ВИНА
ВИНА
Моим друзьям и товарищам, да и недоброжелателям и врагам, а также моим читателям известно, что я был незаконно репрессирован, был в лагерях в Сибири и на Колыме, затем полностью реабилитирован. Это известно из моих устных рассказов, но боже – из моих стихов.
Эти стихи, где все прямо названо своими именами: тюрьма, лагерь, расстрел, охранник, пайка, черный номер на груди, зека и так далее, – имеют свойство освещать своим черным светом и стихи, стоящие рядом, которые без них, освещающих, можно принять за обычные: какая-то беда, какая-то боль, какой-то рудник и т. п. И не только послелагерные стихи, но и моя более поздняя лирика стоят на сибирско-колымском фундаменте.
Часто я слышу вопросы:
– Скажите, а какой все-таки повод был для объявления вас «врагом народа»? Какие конкретно обвинения были вам предъявлены? Была ли хоть малая основа для вашего осуждения? Что именно – стихи, разговоры какие-нибудь?…
Ответить на подобные вопросы кратко очень нелегко. Сотням людей в Воронеже и многим в Москве довольно подробно известно о нашем деле, о так называемом «деле КПМ». Я пишу «о нашем», потому что был осужден не один, а вместе с двадцатью двумя моими товарищами, моими подельниками (подельник – человек, осужденный по одному и тому же делу с кем-либо).
О деле КПМ сохранилось много документов. Это – прежде всего – материалы следствия 1949-1950 гг. – одиннадцать томов, несколько томов переследствия, нового разбора нашего дела в 1953-1954 гг. (В каждом следственном томе, как правило, около 300 листов, исписанных с обеих сторон.) Конечно же, эти и иные материалы! ценны для историка, для скрупулезного исследования деятельности КПМ – при всей тенденциозности следствия и вполне естественной в этих условиях фальсификации фактов как с той, так и с другой стороны.
! Личные дела заключенных, копии наших жалоб на ведение следствия и ответы на них из разных учреждений, различные справки, протоколы обысков, письма из лагерей, наши послелагерные записи и дневники, фотографии и т. п.
Я скажу лишь самое главное – о духовной сути нашей организации.
В работе мне помогают и мои стихи, сочиненные в тюрьмах и лагерях, а также моя собственная память и устные рассказы-воспоминания о том времени моих близких друзей-подельников, бывших членов КПМ.
КПМ – Коммунистическая партия молодежи, нелегальная молодежная организация с марксистско-ленинской платформой, – была создана в Воронеже в 1947 году учениками 9-го класса мужской средней школы Борисом Батуевым, Юрием Киселевым и Игорем Злотником. Я вступил в КПМ 17 октября 1948 года.
Осенью этого года и началась деятельность КПМ. Было создано Бюро КПМ. В Бюро вошли четверо: Борис Батуев – первый секретарь, я – второй секретарь (или секретарь по агитации и пропаганде), Юрий Киселев – начальник особого отдела, Игорь Злотник – хранитель денежного фонда КПМ. Руководство низовыми группами КПМ в Воронеже и некоторых районах области осуществлялось через Аркадия Чижова и его связных.
В группы входило по нескольку человек – от четырех до восьми. Независимо от численности мы называли эти группы пятерками. Лишь один из группы, ее руководитель – воорг (вожак-организатор), имел связь с Бюро через связного, фамилии которого он не знал. Таким образом, и воорг, и рядовой член КПМ знали лишь нескольких своих товарищей. Эта традиционная, широко известная из литературы, давно проверенная пятерочная структура подпольной организации даже при чудовищном провале (ренегатское письмо одного из руководителей КПМ и полный «раскол» на следствии другого) позволила нам сохранить, уберечь от ареста более двадцати членов КПМ.
Всего же в КПМ, насколько мне известно, было принято более пятидесяти человек, точнее – 53 человека 1. В то время я знал далеко не всех. Со многими своими товарищами по КПМ я познакомился только после реабилитации. А некоторых и сейчас не знаю.
1 По сведениям одного из членов КПМ, Игоря Струкова, – 63 человека. И. Струков – юрист по образованию, работает адвокатом в Москве.
