Чья вина?
Чья вина?
Ему было лет тридцать. Большие голубые глаза, чистый лоб, рыжие борода и усы. Кроткое выражение лица. Первое, что я от него услышала:
— Доктор, перед вами неизлечимо больной. Я собралась возразить, но он перебил меня:
— Да, да. Это так. Я много читал по психиатрии. Мне известна система наследственности Менделя, психоанализ Фрейда, концепция Крепелина о раннем слабоумии. Вынужден утверждать, что схожу с ума.
— Давайте сначала выясним, что вас беспокоит, а выводы сделаем потом.
— Меня очень тревожит сердце. Имеются налицо все симптомы порока… Посмотрите, какой неровный у меня пульс.
Я нащупала несколько учащенный пульс больного.
Смущенно, сбивчиво, то и дело повторяя: «Что тратить на меня время?», больной рассказал о своей жизни и прежде всего остановился на наследственности.
Оказалось, что родители его были людьми здоровыми, но тетка со стороны отца иногда странно себя вела, а дядя со стороны матери покончил жизнь самоубийством.
В детстве он перенес много инфекционных болезней. Единственный ребенок в семье, он был постоянно предметом тревог и опасений. Мать, любившая сына больше всего на свете, буквально теряла голову при малейшем его недомогании. В присутствии ребенка разгорались ожесточенные споры с отцом о его здоровье. Потом сына вели к раввину, чтобы он помолился и снял с него хворь. На улице мальчишки дразнили его трусом и часто избивали как более слабого.
Так начал складываться характер Якова Юдина. Несмотря на слабое здоровье, он с отличием окончил среднюю школу и затем педагогический институт. В одной из загородных школ начал работать педагогом. Однажды заболел аппендицитом, был благополучно оперирован и стал выздоравливать. Его сосед по палате после такой же операции умер. Происшествие потрясло Юдина, он долго находился под впечатлением смерти человека.
Во время обхода врач, пощупав его пульс, покачал с сомнением головой и таинственно, как показалось Юдину, сказал медицинской сестре:
— Сделайте этому больному инъекцию камфары. У него немного зашалило сердечко.
После укола Юдину стало еще хуже, он решил, что с сердцем у него очень плохо. Украдкой нащупывал пульс, и ему казалось, что тело его холодеет.
Через несколько дней хирург заключил:
— Швы хорошо зажили, вам можно выписаться.
— Что вы! Я совсем больной…
Потребовалось еще несколько дней, чтобы развеять сомнения Юдина, которые посеял неосторожной фразой врач. Даже после выписки из больницы сомнения долго еще беспокоили оперированного.
Ранней весной он заболел тяжелым гриппом. После болезни была слабость и сердцебиение.
Врач-терапевт, к которому Юдин обратился, внимательно выслушал его, постучал молоточком и внушительно сказал:
— Надо полагать, у вас небольшое осложнение после гриппа.
— Порок сердца?
— Нет, просто нерезкая тахикардия.
И хотя тахикардия — не больше чем учащенное сердцебиение, все-таки педагог вышел из поликлиники в полном смятении. Сердце билось, как никогда, щемило и ныло. Казалось, что в любую минуту может наступить смерть. А хотелось жить, жить!
«У меня определенно порок сердца. Врач скрыл от меня опасность», — думал Юдин.
Он уже чувствовал все симптомы порока сердца, вычитанные им из терапевтического справочника. Теперь мысли о больном сердце вытеснили все.
Начал упорно лечиться. Врачи выписывали рецепты на различные сердечные средства. Иногда высказывали неясные фразы, свое мнение, рассуждали, сомневались.
Так прошла зима, полная страхов, отчаяния, медицинских обследований. Только работа в коллективе отгоняла дурные мысли, успокаивала, бодрила.
Вскоре Юдин подружился с новой учительницей. Молодая женщина полюбила молчаливого, скромного человека. И к нему пришла любовь, пришла в момент, когда он уже не ждал от жизни ничего хорошего. Внимание женщины и дружеская чуткость нашли в нем живой благодарный отклик. Любовь — большой стимул. Юдин много и хорошо работал, писал книгу о принципах воспитания детей и чувствовал себя неотделимой частью советского коллектива.
Однажды на очередном приеме Юдин сознался, что не все из своей жизни рассказал, и передал мне дневник. Я прочла его в тот же день.
