Революционная дипломатия

Революционная дипломатия

Хрущев привнес нечто новое и в советскую дипломатию. Ленин не успел, став Председателем Совета Народных Комиссаров, побывать за рубежом, где он долгие годы прожил как эмигрант. Сталин во время Второй мировой войны дважды покинул Москву, чтобы в Тегеране и Потсдаме встретиться с лидерами западного мира. Предшественники Хрущева были «домоседами».

Первый секретарь партии быстро поразил дипломатический и журналистский мир своими экстравагантными, эксцентричными пропагандистскими выходками во время своих многочисленных визитов в зарубежные столицы. Например, Запад был поражен, когда Хрущев осенью 1960 года отправился на XV сессию Генеральной Ассамблеи в Нью-Йорк на теплоходе «Балтика», совершив многодневное путешествие. К тому же на американском берегу Хрущев пробыл почти месяц: с 19 сентября по 13 октября 1960 года, выступив около десяти раз на Ассамблее ООН…

Дипломатия Хрущева была сугубо большевистской, воинственно-агрессивной, хотя первый секретарь все свои нападки на «империалистическую политику» вел с позиций сохранения мира.

Вот характерные эпизоды.

Приехав в Париж в 1960 году на встречу глав правительств СССР, США, Англии и Франции, Хрущев, войдя в зал заседаний, уклонился, чтобы не пожать руку американскому президенту Эйзенхауэру. После открытия встречи слово взял Хрущев. В своей книге «Памятное» А.А. Громыко вспоминал, что Никита Сергеевич произнес лишь одну фразу:

– Совещание может начать свою работу в том случае, если президент Эйзенхауэр принесет свои извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса (сбитого 1 мая советскими ракетчиками около Свердловска).

Эйзенхауэр, как пишет Громыко, еле слышным голосом, скорее для себя, чем для других, заявил:

– Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват{643}.

После минуты молчания главы правительств покинули зал. Встреча не состоялась. Затем Хрущев давал заключительную пресс-конференцию. Сделав традиционное заявление, Хрущев передал бумажки Громыко и в ответ на недружественное гудение и выкрики значительной части журналистов разразился длинной, совершенно неожиданной тирадой. Приведу ее, хотя она и весьма пространна, но в советской печати дана лишь в изложении.

«…Господа, я прошу извинить меня, но хочу сразу ответить той группе, которая здесь «укает». Меня информировали, что канцлер Аденауэр прислал своих агентов, недобитых нами под Сталинградом, которые шли в Советский Союз с «уканием». А мы так им «укнули», что сразу на три метра в землю вогнали. Так что вы «укайте», да оглядывайтесь. Мы вас били под Сталинградом, на Украине, в Белоруссии – и добили. Если же остатки будут «укать» против нас и будут опять готовить нападение, то мы так «укнем», что…

…Эти люди без перевода понимают русский язык. Это гитлеровские грабители, которые были на территории Советского Союза, но которым удалось унести ноги недобитыми…

Я являюсь представителем великого советского народа; народа, который совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию под руководством Ленина; народа, который с успехом строит коммунистическое общество, идет вперед, к коммунизму.

Если вы на меня «укаете», этим вы мне только бодрость придаете в моей классовой борьбе…

Я, господа, не скрою от вас своего удовольствия – люблю драться с врагами рабочего класса. Приятно мне слушать, как беснуются лакеи империализма, но ничего сделать не могут…»{644}

В этой тираде – весь «международный» Хрущев: воинственный, невежественный, непримиримый, агрессивный.