Осенью 1948 года была утверждена Программа КПМ. Выработали, создали ее три человека, три десятиклассника, решивших посвятить свою жизнь революционному ленинскому преобразованию страны. Борис Батуев, Юрий Киселев и я. Работали мы над этим документом несколько дней в особняке на Никитинской улице (дом № 13) – о нем будет еще речь впереди, – в комнате Бориса Батуева. Работали чаще всего вечерами, после школьных занятий. Борис сидел за своим письменным столом под лампой с зеленым абажуром. Писал он перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами в обычной 12-листовой школьной тетради с голубой обложкой. Мы с Юрием, сидя рядом, предлагали тот или иной пункт, обсуждали его вместе с Борисом. Наибольшая часть работы пришлась на долю Бориса Батуева: он был более начитан в политической и философской литературе.
КПМ ставила своей задачей изучение и распространение в массах подлинного марксистско-ленинского учения.
Программа КПМ имела антисталинскую направленность. Мы выступали против «обожествления» Сталина. (Слово «культ» в отношении Сталина стало употребляться значительно позднее.)
1Ьследнпй. итоговый пункт гласил: «Конечная цель КПМ – построение коммунистического общества во всем мире».
Пожалуй, необходимо сейчас добавить, забегая вперед, что Программа наша существовала в единственном экземпляре и била сожжена Б. Батуевым, когда возникла опасность арестов.
Мне и моим товарищам приходится сейчас слышать и недоверчивые вопросы:
– Как это вы, семнадцатилетние школьники, могли додуматься до такого? Что-то не верится.
Неверящих и сомневающихся я отсылаю к сохранившимся материалам следствия, ко многим оставшимся в живых бывшим членам КПМ, к бывшим нашим следователям. Действительно, на первый взгляд создание и существование такой организации в сталинское время кажется нереальным.
Да, мы были мальчишки 17-18 лет. И были страшные годы – 1946-й. 1947-й. Люди пухли от голода и умирали не только в селах и деревнях, но и в городах, разбитых войною, таких, как Воронеж. Они ходили толпами – опухшие матери с опухшими от голода малыми детьми. Просили милостыню – как водится на великой Руси – христа ради. Но дать им было нечего: сами голодали. Умиравших довольно быстро увозили. И все внешне было довольно прилично.
В роскошный двухэтажный особняк на Никитинской нищих не пускали. В особняке было всего лишь четыре квартиры, примерно по десять комнат каждая. На первом этаже – квартиры второго секретаря Воронежского обкома ВКП(б) и первого заместителя председателя Воронежского облисполкома. Двор, участок с гаражом были окружены кирпичною стеною. У ворот – будка, Kpyглосуточный пост спецотдела милиции. С телефоном, как в наше время. Но нас, друзей Бориса Батуева, обычно пропускали, особенно если на посту стоял отец одного из нас – Юрия Киселева – Степан Михайлович Киселев. Пропускали потому, что Борис Батуев был сыном второго секретаря обкома Виктора Павловича Батуева.
В 1946 году Борис Батуев, Василий Туголуков и Юрий Киселев совершили лыжный поход в родную деревню Киселева Хвощеватку. На Бориса картина жизни крестьян колхозников в этой деревне и в соседних деревнях произвела страшное впечатление. Он увидел лежащих на полу умирающих от голода, распухших людей, он увидел, как люди жуют прошлогоднюю траву, варят березовую кору… Там березы много, и район называется Березовским.
Конечно, в особняке на Никитинской о голоде не говорили, да и в каком-то смысле почти и не знали. Боря жил почти как при коммунизме, а мы, его товарищи, и соседи, и соклассники, голодали. Жмых (макуха) был большим лакомством. Да, мы пережили тот страшный голод. И отвратительно было в это время читать газетные статьи о счастливой жизни советских людей – рабочих и колхозников. Тогда почему-то особенно часто печатали плакаты с изображением румяных девушек с золотыми хлебными караваями в руках. И часто показывали веселые фильмы о деревне и почему-то именно пиршества, колхозные столы, ломящиеся от яств.
