то ни с того, ни с сего, эта женщина устроила нам с Людмилой Фёдоровной почти допрос: давно ли мы были в храме, и сколько времени назад последний раз исповедовались и причащались? Услышав, что Людмила Фёдоровна делала это очень давно, а я так вообще ещё ни разу в жизни, новая знакомая страшно взволновалась и стала отчитывать нас, как школьниц, к тому же, не делая разницы между мной и Людмилой Фёдоровной, которая была значительно старше её. Но она как-то сразу взяла учительский тон.
– Если вам не к кому пойти на исповедь, могу порекомендовать замечательного священника. Отца Александра Меня. Умный, интеллигентный, к нему пол-Москвы ездит.
– А мы даже не слышали о таком…
– Он ещё молод. И служит за городом, в Новой Деревне. Это за Пушкиным.
– Далековато, – сказала Людмила Фёдоровна. – Мне трудно будет добираться.
– А мы поедем на такси, – сказала скульпторша. – Я плачу.
Она была такой настойчивой, что мы согласились поехать, не откладывая, в ближайшую субботу.
* * *
Мы встретились рано утром у метро ВДНХ. Был мрачный, слякотный день начала ноября, Людмила Фёдоровна зябко куталась в своё серенькое пальтишко. Энергичная, малиновощёкая скульпторша быстро поймала такси. И мы поехали. Сегодня скульпторша была без сиреневой помады на губах и выглядела не так агрессивно, как давеча, но хищные её ноздри неприятно тревожили меня. У меня даже мелькала то и дело мысль: «И куда нас несёт? и зачем? с какой-то странной тёткой… что мы знаем о ней?… и откуда она взялась на нашу голову?…»
Такси неслось по склизкой дороге, разбрызгивая грязь… мимо заводов, грязных пивнушек, чёрных изб и покосившихся щербатых заборов… Листва уже повсюду облетела, и в мире остались только два цвета – чёрный и серый.
Приехали. Маленькая церквушка с голубой каплей купола. Вокруг небольшой погост, потемневшие кресты и остатки рваной листвы на ветвях старых клёнов… Слева, у ограды, небольшой домик.
Зашли в храм. Он оказался неожиданно полон. Маленькое пространство было битком забито людьми. Было много деревенских старушек, но ещё больше – молодых мужчин и женщин, городских, явно – из Москвы. Храм был необычный: вместо высокого купола здесь был довольно низкий потолок, и от этого церковь казалась какой-то домашней и очень уютной. Пел нестройный хор старушек с дребезжащими голосами… молодой служка читал псалтирь… Всё было просто, скромно, неярко. И тут из боковой дверцы алтаря вышел священник! Он вышел – как яркое пламенное солнце выходит из облака. И всё озарилось ярким, очень ярким светом! Всё пространство церкви наполнилось светом, и лица людей повернулись в его сторону, как листья к солнцу…
Он был молод, да, наверное, он был молод… хотя о его возрасте, глядя на него, совершенно не думалось. Потому что он был велик и огромен. И скорее хотелось сказать, что вышел пророк, или великий старец, живущий от сотворения мира… не подвластный времени и старости. Это был такой могучий заряд космической энергии в человеческом облике!… Он был красив настоящей библейской красотой: волна чёрных волос над прекрасным светлым лбом, окладистая чёрная, волнистая борода, но главное – глаза! Из них струились потоки горячей любви, и в храме от этого стало жарко!… и радостно!… и по-настоящему празднично!…
Я уже забыла о том, что нас сюда привезла странная женщина. Что ж, пути Господни неисповедимы… Значит, так было надо. Значит, по-другому нас сюда было не затащить…
А после службы все москвичи пошли в прицерковный домик пить чай. Скульпторша сказала, чтобы мы с Людмилой Фёдоровной тоже шли.
В трапезной хлопотала маленькая пожилая женщина, которую все называли просто Марусей. Она заваривала чай, выставляла на длинный стол чашки, а гости выкладывали на тарелки баранки, пряники, конфеты…
Рядом с трапезной находилась комната, где отец Александр принимал всех, желающих побеседовать с ним. Он прошёл туда быстрым шагом. И за ним шлейфом пронёсся горячий ветер…
Некоторые из присутствующих, то один, то другой, стали скрываться за этой дверью. А через какое-то время выходили оттуда с одинаковыми блаженными улыбками на лицах… в первую минуту ничего не видя перед собой и, видимо, всё ещё пребывая мысленно там – за этой таинственной дверью, куда я даже не мечтала попасть…
И тут возникла розовощёкая скульпторша, она вынула из сумочки тюбик с губной помадой, зеркальце и намазала жирно губы сиреневым цветом.