Это «выступление» Хрущева перед журналистами сопровождалось веселым оживлением, аплодисментами, смехом, выкриками самого разного содержания: одобрительными и враждебными. Хрущев «накалил» зал и перешел к ответам на вопросы. Ответы его были выдержаны в том же вульгарно-пропагандистском тоне: «Мы протерли глаза империалистам», «Моя мать, если кот слижет сметану, брала кота за уши и трепала, потом носом тыкала… Нельзя ли американских империалистов взять и потрепать за уши?», «Президент Эйзенхауэр предложил, чтобы мы друг к другу обращались «май фрэнд»… Но что-то от этого «друга» запах совсем не тот, воровской…», «Рабочий класс у вас, конечно, за социализм, но он подавлен и находится в угнетении…», «Американцы (самолет Пауэрса) заглянули в чужой огород, рыло сунули империалисты, мы им в рыло и двинули…», «К 1965 году ни один рабочий, ни один служащий в Советском Союзе не будет платить налогов…»{645}.

Хрущев был остроумен, но эти остроты были слишком плоскими, вульгарными. В результате его «красноречия» сформировался определенный имидж третьего «вождя».

…Первый секретарь 4 июля 1961 года был на приеме в посольстве США. Его, конечно, окружили иностранные корреспонденты. Начался разговор о ракетной технике. Американский корреспондент Шапиро сказал, что его секретное оружие – авторучка. Н.С. Хрущев в ответ сказал:

– У меня секретное оружие – язык.

Кто-то из иностранцев заметил, что главное оружие – голова, мозги. Хрущев оживился и рассказал, что во время его недавнего пребывания в Алма-Ате ему преподнесли за обедом, как и полагается почетному гостю, баранью голову. Гость, по традиции, раздает кусочки другим.

– Я, – сказал Хрущев, – отрезал ухо и глаз и отдал их руководителям Казахстана. Затем объявил:

– Есть мозги! Кому мозги?

Все молчали, а академик Лаврентьев не растерялся и ответил: «Дайте мне мозги».

– Академику действительно нужны мозги, – заметил Хрущев. – А я работаю Председателем Совета Министров, я и без мозгов проживу.

Шапиро вновь спросил, почему им не разрешают посещать некоторые объекты.

Хрущев, улыбаясь, громко сказал:

– Вероятно потому что вы клеветник, клеветник, агент капитала!{646} Комментировать это красноречие трудно. Дело даже не в плоских, примитивных вульгаризмах ответов Хрущева, а в том крайне упрощенном, элементарном понимании им окружающей социальной действительности, слепой вере в «преимущества» строя, который он представлял. Своей грубой прямотой, агрессивной пропагандистской риторикой, моральным цинизмом Хрущев, по сути, помогал лидерам западных стран мобилизовывать дополнительные силы на борьбу с СССР. Его заявления: «Мы вас закопаем», что дело «ликвидации капиталистической системы вопрос времени» наводили ужас на обывателей, давали убийственные козыри антисоветской пропаганде. Когда Хрущев, находясь в Америке, заявил, что в СССР производство ракет поставлено на поток и что они сходят с конвейера, «как колбасы», это ошеломило среднего американца. Пожалуй, никто так не подыграл тезисам о «советской военной угрозе», как сам Хрущев. Феномен «ракетных колбас», к слову говоря, помог Кеннеди победить Никсона на президентских выборах. Кеннеди всячески обыгрывал идею «отставания США от СССР в ракетостроении». Хрущев дал аргументы для этих утверждений, далеко не соответствовавших истине.

Во внешней политике первый секретарь придерживался весьма простых, «коминтерновских» принципов. Всемерная поддержка «лагеря социализма» и всех тех стран, которые могут пойти по этому пути. В отношении развивающихся стран – стремление помочь им занять антиимпериалистическую позицию с постепенным осознанием социалистической перспективы. Этот принцип, его реализация обошелся СССР с хрущевских времен в десятки миллиардов долларов без видимого, заметного успеха. И наконец, отношения с капиталистическими странами исходили из возможности утвердить мирное сосуществование как норму международной жизни. Но для Кремля, как это было зафиксировано в программных документах, мирное сосуществование было не чем иным, как специфической «формой классовой борьбы», тактическим приемом с целью выиграть время. Ведь до самой перестройки ЦК партии в своих тезисах твердило о «неизбежной победе социализма во всемирном масштабе».