Вот отчего дрогнули наши сердца. Вот почему захотелось нам, чтобы все были сыты, одеты, чтобы не было лжи, чтобы радостные очерки в газетах совпадали с действительностью.
Да, мы читали стихи и пели песни о «великом друге и вожде». Но мы слышали от взрослых о раскулачивании, о массовых репрессиях 1937-го и других годов. Нам было известно «Письмо Ленина к съезду», в котором он дал характеристику Сталину. Эта информация, во всяком случае, часть ее шла к нам из семьи Бориса Батуева. Со слов Бориса знали мы и о дутом «ленинградском деле». «Не все спокойно в Датском королевстве» – это было очевидно. Так что не беспричинно, не из пустоты возникла идея создания КПМ. И было дело, за которое нас судили. У меня даже стихи об этом есть, написанные в 1961 году. Вот они:
ВИНА
Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.
Там петухи с зарей не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот – одни.
В морозной мгле дымили трубы,
По рельсу били – на развод.
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.
Звучало:
«Первая!… Вторая!…»
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…
Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.
В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны -
Здесь было мало виноватых,
Здесь больше было -
Без вины.
Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.
Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)…
Смотри, читатель:
Вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьем прикрыв худые лица,
Они идут
За рядом – ряд.
А вот и я
В фуражке летней.
Под чей– то плач, под чей-то смех
Иду – худой, двадцатилетний,
И кровью харкаю на снег.
Да, это я.
Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой, пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас.
Как над тайгой
С оттенком крови
Вставала мутная заря…
Вина!…
Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.
Все, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал данным давно.
Вы что, не верите?
Проверьте -
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова – и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.
О дело судеб невеселых!
О нем – особая глава.
Пока скажу,
Что в протоколах
Хранятся и мои слова.
Быть может, трепетно,
Но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.
Вина!
Она была, конечно,
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.
Я не забыл:
В бригаде БУРа*
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.
*Барак усиленного режима, тюрьма в лагере.
Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний,
И знавший Ленина чекист…
О люди!
Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы,
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный
Номер
На спине.
Эти стихи в 1962 году я предложил «Новому миру» вместе с другими стихотворениями на эту же тему. 4 марта 1963 года состоялась моя беседа с А. Т. Твардовским об этом цикле. Твардовский не всему поверил в стихотворении «Вина». Сказал, что строки про «живого бога на земле» притянуты задним умом. Не могли, мол, вы знать об этом в «той дальней мгле». Перечеркнул середину стихотворения:
– Это все от лукавого. Ничего вы не могли понимать даже смутно! Что у вас там было? Городскую баню, что ли, хотели взорвать?!
Я возразил, сказал, что он может при желании ознакомиться в архиве с делом КПМ.
Вообще же беседа была большой и интересной – и о стихах, и о пережитом. Но сейчас не место останавливаться на ней. Твардовский предложил опубликовать стихотворение «Вина» без десяти срединных строф 1 под названием «Воспоминание». Я согласился. Цикл стихов был набран, поставлен в номер и… снят цензурой. Стихотворение «Воспоминание» мне удалось впервые опубликовать в моей книге в 1964 году.
1 Одна из срединных строф оставалась с поправкой: «Тут был и я. Я помню твердо…» и т. д.
Твардовский не мог тогда согласиться со мною. Он писал о Сталине;
И кто при нем его не славил,
Не возносил – найдись такой!…
«Таких» было совсем мало, и, однако, такие нашлись. Здесь важно сказать, что КПМ была не единственной молодежной нелегальной организацией в послевоенные годы. И в других городах было раскрыто несколько подобных организаций. Показательно сходны даже названия: «Кружок марксистской мысли», «Ленинский союз студентов» и т. п. КПМ отличалась от этих небольших (3-5 человек) групп сравнительно большой численностью и четкой организованностью.
Чтобы понять, чем было вызвано появление таких организаций, необходимо вспомнить, рассказать молодым читателям, которые этого не знают, о той тяжелейшей лицемерно-лживой атмосфере, которая особенно сгустилась после победоносной Великой Отечественной войны.