– Женщина всегда должна быть женщиной! – сказала она с вызовом, адресованным неизвестно кому. И – отправилась со своими сиреневыми губами и хищными ноздрями на беседу к отцу Александру. Меня это всё страшно покоробило. Зачем пришли остальные – было ясно. Зачем пришла сюда она? было непонятно.
После неё к отцу Александру пошла Людмила Фёдоровна. И вышла с такой же блаженной, блуждающей улыбкой на лице…
– Ой, Машуня, какой человечище!… – прошептала она. – Иди, он ждёт тебя.
– Меня?!
– Да, тебя.
Я чуть в обморок не упала от неожиданности. Я не была готова. Я не знала, что я скажу этому необыкновенному человеку.
Но я вошла – и все страхи остались за порогом.
Крошечная комната, похожая на келью: топчан у двери, стол у окна, иконы и полки с книгами. Лампадка, мерцающая в углу… Он сидел у стола, осенний зыбкий свет из окошка слабо освещал Вечную Книгу на столе… Но в комнате было светло, светло от его лица, от жаркого света его глаз…
Я села на стул напротив его.
– Ну, здравствуй, Маша! – сказал он. Сказал так тепло и просто, как будто мы сто лет знакомы, как будто он давно ждал меня, и рад, что я, наконец, пришла. И я поняла в ту минуту, что пришла к своему духовному отцу… И, сама от себя не ожидая, стала рассказывать ему – о том, как трудно дома, как тяжело с Фёдором, как непросто в институте… А ещё рассказала ему о Моём Клоуне… Он слушал очень внимательно. А потом сказал:
– То, что в институте к тебе такие придирки, относись к этому философски. Дар писать тебе дан Богом, а люди, пусть даже и твой творческий руководитель, не имеют права тебе диктовать, что писать и как писать. Прислушивайся только к своему внутреннему голосу, к своей интуиции, она тебя не обманет… То, что дома такие испытания – это часто так бывает, когда человек приходит к вере. Сказано ведь: враги человеку домашние его… А ещё сказано: нет пророка в своём отечестве. Дай Бог тебе сил и терпения. Главное – не озлобиться в этой ситуации. А насчёт твоей сильной привязанности к ушедшему человеку… Ты тоскуешь – и его душе тяжело от этого, ты его тянешь к земле, откуда он уже ушёл. Он ушёл – значит, ему было пора уйти. Если мы веруем, мы веруем и в то, что ни один волос не упадёт с нашей головы без Божьего соизволения на то. Он ушёл. А ты не даёшь ему двигаться дальше. И ты должна это понять.
– Что же мне делать, отец Александр?
– Отпусти его… Я понимаю: это – нелегко. И всё-таки необходимо. Тем более, если ты любишь его и желаешь ему добра. Отпусти его, Маша…
«Отпусти его…» – ещё долго звучал во мне его голос, полный тепла и сострадания. «Отпусти его, Маша…»
* * *
Живу у Неструевой, и опять звонит мама:
– Я нашла тебе другую комнату. Ещё ближе к нашему дому, совсем близко. И хозяйка симпатичная женщина, уборщица из нашего института.
* * *
Теперь мама сняла для меня комнатку у алкашей. (Правда, мы не знали сначала, что они алкаши).
Это действительно совсем близко от моего дома. (Хм, «моего»!) Перетаскиваю туда своё кресло-качалку и любимые книги. Но трудно заниматься, трудно писать и читать, когда за стеной ежевечерние пьяные оргии. Хозяйки квартиры – моложавая мать и взрослая дочь. Мать каждый вечер приводит командировочных мужиков из института усовершенствования лесной промышленности, где работает уборщицей. В квартире ещё обретаются старая бабушка и маленький сын, лет пяти. А муж обретается за колючей проволокой: кого-то покалечил по пьянке.