Хрущев в своих выступлениях перед западными журналистами часто развивал эту идею. Например, 18 мая 1960 года он заявил в Париже: «Наше дело верное, дорога наша проложена правильно. Курс мы держим на строительство коммунизма и будем шествовать под своим марксистско-ленинским знаменем, а вы тоже пойдете за нами, но уже в хвосте. Мы вас за это упрекать не будем, а станем помогать и делиться опытом социалистического строительства…»{647}

Эти ленинские установки внешней политики, революционные по существу, разделялись не только Хрущевым, но и почти всеми последующими генсеками. Хрущев во время своего знаменитого плавания на «Балтике» в Нью-Йорк прихватил с собой лидеров трех социалистических стран: Яноша Кадара, Георге Георгиу-Дежа и Тодора Живкова. В плавании оттачивалась идея, которая прозвучала из уст советского лидера на Генеральной Ассамблее. Первый секретарь и Председатель Совета Министров СССР требовал в речи, чтобы ООН отразила в своей структуре трехполюсность мира. Фактически Хрущев предлагал ревизовать Устав ООН и избрать трех генеральных секретарей вместо одного от каждой группы стран: социалистической, капиталистической и развивающегося мира.

Еще 14 сентября, за пять дней до швартовки в нью-йоркском порту, Хрущев диктовал в своей каюте дополнительные идеи речи, которая прозвучит с трибуны ООН 23 сентября 1960 года. Здесь, в каюте, внимали своему патрону соратники: Н.В. Подгорный, К.Т. Мазуров, А.А. Громыко. Хрущев, отказавшийся от ходьбы при качке турбоэлектрохода, усевшись в кресло, отрывисто бросал помощнику:

– Надо сказать о недопустимости навязывания воли большинства меньшинству.

Резче отметить односторонность действий аппарата ООН.

Генеральный секретарь господин Хаммаршельдт заправляет колонизаторской политикой ООН.

Стоит подумать, чтобы ООН перевести (штаб-квартиру) в Швейцарию, Австралию или СССР.

В ответ на ноту США «надо действовать наоборот: они на нас злом, а мы добром. В зубы дал и сказать извините, я этого не хотел сделать, но войдите в мое положение, я был вынужден это сделать, потому что вы зубы подставили…»{648}

Дальше диктовка Хрущева была посвящена его любимой и нелепой теме в ООН: «тройке», то есть требованию ввести, избрать трех генеральных секретарей в этой универсальной международной организации. Нетрудно представить, что реализация этого предложения просто парализовала бы всемирную организацию.

Изредка реплики подавал Громыко; Мазуров и Подгорный слушали молча. Как известно, первоначальный вариант речи, который подготовили в Москве и взяли с собой в морское путешествие, претерпел очень крупные изменения благодаря личным диктовкам Хрущева. Вообще этот человек, став на старости лет главным лидером в СССР, продемонстрировал поразительную работоспособность и приверженность к переменам, без которых он, кажется, обходиться уже не мог. Он увлекался всем: гидропоникой, кукурузой, ракетами, космосом, сокращением армии, «воспитанием» интеллигенции, созданием совнархозов, целиной, массовым строительством пятиэтажек, бесконечной критикой Сталина, административными кадровыми перетрясками и многим, многим другим.

Поэтому естественно, что речь, подготовленная к выступлению в ООН, к ужасу Громыко, каждый день в ходе плавания претерпевала все новые и новые изменения. Но нельзя было быть уверенным, что двухчасовая с «хвостиком» речь не будет прямо на трибуне всемирной организации существенно перекроена. Почти так все и было. Накануне своего выступления, прослушав речь американского президента на пленарном заседании, Хрущев еще больше усилил ту часть своей речи, которая касалась полета американского шпионского самолета «У-2». Касаясь решения США помочь голодающим, Хрущев ехидно заявил: «…Мы бы это только приветствовали, потому что столько богатств награблено Соединенными Штатами Америки в странах, которые сейчас голодают, что было бы справедливо хотя бы немножко из награбленного вернуть тем, кому эти богатства по праву принадлежат. Но сумма в 100 миллионов долларов – очень маленькая. Если эту сумму разделить поровну на всех голодающих, то и на завтрак одному голодающему не хватит в день. Получается шуму много, а дело выеденного яйца не стоит…»{649}

Таков был этот человек: импульсивный реформатор, увлекающийся пионер, ортодоксальный большевик, малограмотный пророк и одномерный дипломат.