Передо мною сейчас на столе книга: «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография», Москва, 1948. Мы внимательно читали ее тогда:
«И. В. Сталин – гениальный вождь и учитель партии, великий стратег социалистической революции… Великий кормчий революции, мудрый вождь всех народов… Сталин – достойный продолжатель дела Ленина, или, как говорят у нас в партии, Сталин – это Ленин сегодня».
Со всех сторон, со всех стен смотрели на нас портреты великого вождя. Многие тысячи, а может, и миллионы бюстов, скульптур, монументов Сталина, сделанных из гипса, мрамора, железобетона и бронзы, стояли в наших школах и институтах, в клубах, дворцах, на улицах, на площадях.
– При Ленине такого не было, – слышали мы иногда скупые, осторожные слова взрослых.
В нашей семье (и со стороны Раевских, и со стороны Жигалиных) культа Сталина не было и быть не могло. Это ясно из предыдущей главы. Одни пострадали как дворяне, другие как «кулаки». Обе семьи не обошел и 1937 год.
И когда летом 1948 года Борис Батуев дал мне прочитать «Письмо Ленина к съезду», я не был удивлен. Я еще не вступил в КПМ, но мы с Борисом были уже близкими друзьями и делились самыми опасными в то время мыслями. Вот одна из них: «Ленин оказался прав. Более того, 37-й год показал, что Сталин еще более мрачная и опасная фигура, чем предполагал Ленин».
Мы невольно задумывались: до какого предела может дойти возвеличивание Сталина, ради чего это делается?
В августе 1948-го в День авиации сидели мы с Борисом Батуевым на каменном, но теплом от солнца крыльце во дворе особняка на Никитинской улице. У меня в руках была центральная газета с большой статьей Василия Сталина о «сталинских соколах». Я подсчитал, что в статье 67 раз встречается слово «Сталин» или производные от него.
– У нас теперь все сталинское! – мрачно сказал Борис.
Начали считать города: Сталинград, Сталинабад, Сталино, Сталинири, Сталинск, Сталиногорск – сбились со счета.
– А ведь есть еще пик Сталина, – вспомнил я.
– А сколько заводов, колхозов, проспектов и улиц носит имя Сталина!
– А сколько районов, совхозов, поселков!
– Только общественным уборным не присваивают еще имя Сталина! – заключил Фиря*.
(*Школьное прозвище Бориса Батуева.)
Вот тогда-то кто-то из нас и произнес это роковое слово: «обожествление».
А было именно обожествление. Поэты изощрялись, прославляя Сталина на все лады. Все рифмы на слово «Сталин» – тина «стали» – были исчерпаны. Помню восторг знакомого начинающего поэта, когда он обратил мое внимание на красочный щит со стихами в саду Дома учителя. Стихи начинались строкою:
Наш небосвод прозрачен и кристален…
– Такого еще не было! Вот это подлинная поэтическая находка! – говорил мой спутник. – «Сталин – кристален»! Такой рифмы я никогда не слышал!…
Не помню, чьи это были стихи, но первая строка и рифма запомнились.
Это было в августе 1948 года, а в октябре я включился в работу КПМ.
В детстве я был робким, стеснительным, даже боязливым ребенком. А в новой, необычной ситуации словно преодолел какой-то невидимый психологический рубеж. Позади – страх и робость. Впереди – большая важная работа, опасность, риск.
Все было похоже на игру, но это была слишком страшная игра, чтобы называться игрою.
Была утверждена внешняя атрибутика, которую настоящие, опытные подпольщики никуда не заводили бы. Значок КПМ – красный флажок с профилем Ленина (как сейчас комсомольские значки). Членские билеты КПМ. по моему предложению, кроме девиза «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», был принят еще один девиз КПМ: «Борьба и победа!»
Был издан первый номер рукописного журнала «Спартак». Помню его обложку, нарисованную Владимиром Радкевичем. Черным по белому: СПАРТАК. Орган Бюро КПМ. 1948. № 1. Профиль Ленина. И оба наши девиза.
Гимном КПМ был утвержден «Интернационал». Немного позднее был принят еще один гимн, не помню, на чьи слова.