Обвязываю голову толстым махровым полотенцем. Но заглушить это невозможно! Пьют, гремят стаканами, горланят «шумел камыш, деревья гнулись» и отборно матерятся. Потом начинаются крики, делёж «красавиц», которых всего две, а мужиков всегда больше, а всем охота. Иногда стучат в мою комнату, но я заранее закрываю дверь на швабру, гашу верхний свет и сижу тихо, как мышь. При свече. А хозяйка кричит, чтобы не трогали её жиличку…
Читаю книгу, которую надо прочесть перед первой исповедью, чтобы разобраться со своими грехами. Господи, сколько же у меня грехов!… Да я насквозь грешный человек! Я и не знала, что уныние – это смертный грех. Сколько раз в жизни я унывала? Сколько раз была одержима мыслью, что в жизни нет смысла? И что лучше бы эту жизнь прекратить как-нибудь, да поскорее… Сколько раз обижалась на ближних своих, сколько раз злилась на Фёдора, когда он мне отвешивал моральные оплеухи… Злилась, обижалась. А, оказывается, надо было радоваться и подставлять другую щёку. Нет, я ещё, видимо, не до конца христианка, какая-то неправильная, потому что даже в страшном сне мне это не привидится, что я благодарю Фёдора за все его колючие и несправедливые слова. Учу заповеди блаженства… Учу Символ веры… Готовлюсь к первой исповеди и к первому причастию. Учу, твержу молитвы… сколько в них красоты! Только смысл не всегда ясен. Но когда повторяешь много, много раз, смысл начинает как бы прорастать из старославянской вязи слов… Начинаешь чувствовать его нутром… Помимо слов. Слова – только как опоры, как ходунки для того, кто учится ходить. Прочла вот, что самая высшая молитва – это умная молитва, которая – уже без слов, в самом сердце рождается… Учу молитвы – обвязав голову махровым полотенцем – под пьяные крики за тонкой стеной…
* * *
А рано утром еду на Мосфильмовскую улицу.
Уйдя из «Дуката», я стала сниматься в массовках на Мосфильме. Я и раньше так подрабатывала. Очень удобно: снялся – получил свои рубли – и можешь жить на них хоть целую неделю. Скромно, но можешь.
И здесь, найдя укромный уголок, пока не призовут к съёмке, сижу, учу молитвы… Почему-то лучше всего получается сосредоточиться именно в суете, среди мельтешения людей… как в метро. Я люблю работать в метро. Главное, конечно, сесть где-нибудь в уголке. Но случается, пишу даже стоя. Интересно, а если меня, как летучую мышь, подвесить к потолку вниз головой, получится у меня писать? Думаю: да. Никаких препятствий к этому не вижу. Главное, чтобы чернила не капали на головы прохожим…
Сижу в уголке, учу «Царю небесный» и «Богородице Дево радуйся».
А мимо проносятся кинематографические звёзды – Вацлав Дворжецкий, Михаил Ульянов, Ролан Быков… Моргунов… Вицин…
Снимаюсь в массовке фильма «Ехали в трамвае Ильф и Петров». Бессчётное количество дублей. Непонятно, чем один дубль отличается от другого? Неужели не жалко плёнку? И как потом монтажёр выберет именно тот дубль, который нужно, а не другой? Сцена в кафе. Мы – человек пятнадцать массовки – посетители. Ходим, бродим по залу, ищем свободное место, потом тыкаем вилками в заветренные сосиски. Кто-то не выдержал и съел свои сосиски. У, как на него орал помощник режиссёра! Ну, трудно же это – три часа прохаживаться с этими сосисками, и хоть они уже и не первой свежести, но есть-то хочется!
* * *
А как-то раз снимали в Шереметьево. Это был уже другой фильм. Был лютый мороз, а по сценарию – знойное лето. Герой и героиня улетали на самолёте. Куда-то… Ну, никуда они, конечно, не летели, самолёт стоял, примёрзнув ко взлётной полосе всеми своими копытами, то есть – колёсами. Героиню играла Наталья Варлей, знаменитая «кавказская пленница». Я подарила ей стихи о цирке.
– Я очень люблю цирк, – сказала она, – но цирковой артисткой не стала, у меня оказался страх высоты…
– Всё равно я вам завидую, – сказала я, – вы учились в цирковом училище.
– А я завидую вам, я всю жизнь мечтала учиться в Литературном институте, я ведь тоже пишу стихи…
И мы, сидя в холодном зале ожидания Шереметьевского аэропорта, так мило болтали, и было хорошо и тепло. Совсем простая, такая открытая девчонка, никакой «звёздности».
* * *
В Москву приехал Зайцев. Читать свои марсианские лекции. Но – заболел. Свалился в гриппу. Болеет в Староконюшенном переулке. Людмила Фёдоровна говорит: «Бедный Зайчик, лежит там один, больной, Валконда весь день на работе».
И я помчалась на Центральный рынок, накупила овощей – всех, какие только нашла. Приехала: «Звяк-звяк!» Открывает:
– Ой, это вы, Манечка? Что-то случилось?
– Ну, да. Вы тут зачем-то болеете. Вот, приехала вас лечить.
– А я лекарствами не увлекаюсь.