Хрущев вел «революционную дипломатию». Она прежде всего выражалась в его смелых решениях, не всегда продуманных и просчитанных, но существенно влиявших на международные отношения. Так, Хрущев настоял на необходимости нормализации отношений с Югославией и сам первым поехал в Белград. Как вспоминал Никита Сергеевич, визит ему запомнился тем, что югославы встречали советскую делегацию сдержанно, настороженно. Народ, вышедший на улицы, «не то что был настроен враждебно, но и нельзя было сказать, что они были настроены дружественно. В основном они выкрикивали: «Да здравствует Тито! Тито! Тито!»{650}

В следующей поездке в Югославию в сентябре 1956 года обстановка была уже более теплой. Во время конфиденциальной встречи, записанной помощником Хрущева, Тито откровенно говорил, что американцы недовольны сближением Белграда с Москвой, что нужно делать все, чтобы оторвать Грецию от западных империалистических держав, что в своем новом издании речей он, Тито, опустил все старые антисоветские высказывания… Тут же югославский лидер, как бы в компенсацию за свои идеологические уступки, попросил у Хрущева 250 тысяч тонн пшеницы…

Хрущев был доволен. Казалось, ему удалось заставить еретика осознать свои грехи и вернуться в лоно московской ортодоксии. Первый секретарь к концу беседы уже поучал югослава:

– Вам надо идти в ногу со всей ротой… Подумайте хорошенько.

Хрущев посетовал, что в СФРЮ продолжают судить югославских офицеров, возвращающихся на родину из СССР после вынужденного и многолетнего там пребывания. Тито с готовностью пообещал:

– Больше судить не будем…{651}

Как бы ни оценивали конкретные шаги Хрущева в югославском конфликте, нельзя не признать, что именно ему принадлежит главная роль в нормализации отношений между двумя славянскими странами.

Хрущев в международных делах часто брался за те вопросы, которые казались неразрешимыми, и пытался осуществить в «дохлых» делах какие-то сдвиги. В этом смысле заслуживают быть отмеченными его попытки урегулировать территориальный спор СССР с Японией. Встречаясь 16 октября 1956 года с министром земледелия и лесоводства Японии Итиро Коно, Хрущев в ходе затяжной беседы дал японцу надежду на изменение традиционной позиции СССР.

В тот же октябрьский день на Президиуме ЦК КПСС первый секретарь неожиданно для всех заявил: «СССР должен согласиться на передачу Японии островов Хабомаи и Сикотан (так в оригинале обозначен о. Шикотан. – Д.В.) с тем, однако, что факт передачи этих островов будет произведен после заключения мирного договора между СССР и Японией и после того, как Японии будут возвращены острова Окинава и другие принадлежащие Японии острова, находящиеся под контролем США». Сделав паузу, Хрущев, вопросительно глядя на членов Президиума, добавил: «Может быть, СССР согласится передать Японии острова Хабомаи и Сикотан после заключения мирного договора между СССР и Японией, не дожидаясь освобождения острова Окинава»{652}.

Здесь Хрущев просчитался. Оказалось, значительно проще передать большой полуостров из состава одной республики другой, нежели решить проблему далеких мелких островов. Члены Президиума, особенно Громыко, уперлись, предлагая увязать решение по островам с другими вопросами, еще более сложными и неразрешимыми. Хрущев махнул рукой…

Такими же смелыми можно назвать действия Хрущева на Ближнем Востоке. Советский лидер, присмотревшись к фигуре египетского лидера Гамаля Абдель Насера, решительно оказал ему всестороннюю поддержку.