Был утвержден наш особый приветственный жест: остро и напряженно согнутая в локте правая рука прикладывалась к груди так, что обращенная вниз ладонь с плотно сжатыми пальцами находилась у сердца.
Организация стала быстро расти. Было решено выпускать и литературный журнал – «Во весь голос». Этот журнал и созданный вокруг него литературный кружок являлись первой проверочной ступенью к приему в КПМ. Людей неподходящих отсеивали. Они выбывали, зная, что существует безобидный литературный кружок.
Привлечение в КПМ новых людей было самым рискованным и трудным делом. Мы не могли принимать в свои ряды людей малознакомых или даже отлично знакомых, но неизвестных нам по их воззрениям. Обычно член КПМ рекомендовал для приема своего самого верного друга, с которым он уже предварительно осторожно беседовал – о положении в стране, о забытых заветах Ленина и т. д. Вспомните, например, что Борис Батуев, зная меня с 1943 года, учась со мною в одном классе и будучи близким другом, показал мне «Письмо Ленина к съезду» летом 48-го, а вступить в КПМ предложил только в октябре. Мы не могли принимать в КПМ людей «сырых», чтобы затем «перековывать» их сознание в своих рядах. Это было бы безумием. Здесь на каждом шагу возможны были провалы. Мы изучали будущих, возможных членов КПМ, пока не убеждались, что их можно принять.
Когда нас было всего трое (у Злотника была болезнь почек, и он подолгу лежат в больницах), мы принимали R КПМ в особняке на Никитинской, в комнате Бориса Батуева. Вступающие были уже подготовлены, знали о наших задачах – изучать классиков марксизма, о пашей программе постепенного восстановления ленинизма в стране. Они приходили торжественно дать клятву и получить партийный билет.
Обычно это бывало по вечерам. Верхний свет был потушен. Окно занавешено. За окном, выходившим в закоулок, нас охранял Володя Радкевич – и в мороз, и в слякоть – со своим старым наганом, в барабане которого было всего четыре патрона. На настольную лампу была наброшена красная ткань, и в комнате царил сурово-торжественный полумрак. На стене – большой портрет Ленина. У двери – застывший на страже Юрий Киселев с автоматом «шмайссер», заряженным полным магазином. Тщательно начищенный, смазанный и надраенный, словно новенький, пистолет-пулемет тускло мерцал в багровом свете.
Вступающий произносил клятву. Заканчивалась она словами: "…Клянусь свято хранить тайну КПМ. Клянусь до последнего вздоха нести знамя ленинизма через всю свою жизнь к победе!
Если же я хоть в малой степени нарушу эту клятву, пусть покарает меня смертью суровая рука моих товарищей.
Борьба и победа!"
Текст клятвы, напечатанный на машинке, подписывался вступающим, и он получал партийный билет.
Так были приняты в КПМ осенью 1948 года Н. Стародубцев, В. Радкевич, В. Рудницкий, М. Вихарева, Л. Сычов, или, как мы его звали, Леня Сычик.
Позднее, когда были созданы две-три неполные пятерки (по 2-3 человека), прием стал производиться в группах. Но так же торжественно. Правда, уже без автомата. Он был велик для хождения с ним но городу и до приказа избавиться от оружия мирно пролежал в Юркином сарае.
Вообще но правилам конспирации члены Бюро КПМ не должны были посещать собрания в низовых группах. Но дважды на собраниях пятерок я все-таки был.
Сначала я присутствовал на собрании воронежской пятерки Николая Стародубцева. Он жил в собственном одноэтажном домике на улице Красноармейской. Шел декабрь 48-го года или начало января 49-го. Белостенная светлая горница. Блаженное тепло от русской печки (а на дворе мороз).
Николая Стародубцева я давно и хорошо знал. Других четырех (среди них была одна девушка) я никогда прежде не видел. Я представился:
– Алексей Раевский.
Они не представились мне – ни по имени, ни по фамилии. Так полагалось – рядовых членов должен был знать только воорг. В данном случае Николай. Этот могучий, красивый, удивительно обаятельный гигант был человеком надежным. Это подтвердилось и на следствии. Вообще все наши руководители групп показали на следствии высокое мужество – не назвали членов своих пятерок. Воронежская группа Н. Стародубцева осталась на свободе. Кто они были, я и сейчас не знаю.