Вот этот дневник.
15 сентября. Наркомпрос наградил меня значком отличника.
20 сентября. В школе меня чествовали. Я так разволновался и расстроился, что не могу писать. Вчера был в районо. Там в стенной газете, в красной рамке, наряду с другими отличниками, выставлена и моя страшная рожа. Очень смешно и радостно. Какие хорошие люди окружают меня!
22 сентября. Лучшим лекарством является работа, а не порошки и микстура. Все эти дни много работал. Устал, но доволен и чувствую себя прекрасно. Сегодня совсем не болело сердце. Очевидно, работа в коллективе действует благотворно. Работа — это главное. Но какие нелепые у меня желания! Шел мимо какого-то киоска и подумал — зацеплю его локтем, и пока этого не сделал, не успокоился. Ну, чем я не сумасшедший?
23 сентября. Весь вечер просидел у Аннушки. Как с нею хорошо, какой чудесный человек! И подумать смешно — в тридцать пять лет жених! Как горд я и счастлив! Одолевает глупое желание — всем разболтать о своем счастье. Всем не стоит, но Артемьеву скажу. Он самый близкий мне товарищ и отличный, сердечный человек.
25 сентября. Не вытерпел. Сегодня рассказал Артемьеву о своей жениховской миссии. Он искренне был рад, поздравил меня и сказал: «Ну, что же, если у тебя „все в порядке“, то женитьбу надо приветствовать…» Все время думаю над этой фразой… О чем он, собственно, говорит? Надо было спросить, а я постеснялся.
30 сентября. Не выходит из головы мысль — все ли у меня в порядке? Конечно, Артемьев прав. Это в браке важно и над этим стоит призадуматься. А вдруг я?… И весьма возможно, что у меня не все в порядке…
1 октября. Не повезло. Заболел перед самой свадьбой. Лежу. Температура 39°. Писать не могу.
3 октября. Снова поднялась температура. Но по анализу крови все выяснилось. Обнаружена малярия. Треплет регулярно через день. Врачи закормили акрихином.
15 ноября. Сегодня приступа уже нет. Трепало четыре раза. Победа за акрихином. Едва передвигаю ноги. Слабость, головокружение. Похож на перезрелый лимон. Аннушка целует меня в небритую щетину и уверяет, что если бы Аполлон Бельведерский дожил до возраста, когда растет борода, то, несомненно, он был бы похож на меня. Аннушка, милая, но ведь я урод… Впрочем, может быть, она права. Я от любви поглупел.
17 ноября. Моя несостоятельность доказана. Бедная Аннушка! Сама плачет, а старается меня успокоить. Говорит: «Это после болезни, родной, все пройдет…» Но я-то знаю, что не пройдет! Какое отчаяние!..
18 ноября. Опять нет сна, страх. Едва работаю. Нервы напряжены до крайности. Я замкнулся, отошел от людей, от коллектива… Страшно одному. Понимаю, что в высшей степени глупо думать об этом. Готов сам себя избить, но от своих липких мыслей избавиться не могу.
20 ноября. Был у частного врача-уролога. Врач не верит, сомневается, а хочет, чтобы я, больной, верил и надеялся. Он сказал: «Это, возможно, наследственная органическая недостаточность. Лечиться надо очень долго…» Странно, врач совсем не обратил внимания на малярию. Ведь я ослаб после нее. Но вот наследственное — дело непоправимое…
26 ноября. Все продумал. Познакомился с законами наследственности по разным книгам. Много непонятного, но вывод один: наследственность не перешибешь. Для меня странно только одно… Почему у моих родителей было все благополучно, а я, как объясняет мне врач, больной «наследственный».
30 ноября. Не сплю. Ничего не ем. Болен. Неизлечимо болен. Психиатр районной поликлиники выдал бюллетень и дал мне в конверте путевку в больницу. Я не выдержал, распечатал и прочел: «Диагноз — шизофренный синдром? Аутичен (избегает общения с людьми), безразличен к работе, фиксирован на своих переживаниях, скрывает от окружающих свое состояние. В роду — странное поведение у тетки и самоубийство в 1905 году брата матери».