Это было прорывом в регион, где ранее влияние СССР было минимальным. Именно политика таких националистических деятелей, как Насер, дала возможность кремлевским теоретикам говорить о странах «социалистической ориентации», некапиталистическом пути развития и т. д.

Несмотря на немалые сомнения значительной части Президиума ЦК, Хрущев в 1955 году немедленно отозвался на просьбу египтян дать разнообразное, в том числе наступательное, оружие.

Позиция Хрущева сыграла решающую роль во время Суэцкого кризиса в 1956 году. Только благодаря поддержке СССР Египет смог оправиться после тяжелого поражения от Израиля. Тысячи советских советников и специалистов фактически заново создавали египетские вооруженные силы. Мне довелось в то время бывать в Египте, и я знаю, как много они сделали для восстановления разгромленной армии.

Крупной была поддержка Египта и в экономической области: достаточно вспомнить строительство Асуанской плотины, помощь в реализации других крупных проектов.

Советскому Союзу все это обошлось во много миллиардов долларов. Но таков был Хрущев; он проявлял активность везде, где мог надеяться на упрочение позиций СССР и ослабление влияния тех, кого он обещал «закопать». То была «революционная дипломатия» советского лидера. Однако она не всегда давала ожидаемые результаты.

Например, когда готовился доклад к пленуму ЦК (14 октября 1964 г.), то стали «инвентаризировать» все прегрешения Хрущева. Напечатали их на целых 70 страницах. Там были, например, такие факты.

В Гвинее СССР построил аэродром, консервный и лесопильный заводы, электростанцию, радиостанцию, холодильник, госпиталь, гостиницу, политехнический институт, ведутся геологоразведочные и изыскательские работы. Поставлено огромное количество машин и оборудования. А «друг» Хрущева Секу Туре попросил нас из Гвинеи, и все наши огромные затраты пошли впустую. Даже аэродромом, который мы построили в Конакри, нам не разрешили пользоваться при полетах на Кубу.

Так же много претензий Хрущеву партийные функционеры выдвинули и в отношении помощи Египту, Ираку, Индонезии, Индии, Эфиопии и другим странам. За десять «хрущевских» лет, как скрупулезно подсчитали в ЦК, СССР построил в разных странах около шести тысяч предприятий (!!) на многие миллиарды рублей. В реестре просчетов Хрущева говорилось: разве нужно было строить стадион в Джакарте на 100 тысяч зрителей, гостиницу в Рангуне, исследовательский атомный центр в Гане, спортивный комплекс в Мали, гостиницу в Гвинее и т. д. Но все это скажут Хрущеву при его снятии…

После XX съезда Хрущев стал уделять международным вопросам, пожалуй, большее внимание, чем делам внутренним. Это, кстати, ему припомнили соратники, когда снимали с высших постов. Например, готовя материал на пленум по отстранению Хрущева от власти, дотошные партийные чиновники в ЦК подсчитали, что в 1964 году к октябрю он находился в поездках 150 дней… Так когда же он, мол, работает? Первый секретарь несколько раз встречался с Мао Цзэдуном, имел беседы с де Голлем, премьером Великобритании Макмилланом, президентом Эйзенхауэром, Гамалем Абдель Насером, многими другими высокими руководителями.

Энергия, с какой Хрущев вел дела, была удивительной. Во все он пытался вникнуть сам; везде отдавал свои распоряжения, часто поверхностные, непродуманные, непросчитанные. И это при том, что в поездках, встречах его окружало большое количество советников и экспертов. Хрущев не умел слушать долго, перебивал, обрывал докладчиков и часто выносил вердикт, совершенно не сообразный с обстановкой. Советники могли только огорченно разводить руками (не при Хрущеве, разумеется).