Политически эта группа была уже крепко подкована. Они уже читали сочинения В. И. Ленина и на этом занятии сопоставляли одну из ленинских работ с книгой И. В. Сталина «Вопросы ленинизма». Находили в книге Сталина вульгарные упрощения мыслей Ленина. Со слов Н. Стародубцева я знал, что отцы двоих парней из этой его группы были расстреляны в 37-м году.
Миловидная, остроглазая девушка задала мне вопрос:
– Товарищ Раевский, как представляет себе руководство КПМ изменение ситуации в стране? Ведь нас, наверное, не очень много? Что мы можем реально изменить?
– Вы сказали, что вы студентка исторического отделения ВГУ. – (За это она после собрания получила нагоняй от Н. Стародубцева – не полагалось членам КПМ в таких ситуациях сообщать о себе подобные сведения.) – Вы закончите университет, и не только вы одна. Многие члены КПМ закончат вузы, в том числе и военные. Многие изберут себе путь партийных, военных работников, публицистов. Этот процесс медленный, но, но нашим замыслам, в указанных сферах деятельности постепенно утвердится большое количество членов КПМ, людей, верных ленинизму. Все мы, разумеется, вступим в ВКП(б). И, полагаю, сможем изменить духовно-нравственную атмосферу нашей действительности.
– Но это же очень долгий путь!
– Долгий, но верный. А какой иной путь вы можете предложить?
– Не знаю, но мне хочется, чтобы изменения были более скорыми и более радикальными.
Примерно такая же беседа – именно о мирном, постепенном приходе к власти в стране здоровых ленинских сил – была у меня и в группе Славки Рудницкого, в его квартире на улице Сакко и Ванцетти. По существу, и у Стародубцева, и у Рудницкого я своими словами пересказывал и разъяснял своим товарищам по КПМ один из главнейших пунктов нашей Программы.
В группе Рудницкого было уже семь или восемь человек, в том числе и Марина Вихарева, которую перевели в эту группу но ее просьбе, подальше от Аркадия Чижова. У них был, говоря языком XIX века, роман, который Чижов грубо оборвал.
После собрания я вышел вместе с Мариной, нам было но дороге. На улице был легкий хрустящий морозец. Горели в черной высоте крупные редкие звезды. Марина жила на Никитинской – наискось от уже описанного мною начальственного особняка. Я проводил ее домой. Мне было почему-то грустно. Мы, немногие, кто знал, как поступил с ней Чижов, относились к ней с какой-то трепетной нежностью, любили ее святой братской любовью.
Попрощавшись с Мариной, я зашел к Борису, рассказал о собрании, о беседе у Рудницкого.
– Все! – сказал Борис. – Больше никаких прямых контактов с низовыми группами! Только через связных.
В этой повести вряд ли хватит места для подробного, во всех деталях, рассказа о сложнейшей и запутаннейшей истории КПМ. Но главное необходимо обозначить.
Нашими действиями руководили самые искренние и благородные чувства, желание добиться счастья и справедливости для всех, помочь Родине и народу. Много было в нас и юношеской романтики. Опасность, грозящую нам, мы хоть и чувствовали смутно, но не предполагали, сколь она страшна и жестока. Вообще, но моему убеждению, только в ранней юности человек способен на такие беззаветные порывы. С годами люди становятся сдержанней, осторожнее, благоразумнее. Может быть, и прав А. Межиров, говоря, что «даже смерть – в семнадцать – малость»?…
Иногда меня спрашивают: кто и как нас предал?
Началось со случайности, которая, разумеется, очень нас (меня, Б. Батуева, Ю. Киселева) встревожила: в группе М. Хлыстова был потерян один из наших журналов «В помощь вооргу». Я и Ю. Киселев проводили расследование этого случая. Михаил Хлыстов, Миша Хлыст – здоровенный детина, наш соклассник, объяснял пропажу просто: журнал случайно нашел в ящике письменного стола его дядя, бывший работник НКВД, и при нем сжег журнал в печке. Никуда, дескать, дальше печной трубы дело это не пошло.