– А я и не собираюсь вас пичкать лекарствами. Я вас витаминами буду лечить, салатиками.
Приготовила большую миску салата.
– Вот, первое витаминное вливание…
– Разве можно так вкусно есть во время поста?
– Больному человеку можно.
– Так и выздоравливать не захочется, чтобы ваши салатики не кончались…
Посмеялись. Оказывается, Марсианин умеет смеяться. А я думала, он такой суровый всегда.
На следующий день приехала делать второе вливание.
– Вы меня разбалуете, как я потом буду жить без ваших салатов? – смеётся он.
И тут же, засмущавшись, замявшись, робко спрашивает:
– А вы с иголкой дружите?
– С детства. Меня бабушка всему научила.
– А свитер можете мне заштопать? А то где-то за гвоздь зацепился, теперь дыра расползается…
– Запросто.
Я штопаю ему свитер, а он рассказывает про Югославию, в которой он служил несколько лет после войны. В которой хоть и удалось нам насадить коммунизм, но не удалось вытравить веру в Бога.
– Представляете, Манечка! На партийном собрании человек может подняться и сказать: «Ну, я пошёл, у меня служба вечерняя в церкви начинается» – и это нормально! Понимаете, у них это нормально! Никто ни на кого за это не настучит, не уволит с работы и даже не выгонит из партии! Хочешь верить – верь на здоровье! Вера в Бога – это одно, а партийная принадлежность – совершенно другое! И в Польше то же самое. У нас же самая идиотическая страна! Меня сколько раз вызывали на ковёр. Но я готов. Меня трудно запугать. Тюрьма или психушка – почту за честь. Жену только жалко, Наташу… Ну, как здорово вы его заштопали, как новенький! Даже не видно, что была дыра. Благодарствую! А вы всё продолжаете стихи писать? – вдруг спрашивает он.
– Да, пишу иногда, когда они приходят. Они ведь сами приходят. И если не записать, они обидятся.
– А мне кажется, время для стихов уже прошло.
– Как это?
– Сейчас нужно только молиться. Думать только о спасении души. Ведь Он может прийти в любой момент.
– Ну да… Только ведь стихи – они от сердца, это та же самая молитва… А многие молитвы – это стихи, чистейшей воды поэзия. Та же «Богородице Дево радуйся». А псалмы!… Это же стихи! Нет, я не согласна с тем, что с поэзией пора кончать. Может, наоборот? Через поэзию мы спасёмся?
– Понимаете, и в поэзии, и в живописи, да вообще в любом искусстве есть тонкая грань… очень тонкая… по одну её сторону – спасение, а по другую – погибель.
– Но разве вера не помогает чувствовать эту грань?
– Вообще, искусство таит много соблазнов. Писатель описывает грех и сам подпадает невольно под соблазн этого греха… Вся художественная литература – это сплошные соблазны. Положительные герои получаются скучные, ходульные, они никому не интересны, а разные мерзавцы обрисовываются красочно, сочно, привлекательно, вы не замечали разве этого? Если в книге нет хотя бы одного мерзавца, эта книга никому не интересна. Попробуйте, напишите книгу, где будут только положительные герои! И вы увидите, читатель не станет её читать. А если и станет её читать по принуждению, то будет зевать от скуки. Возьмите хотя бы великого Достоевского. Мышкин, Алёша, Сонечка – они меркнут рядом с Рогозиным, Дмитрием Карамазовым, Раскольниковым, Настасьей Филипповной… Это я говорю о настоящей литературе, о партийных агитках я не говорю, это вообще не литература.
– Неужели добро так уж скучно и неинтересно?
– Добро не скучно. Просто человек развращён. У него испорчен вкус. Тот, кто пьёт только алкоголь, никогда не ощутит вкуса родниковой воды. Она ему покажется пресной.
– А как же Христос? Разве это неинтересный, скучный образ?
– А многие ли всем сердцем любят Его и идут за Ним?
– Это верно…
– Чтобы человек ощутил вкус родниковой воды и увидел красоту Христа, ему нужно пройти через страдания… Только когда душа горит огнём страданий, тогда родниковая вода может потушить этот мучительный пожар, тогда слова Христа лягут на ожоги, как спасительные бинты…
– Это так.
– Ну, вот видите, вы согласны со мной. Так что бросайте свои стихи и начинайте перепечатывать мои книги. Это – свидетельства о Боге, о Его присутствии в нашем мире. Людям надо поскорее открыть глаза.
– Я бы с радостью перепечатывала ваши книги. Да у меня ведь машинки нет.