Когда советский лидер направился в мае 1960 года в Париж на встречу в верхах – Хрущева, де Голля, Г. Макмиллана и Д. Эйзенхауэра, с ним поехал 21 советник (Ильичев, Добрынин, Трояновский, Молочков, Земсков, Александров-Агентов и другие известные дипломаты), 5 человек из КГБ, 8 переводчиков, 5 шифровальщиков, 10 стенографисток, 4 связиста, 4 шофера, 28 телохранителей, несколько финансистов, врачей и т. д.{653}. Но Хрущев приехал в Париж с готовым решением и не собирался обсуждать какие-либо вопросы с советниками! Он привык от них получать только тексты речей, которые безжалостно корректировал в ходе самих выступлений. Это был лидер, который все хотел делать и решать сам, без чьих-либо подсказок и советов. Такой образ мыслей и действий, безусловно, выказывал в нем сильную личность. Но здесь таилась и огромная опасность некомпетентности и крупных просчетов.

Хрущев мог по многу раз встречаться с представителями отдельной страны, пытаясь добиться какого-то конкретного решения. Так, например, чувствуя, сколь велика значимость для Японии проблемы «северных территорий», Хрущев решил пойти навстречу Токио, если там сделают откровенно антиамериканские шаги. Подобная ставка была заранее обречена на провал, тем не менее Хрущев с поразительным упрямством цеплялся за свой бесплодный замысел.

– Премьер СССР встречается 10 марта 1962 года с послом Японии в Москве X. Ямадой.

– Беседует с депутатом японского парламента Тоцукосукэ Такасаки 25 апреля 1962 года.

– Ведет долгие разговоры с министром земледелия и лесоводства Японии Итиро Коно 7 мая 1962 года.

– В июле 1964 года принимает делегацию социалистической партии Японии.

– Принимает 15 сентября 1964 года парламентскую делегацию Японии.

– Беседует 3 октября 1964 года с главой правительственной делегации Японии Фудзиямой…{654}

Я не перечислил все встречи Хрущева с японскими политиками в эти два с половиной года. Однако Хрущев настойчиво добивался не столько улучшения, налаживания экономических отношений со Страной восходящего солнца, сколько бесплодно пытался убедить собеседников в «бесперспективности» и опасности военно-политического союза Японии и США. Хрущев искренне верил, что революционная риторика может достигать цели в международных делах.

Годы «секретарства» Хрущева вмещают в себя и неудачную дипломатию по отношению к Китаю, серьезное ухудшение отношений с этой великой страной. Дело в том, что Хрущев еще до сталинских времен привык смотреть на Москву не только как на политический центр мирового коммунистического движения, но и как на своеобразный управляющий орган по координации международных усилий социалистических стран. С коминтерновских времен Хрущев, дитя своего времени, привык свысока взирать на своих «младших братьев». На Китай в том числе.

Хрущев встречался с Мао Цзэдуном несколько раз. И каждая последующая встреча проходила более напряженно. Китай после смерти Сталина уже не хотел безоговорочного признания главенствующей роли СССР в социалистическом лагере. В Пекине весьма холодно встретили решения XX съезда КПСС. Казавшийся монолитным союз двух гигантских держав оказался плохо «склеенным». Каждая из сторон имела свои национальные интересы, плохо сочетавшиеся с интересами союзника.

Когда Хрущев прибыл 29 сентября 1954 года в Пекин на празднование пятилетия Китайской Народной Республики, то казалось, что ничто не омрачит великой дружбы. Еще в своей речи на аэродроме он поздравил «китайский народ с принятием социалистической конституции и избранием великого сына и вождя китайского народа товарища Мао Цзэдуна Председателем Госсовета Китайской Народной Республики». Хрущев заявил, что «миролюбивые народы всех стран видят в нерушимой дружбе двух великих держав – Советского Союза и Китайской Народной Республики – могучий оплот мира, великую и непреоборимую силу, оказывающую все возрастающее влияние на решение всех международных проблем…»{655}.