Хлыстова исключили из КПМ, исключили и всю его группу – объявили им, что организацию решено распустить. Это был первый – фиктивный, в целях конспирации – роспуск КПМ.
Я помню эти тревожные дни. Допрос члена группы Хлыстова С. Загораева. Потом собрание группы Хлыстова на большом чердаке нашей школы. Все члены группы Хлыстова подписали клятву о неразглашении тайны КПМ. Клялись своей жизнью. Разговор был горячий, чуть-чуть не дошло до стрельбы.
Нам – мне, Борису и Киселю – показалось тогда, что Хлыстов говорил с предельной искренностью, показалось, что журнал действительно сгорел на его глазах. Ах, если бы это было так! Возможно, КПМ могла бы просуществовать нераскрытой еще несколько лет.
Но Хлыстов солгал нам. На первом же допросе я увидел этот «сгоревший» журнал в руках лейтенанта Коротких! И сразу же вспомнились слова Бориса, сказанные уже в ожидании арестов: «Славный парень Миша Хлыст. Но глаза у него, если хорошенько приглядеться, нехорошие. Это ничего, что желтые. Это бывает в природе. Но оттенок их, извини за „цинический“ образ, напоминает цвет застоялой мочи. Не верю я ему! Не верю, что журнал сгорел в печке. А если журнал не сгорел, сам понимаешь, – в конце концов сгорим мы».
Ты уже позабыл, наверное, Миша Хлыст, этот мелкий эпизод своей жизни? Не случайно же один наш бывший соклассник вдруг неожиданно передал мне недавно… привет от тебя в поздравительной открытке?! А ведь мы не встречались с тобою с ареста, с «палаты номер шесть», с сентября 1949 года.
Прошло почти сорок лет. Ты, наверное, подумал, что и я забыл о журнале «В помощь вооргу», который будто бы сгорел в печке? Нет, не забыл. И никто из КПМ этого не забыл. Никто из осужденных, преданных тобою товарищей не забыл и небольшую бумажечку в нашем деле, протокол, гласивший, что журнал «В помощь вооргу» был обнаружен при выемке почты в почтовом ящике номер такой-то такого-то числа. Такие протоколы – фиговые листочки, которыми МГБ прикрывало предателей и провокаторов. И как же журнал мог очутиться в почтовом ящике после того, как сгорел в печке на твоих глазах? Ведь он был «издан» в одном экземпляре, написан мною от руки!
И почему после нашего возвращения из лагерей ты вдруг мгновенно исчез из Воронежа, на много лет неизвестно куда? Ты, наверное, хорошо помнил клятву, которую ты давал. А теперь призабыл за давностью лет? Забыл и то, что отправил на смерть и каторгу более двадцати своих друзей и товарищей?
Прошлого, Миша, не забывай, «Живи и помни», как написал известный писатель. О душе своей подумай, Михаил Хлыстов!
В конце января 1949 года, уже после пропажи журнала, Ю. Киселев был вызван в Управление МГБ по Воронежской области. С ним беседовали, интересовались нашим литературным кружком, нашими встречами. Юрка объяснил: изучаем классиков марксизма, читаем стихи, ничего особенного…
С этого времени началась за нами слежка, которую мы заметили. Я, Борис и Юрка Кисель всерьез задумались над вопросом о настоящем роспуске КПМ. Борис был против роспуска.
Четвертый член Бюро КПМ, Игорь Злотник, лежал в это время в очередной больнице. Мы часто навещали его. О пропаже журнала, о вызове Юрия Киселева в Управление МГБ и о замеченной нами слежке мы ему рассказали. Он встревожился больше всех и вдруг написал и вручил мне «Открытое письмо членам КПМ». В этом его письме КПМ была названа антисоветской фашистской организацией. Он призывал всех выйти из ее состава.
По тогдашним словам Злотника, он намеренно исказил истину, чтобы испугать участников организации. Я принес письмо Батуеву. Втроем, вместе с Киселевым мы прочли его и уничтожили. Но спустя несколько дней Злотник сообщил нам, что второй экземпляр его «Открытого письма» исчез. Он высказал предположение, что документ этот, лежавший в книге, был у него похищен сопалатником, который был работником МГБ.