«Доктор, вы правы! У меня доказанная наследственная болезнь. Я — аутичный. Ушел от коллектива чудесных людей. Не могу, не хочу никого видеть. Тяжело от расспросов и заботы людей. И я действительно скрываю от всех свое состояние. Только в одном вы не разобрались. Увы! Все, что я чувствую, это не бред, это действительности…»
2 декабря. На улице хмуро и холодно. Я не спал всю ночь, читал о шизофрении. На рассвете прикорнул. Проснулся от страшного сердцебиения. Попробовал выйти на улицу, но люди показались мне автоматами. Голова моя была очень тяжелой. Глазами я видел все, но это «все» уже не вызывало во мне никаких чувств, было для меня как бы нереальным. Разум мой понимал, что это болезненные мысли извратили мои чувства, сделали меня глупым, но эти же мысли как будто бы и свидетельствуют, что иначе быть не может у человека «с наследственностью». Страшная тяжесть головы не допускает критических мыслей. Избегаю движений, так как боюсь, что они совсем истощат силы. Боюсь всего, охватывает животный страх. Цепенею, но понимаю — жизнь меня не ждет, а бурно стремится вперед. Смерть, только смерть может избавить меня от мучительного страха.
На внутренней стороне обложки дневника было написано: «Немыслимо жить под вечным гнетом наследственных болезней. Еще ужаснее чувствовать прижизненное умирание (сумасшествие). Психиатр написал: „шизофренный синдром под вопросом. Понимаю это как „шизофрению“ — болезнь, которая, как мне известно из теории о наследственности, передается по рецессивной, то есть боковой, линии — племянник наследует болезнь дяди или теток. Я так любил жизнь и людей! Как тяжело мне с этим расставаться. Но разве можно продолжать жизнь человеку, неполноценному во всех отношениях…“».
В эту ночь Юдин пытался покончить жизнь самоубийством. Окружающие его люди не дали ему умереть.
Зачем уролог, желая показать свою ученость, рассказал этому особо впечатлительному больному о «наследственной органической недостаточности», в которой, видимо, и сам не разобрался? Зачем врач выдал больному на руки документы с поспешным предположительным диагнозом? А ведь ясно было только одно — это человек слабого типа нервной системы и отсюда его постоянное ощущение неполности жизни, утрата чувства реального, бесплодное умствование.
Один из виднейших русских врачей-психиатров П. Б. Ганнушкин очень точно описывает состояние таких людей:
«Основными их чертами являются крайняя нерешительность, боязливость и постоянная наклонность к сомнениям. Они чрезвычайно впечатлительны и притом не только к тому, что кругом них в данную минуту происходит, но и еще более к тому, что, по их мнению, может случиться…» «…психастеник боится за себя самого, за то будущее, которое его ожидает и которое он рисует себе мрачными красками, боится за все свое физическое и психическое здоровье…» «…постоянные тревоги, опасения, беспокойство — вот что наполняет его жизнь…»
История болезни Юдина — жестокий урок для врача, суровое напоминание о том, что скороспелость суждений, излишний апломб, отсутствие такта, чуткости могут убить больного в буквальном смысле слова. Как потом оправдаться врачу перед самим собой, перед народом.
Мы не знаем, почему тетка учителя «странно себя вела». Можно сомневаться, было ли психическое расстройство у его дяди, если, как выяснилось, он покончил жизнь самоубийством после зверств и дикого разгула еврейского погрома. И не вернее ли предположить, что причиной его трагедии была гибель близких людей, бесперспективность человеческого существования в дореволюционное время?… Этого мы не знаем!
Взгляд на наследственность, как на нечто непреодолимое, не зависящее от наших усилий, был в какой-то степени привит и мне в школьные и студенческие годы. Понадобился постоянный анализ своей работы, изучение философских и медицинских трудов, чтобы научиться правильно понимать эти вопросы.
И. П. Павловым и его учениками на экспериментальных фактах доказано, что именно внешняя среда направляет и изменяет живой организм. И. В. Мичурин показал, что приобретенные в течение жизни организма признаки могут передаваться по наследству в поколения.
Значит, наследственность не есть что-то неизменное: она сама изменяется. Многое зависит от внешнего мира, от окружающей жизни, от всего того, что Павлов называл «Госпожа действительность». Эта всемогущая «Госпожа действительность» наглядно показывает, что слишком часто и не всегда справедливо мы взваливали на терпеливые плечи наследственности многое из того, в чем она не виновата.