Хрущев при встрече с Мао льстил ему, называя «великим вождем», превозносил его мудрость и волю. Он еще не знает, что менее чем через полтора десятилетия напишет о китайском лидере нечто иное: «Политика – это игра, и Мао Цзэдун всегда играл в нее с азиатским коварством, следуя своим правилам лести, предательства, беспощадной мстительности и лжи. Он обманывал нас многие годы, прежде чем мы поняли эти трюки»{656}. Правда, причину ссоры с Китаем Хрущев усматривает… в советском после Юдине. Первый секретарь диктовал в своих воспоминаниях: «…я могу с достаточным основанием заявить, что мы… рассорились бы с любой другой страной, в которую был бы назначен послом Юдин. Его послали в Югославию, и мы поссорились с Тито. Юдин поехал в Китай, и мы поссорились с Мао. Это не случайное совпадение»{657}.

Думаю, нет нужды доказывать, что умозаключение Хрущева ошибочно. Причины разрыва были, конечно, глубже. Об одной из них мы говорили: Мао не мог после смерти Сталина довольствоваться положением вассала. Были и другие причины, производные. В частности, XX съезд КПСС, развенчавший культ личности, своими решениями почти прямо задевал КПК, КНР, где возвеличивание Мао достигло почти сталинского размаха. Мао Цзэдун не мог пойти на акцию, аналогичную той, которую провел Хрущев на партийном съезде. Это означало бы для Мао самоубийство. Китайских руководителей больно задело вначале замораживание, а затем и отказ от сотрудничества военно-технического характера в ядерной области. Хотя китайский лидер и называл атомную бомбу «бумажным тигром», он хотел обладать ею. Хрущев не раз публично достаточно прозрачно намекал на эти вопросы.

Так, в октябре 1964 года, за десяток дней до своего свержения с поста первого секретаря ЦК и Председателя Совмина, находясь в отпуске (вместе с Микояном), он принял японского политического деятеля Фудзияму. Зашла речь о Китае, и здесь неожиданно Хрущев приподнял занавес над тайной ухудшения советско-китайских отношений.

«Ядерный взрыв, – сказал Хрущев, – китайцы могут произвести. В момент наших близких, братских отношений китайские ученые были допущены к очень многим нашим секретным работам, они видели, как мы делаем… Мы дали им оборудование для производства атомного горючего…»

Здесь бросил реплику участвовавший в беседе Микоян: «Мы китайцам заводы смонтировали и другую помощь оказали».

Хрущев продолжал: «Так что они очень много получили от нас и многое знают, как делать»{658}.

Действительно, СССР помог Китаю в создании военной промышленности, в том числе и в подготовке специалистов-ядерщиков. И хотя после 1958 года эта помощь прекратилась, задел был солидный.

По приглашению Мао в конце июля 1958 года Хрущев тайно (так пожелали китайцы) улетел в Пекин. Затем, правда, опубликовав коммюнике, собеседники обнародовали сам факт этой встречи в правительственных залах Хуайжэньтан и Цинчжэндянь. Первая встреча, 31 июля, была многочасовой. Она состоялась в узком кругу: кроме Мао и Хрущева были лишь Б.Н. Пономарев и Дэн Сяопин. Беседу записывали Н. Федоренко и А. Филев. Обсуждались, главным образом, военные вопросы. Мы не имеем возможности воспроизвести беседу из-за ее объема, но некоторые детали, фрагменты приведем.

Долго говорили о строительстве современного флота (китайцы, со слов Юдина, считали, что им предлагают строить совместный флот, с чем они не соглашались). Хрущев заявил, что СССР будет делать акцент на строительство атомного подводного флота, торпедные катера и самолеты-ракетоносцы. А Китай представил бы советскому флоту, в случае нужды, свои порты на обширном побережье.

На это Мао ответил: «В случае войны Советский Союз может использовать любую часть Китая, русские моряки могут действовать в любом порту Китая».

В ходе беседы не раз затрагивали тему Сталина.

«Мао Цзэдун: Критика ошибок Сталина правильна. Мы не согласны только с отсутствием четкой границы критики. Мы считаем, что у Сталина из 10 пальцев было 3 гнилых.

Хрущев: Думаю, больше.

Мао Цзэдун: Неправильно. В его жизни основное – заслуги.