Что касается профессии сопалатника – все оказалось верно. Но вот о пропаже письма… Мы пришли к выводу, что Злотник мог сам передать свое письмо в МГБ. Может быть, и через сопалатника. Злотник был сразу же исключен из организации, а летом 1949 года Бюро КПМ приговорило его к расстрелу. (По уставу у нас было только две меры наказания: исключение из КПМ или расстрел. Конечно, мы были детьми своего времени. И даже в чистоте помыслов своих невольно впитывали жестокость сталинской эпохи. Отсюда суровость наших мер наказания.)
Может показаться странным, что смертный приговор был вынесен Злотнику не сразу, а примерно через четыре месяца. Почему мы медлили? Во-первых, потому, что письмо Игоря было абсурдным. Советские школьники-комсомольцы создали… фашистскую организацию. Это просто не укладывалось в наших мозгах. Мы надеялись, что и в Воронежском управлении МГБ отнеслись к письму Злотника как к неумной выдумке. Ведь никакой реакции с их стороны не последовало. Но летом 1949 года слежка за нами стала очень явной И поэтому мы, онасаясь дальнейших непредсказуемых действий Злотника, решили убрать его. Исполнение приговора было поручено мне под руководством Бориса. Мы пришли на квартиру Злотника. Он был один. Я уже вынул наган за спиною предателя, взвел курок и готов был окликнуть его, чтобы в глаза объявить приговор. Злотник услышал щелчок курка, вздрогнул, но не обернулся. Он ждал.
Неожиданно Борис подал мне знак отмены:
– Ладно, Толич! Навестили Друга. Пойдем теперь пива выпьем в саду Дома офицеров.
Когда мы молча шли к проспекту Революции проходными дворами, мысли мои и Бориса были сходны, но я все-таки спросил:
– Что случилось, Фиря? Шухер какой-то был?
– Нет, Толич. Не в этом дело. Здесь, брат Толич, нечаевщина получается. Конечно, Игорь Злотник не какой-нибудь студент Иванов. Это покрупнее птица. Голова у Злотника очень неглупая. Сумел, мерзавец, продать, оклеветать нас, снасти свою шкуру и при этом вроде бы не замараться. Вина его в передаче письма все-таки твердо, окончательно пока не доказана. Есть сотая доля процента за то, что копию письма у него действительно похитил сопалатник…
– Даже и в этом случае Злотник – гнусный предатель. Мало того, что он оклеветал организацию. Положить такой документ в книгу, которая лежит на тумбочке, зная, что сосед этот из МГБ, – это же преступление!
Забегая вперед, скажу что Игорь Злотник – один из учредителей КПМ, член Бюро КПМ – не был арестован, не был привлечен к делу КПМ даже в качестве свидетеля. А нам на следствии предъявляли его письмо как обвинительный материал как важнейшее вещественное доказательство нашей вины.
В нашем деле имелся краткий протокол о выделении дела Злотника Игоря Михайловича в особое дело. Выделение в особое дело дела Злотника, как и дел всей группы Хлыстова, никак не отразилось на их судьбе. Ни Злотник, ни Хлыстов с его группой не были привлечены ни к какой ответственности. Они остались на свободе. Они даже выговора но комсомольской линии не получили. Бериевский аппарат берег и ценил таких нужных людей.
Летом 1949 года мы вновь (по очень настойчивой его просьбе) приняли в КПМ Михаила Хлыстова. Но ничего важного мы ему не доверяли, никакой информации об организации он не получал.
В августе почувствовалось: скоро будут брать. Отлично помню предпоследнее совещание Бюро КПМ на опушке леса в Коровьем логу, где мимо парка культуры и отдыха имени Кагановича проходила трамвайная линия к сельскохозяйственному институту. Трамвай ходил тогда не рядом с железнодорожной насыпью, а с лязгом спускался, отчаянно тормозя, почти до дна лога и оттуда с разгона поднимался на противоположный склон – с горы на горку.
Было решено уничтожить оставшиеся документы КПМ. Партийные билеты были у всех изъяты и уничтожены еще весной.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.