В психологическом очерке «Вукол» Н. Г. Помяловский сопровождает рождение своего героя такими сомнениями:
«Будет ли он умен, добр, счастлив? — бог знает!.. Станут бить его по голове — вырастет дураком, хотя бы и не родился им; будет воспитывать танцмейстер — выйдет из него кукла; кормят на краденые деньги — отзовется и это. Трудно показать и объяснить влияние внешних обстоятельств на голову и сердце человека…
…Бог знает, какое влияние имеет на ребенка глупая рожа няни, физиономия папаши, часто с отсутствием образа божия, грязная соска, табачный запах, визг и слезы братцев и сестриц и тому подобные буколические обстоятельства, на которые чадолюбивые и сердобольные родители, домовладыки и цари семейств часто не обращают никакого внимания. Все это, без сомнения, уродует человека».
Широта и глубина представлений писателя о влиянии среды на развитие человеческого организма поистине поразительны.
Несколько лет назад пришел ко мне один больной и мрачно сообщил:
— У меня рак желудка, только об этом не говорят врачи…
— Из чего вы это заключили?
— Я был у рентгенолога…
— И что же?
— В моем присутствии рентгенолог сообщил лечащему врачу, что у меня желудок в форме крючка. Мне стало ясно, что начинается рак… Иначе почему бы желудку быть в форме крючка? Значит, произошло сужение… Вот уже год я болею. Мне трудно глотать…
Я отправила больного на просвечивание желудка и, убедившись в его полном здоровье, разъяснила мнительному человеку, что нормальный желудок всегда имеет форму крючка. Он ушел. Но я так и не знаю, что, в конце концов, оказало на него большое влияние: ложное представление, явившееся следствием неосторожной фразы в присутствии мнительного человека, или мое стремление разуверить больного в его заблуждении.
Юдин продолжал жаловаться на боли в сердце. Я предложила ему просветить сердце рентгеновыми лучами. Это был прием, на который я надеялась. Рентгенолог написал именно то, что было в действительности: «границы сердца в пределах нормы, сердце капельное, патологических изменений, указывающих на заболевание, нет».
Все последующие дни Юдин часто заглядывал ко мне в кабинет. Он уже не чувствовал сердцебиения и радостно удивлялся этому. Правда, некоторое время его смущал термин «капельное сердце», но я разъяснила, что это определяет только форму и величину сердца, а не какую-нибудь болезнь. Хорошее питание, покой, укрепляющие нервную систему медикаменты сделали свое дело. У больного резко улучшился состав крови, он хорошо спал и чувствовал, — на этот раз правильно, — что выздоравливает.
Когда, наконец, мне удалось доказать Юдину, что состояние его здоровья, особенно сердце, ничего опасного не предвещает, остался один враг — самовнушение больного относительно наследственности.
Еще в студенческие времена я познакомилась с идеалистическим учением Фрейда. Он начертал следующую схему психики: верхний слой — это сознание, наше собственное «Я». Ниже находится слой подсознательного, то есть фактов, сведений, воспоминаний. Еще ниже — слой бессознательного. Это инстинкты и стремления, страсти. По толкованию Фрейда самым важным в психике является нижний слой — бессознательного, и в нем заложены «инстинкты жизни» и «инстинкты смерти», все асоциальное, аморальное, хаотичное, бессознательное, возбуждаемое только сексуальными инстинктами. Эта область грязных мыслей, по утверждению Фрейда, не зависит от влияния общества, социальных сил внешней среды и даже неподвластна сознательному «Я».
Теория Фрейда не научна. Она ведет к туманным и ошибочным выводам, к антигуманным политическим последствиям. Говоря, что насилие свойственно человеческой природе, Фрейд оправдывает войны и эксплуатацию. Если, по Фрейду, человеческая природа неизменна, то и общество тоже никогда не изменяется или не должно меняться, оно непознаваемо, как непознаваем и сам человек. Инстинкты и влечения — вот всемогущая сила, определяющая не только поведение человека, но и социальную историю общества.
Однако с первых шагов моей практической деятельности на врачебном поприще «Психоанализ» Фрейда потерпел крах. Это было только началом дальнейших фрейдистских поражений. Они определялись почти каждодневно в общении с больными, в самой обыкновенной амбулатории — диспансере, куда может зайти любой человек. Разве может быть жизненной теория, которая утверждает в человеке не любовь к жизни, а стремление к смерти, как этому учит Фрейд, уверяя, что «смыслом жизни является смерть», а воля человека находится во власти темных сексуальных инстинктов, будто одолевающих его с рождения, как злой рок.