– Жаль, жаль… А мне трудно. У меня мало помощников, мало соратников… Многие друзья отвернулись от меня, считают меня сумасшедшим, даже сёстры.
– А у вас много сестёр?
– Кроме Валентины, ещё Анна в Сибири и Алла в Риге. Даже их не могу обратить в веру!
– Нет пророка в своём отечестве…
– Вот вы всё правильно понимаете. Жаль, что у вас нет машинки… А от ваших салатиков мне уже значительно лучше!
* * *
Ходили с папой Кирюшей в гости к его соавтору. Это Галина Исааковна Шер, тоже физик, они вместе с папой Кирюшей написали физическую книгу. Я заглянула в рукопись – и ничегошеньки не поняла! Удивилась, что там многие страницы пустые.
– А это нам ещё предстоит огромная работа, – сказал он. – Вписывать формулы.
– Вручную?
– Ну, конечно. На пишущей машинке нет ведь физических знаков. А вот когда впишем, тогда можно будет нести в издательство.
– Папа Кирюша, а что если я попробую? Ты мне доверяешь?
– Но это ведь такая мура для тебя! Тебе это совершенно не интересно.
– Зато приятно.
– Что приятно?
– Что-нибудь сделать для тебя.
– Ты это серьёзно?
– Вполне.
– Ну, если ты это серьёзно… если тебе хочется попробовать… Только давай договоримся: когда надоест – сразу бросай!
– Договорились!
И я стала приходить к Галине Исааковне, (она жила неподалёку от Каптеревых), и часами вписывала эти бесконечные формулы, которые перетекали со страницы на страницу… Я решительно ничего не понимала. Но удовольствие получала огромное!
* * *
Сон перед причастием.
Перед первым причастием мне приснился удивительный сон. Как будто я, вся в чёрном, вхожу в алтарь и прислуживаю отцу Александру во время богослужения…
Я знаю, что женщинам в алтарь входить нельзя. Простым женщинам. А монашенкам – можно.
Вот такой сон. К чему бы это?…
* * *
4 декабря. Раннее, раннее утро…
Еду в холодной электричке до Пушкина. Дальше – на пригородном автобусе до Новой Деревни. И всё ещё темно, темно… деревенская улочка завалена снегом… снег крахмально скрипит под ногами… в домиках кое-где огоньки… пахнет дымком…
Подхожу к храму. Вокруг – всё бело, и полная луна висит над самым куполом храма, обливая белый мир голубоватым светом… снег искрится… и ни души вокруг…
Никогда не забыть чистоту и тишину того утра…
В храме, поскольку день будний, – почти никого, только несколько местных бабушек. А сегодня, оказывается, праздник – Введение во храм девы Марии! А я и не знала. Но как будто специально подгадала со своим первым причастием!
Иду к исповеди. Волнуюсь до ужаса. Отдаю отцу Александру целую кипу исписанных листочков – грехи за всю жизнь, какие смогла вспомнить, а главное – осознать.
– Ну, что, Маша? – говорит он и обнимает меня за плечи тёплой отеческой рукой. – Я всё это внимательно прочту и разрешу. А сейчас давай помолимся вместе…
И стало жарко! Потому что от него исходила такая энергия, такой внутренний огонь… и я почти физически чувствовала, как в этом огне сгорают мои грехи… мои слабости и мои глупости…
А потом был первый в жизни подход к Чаше. Первый раз в жизни я вкусила вина и хлеба, в которых была заключена сила для будущей жизни… Всё было так просто и так ясно. Вот в этом кусочке хлеба и в глотке вина – Сам Христос, Его любовь ко мне, и прощение, и надежда на бессмертие… Всё так просто. Если душа открыта этому… И не надо никаких лишних слов. Слава Богу за всё!
* * *
Вечер. Я в своей алкашной квартире. Звонит Зайцев, в страшном волнении:
– Я не могу уехать, оставив Валентину одну. У меня дурные предчувствия… Она ушла куда-то с утра, я бегал по дворам, искал её и нашёл… совершенно пьяную… она прилаживала верёвку к ветке… А у меня через два часа поезд. Прошу вас: приезжайте!
Через час я была в Староконюшенном. Вячеслав Кондратьевич вручил мне ключи от квартиры и сказал:
– Живите здесь. Иначе…
Он не договорил, но мы поняли друг друга. Валконда была здесь же. Бледная, молчаливая, с потухшим, отсутствующим взглядом она без возражений слушала распоряжения брата. Вроде и не о ней шла речь.
Так мы стали жить вдвоём с Валкондой…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.