К счастью для человеческого прогресса, Павлов опрокинул эти вредные теории. Он доказал, что верховным управлением человеческого организма являются не темные инстинкты, а высшая нервная деятельность, беспрерывно взаимодействующая с условиями внешней среды, зависимая от нее.
Теория Фрейда вредна и опасна. Она внушает больным и здоровым безысходность, предопределенность «темных влечений».
Однако в то время, когда ко мне впервые обратился Юдин, я еще по-настоящему не понимала неправильной, вредной сущности фрейдизма. Тогда у меня был по существу только собственный, еще небольшой опыт практического врача. Но и он уже подсказывал мне, что в возникновении «психических ощущений» Юдина большую роль сыграл слабый тип нервной системы, выраженные черты тревожно-мнительного характера, обязанные своим развитием воспитанию и условиям жизни. И в этом случае психотерапия помогла здоровью моего пациента.
Теперь, когда прошло много лет, стало понятно, что не следовало в мнительном человеке так упорно искать «темные инстинкты». Хорошо, что мне удалось нащупать правильное решение, которое помогло больному. Юдин выздоровел и, как мне стало известно, женился на милой хорошей женщине.
Однажды в Большом театре во время антракта я обратила внимание на одну пару. Это оказался мой бывший больной с женой. Я спустилась из бельэтажа в партер, чтобы выразить ему чувство радости. Но произошло нечто странное. Посмотрев мне в лицо, Юдин не только не поздоровался со мной, но даже отвел глаза в сторону. Не поздоровалась и я.
Когда публика уселась на места, лицо Юдина все еще выражало растерянность. Он несколько раз оглядывался по сторонам, видимо, искал меня. Его покой был нарушен. Может быть, он раскаивался?
Неприятное чувство, вызванное этой встречей, долго не покидало меня. Неблагодарность всегда обижает. Но это было совсем другое. Он, видимо, боялся снова пережить прошлое.
Вспомнился другой случай, происшедший в доме, где живет моя знакомая.
Многоэтажное здание — бывшая гостиница с коридорной системой — вмещает около тысячи жильцов. Среди них недавно овдовевший инженер Н., химик одного крупного завода. От тяжелых переживаний и переутомления инженер заболел. Начались головные боли, бессонница, угнетенное настроение.
Ухаживать за ним было некому. Друзья поместили его в санаторное отделение нервно-психиатрической больницы. Месяца через два инженер вышел оттуда совершенно здоровым и вновь отдался любимой работе.
Инженеру приходилось по утрам, перед выходом на работу, и вечерами, когда он возвращался, самому готовить себе еду на коммунальной кухне. Так продолжалось и после возвращения из больницы. Но тут он с удивлением заметил, что прежняя доброжелательность к нему со стороны соседей сменилась откровенно враждебным отношением, он не придавал этому серьезного значения, пока на кухне не разразился скандал. Одна из соседок на глазах инженера демонстративно переставила его чайник подальше от своей газовой конфорки, на которой поджаривалась колбаса. Инженер миролюбиво спросил, почему она так сделала?
Она ответила:
— С психом не желаю разговаривать!
Инженер обозвал ее «глупой и вздорной бабой». Поднялся шум. Вышел супруг соседки, который заявил, что, по-видимому, психиатрические больницы не находятся на должной высоте, если выпускают на свободу людей до их выздоровления, о чем он судит по «буйному поведению» инженера.
В конечном итоге отношения с соседями так обострились, что сглаживать их пришлось психиатру.
У нас еще широко бытует неправильный, ложный взгляд на человека, лечившегося в психиатрической больнице. Слова «он был в психиатрической больнице» произносятся особым тоном.
Пребывание в психиатрической больнице считается каким-то «пятном» в биографии, которое долго не могут забыть окружающие люди, а потому и сам больной. Вот причина невежливости моего бывшего больного. Он воздержался от приветствия. Ему казалось, что если он поздоровается с врачом-психиатром, то все его знакомые поймут, что он «был сумасшедшим».
А разве не бывает так: придет человек из больницы, в которой лечат нервы и психику, а люди в быту и на работе, смотришь, вдруг ни с того ни с сего, изменили доброе отношение к человеку.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.