Хрущев: Сталин был и останется Сталиным. А мы критиковали накипь, коросту, которая образовалась, особенно в старости. Но другое дело, когда его критикует Тито. Через 20 лет школьники будут искать в словарях, кто такой Тито, а имя Сталина будут знать все…

Мао Цзэдун: Когда я приезжал в Москву, он не хотел заключать с нами договор о дружбе и не хотел ликвидировать прежний договор с Гоминьданом. Помню, Федоренко и Ковалев передавали его совет поездить по стране, посмотреть. Но я им сказал, что у меня только три задачи: есть, спать, испражняться. Я не за тем ехал в Москву, чтобы только поздравить Сталина с днем рождения. Поэтому я и сказал: не хотите заключать договор о дружбе, не надо. Буду выполнять свои три задачи…»

Собеседники долго обсуждали, сколько в случае войны понадобится ракет, чтобы уничтожить ту или иную страну. «Сейчас, – заявил Хрущев, – когда мы имеем межконтинентальную ракету, мы держим за горло и Америку». Долго говорили о радиолокационных станциях, которые СССР хотел бы иметь в Китае, о специалистах. Хрущев полагал, что советники и специалисты Китаю не нужны; пусть Пекин шлет учиться молодых китайцев в СССР. Мао не соглашался. Как мы знаем, Москва вскоре отозвала всех своих людей (а их были тысячи) из Китая. Но о ядерных делах речь не вели, за исключением многозначительного замечания советского лидера (во время следующей беседы), что «мы продолжаем совершенствовать атомные и водородные бомбы».

Отношения уже тогда, несмотря на внешние заверения в дружбе, были натянутыми. Мао, например, заявил, что «относительно следующей встречи у нас может возникнуть противоречие. Вы днем работаете, а я днем сплю…»{659}. Но встречи еще состоялись во время этого приезда.

Хрущев еще раз встречался с Мао Цзэдуном 2 октября 1959 года. Советского лидера сопровождали М.А. Суслов и А.А. Громыко. С китайской стороны было все высшее руководство: Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ, Линь Бяо, Пын Чжень, Чень И, Ван Цзясянь.

Встреча прошла напряженно, вся во взаимных обвинениях. Хотя вопрос шел о Тайване, китайско-индийском конфликте, отношениях с США, военнопленных американцах, других проблемах, чувствовалось: стороны непримиримы. И истоки непримиримости не в тех вопросах, которые обсуждали разгоряченные собеседники.

Хрущев высмеял китайскую версию конфликта с Индией. «Мы рассматриваем так, – заявил он, – больше на пять километров или меньше на пять – это не важно. Я беру пример с Ленина, который отдал Турции Карс, Ардаган и Арарат. И до настоящего времени у нас в Закавказье среди части людей имеется определенное недовольство этими мероприятиями Ленина. Но я считаю его действия правильными».

Хрущев обвинил китайских руководителей в том, что они дали возможность уйти за границу далай-ламе. «Лучше бы, – заявил советский лидер, – если бы он был в гробу». В целом, подытожил вопрос Хрущев: «События в Тибете – ваша вина».

Китайцы взорвались, обвинили Хрущева в приспособленчестве перед Америкой. Мао заявил: «Вы нам приклеили два ярлыка – конфликт с Индией произошел по нашей вине; уход далай-ламы также является нашей ошибкой. Мы же вам приклеили один ярлык – приспособленцы. Принимайте».

Хрущев зло отреагировал: «Мы принимаем. Мы занимаем принципиальную коммунистическую позицию».

К концу беседы обстановка еще более накалилась. «Вы хотите нас подчинить себе, – бросил Хрущев, – но у вас это не выйдет». Маршал Чень И вмешался и заявил: «Я возмущен вашим заявлением о том, что «ухудшение отношений произошло по нашей вине». Хрущев: «Я тоже возмущен вашим заявлением о том, что мы приспособленцы. Мы должны поддерживать Неру, помочь ему удержаться у власти».

Перед самым концом бесплодной встречи, полной взаимных упреков и обвинений, «схватились» Хрущев и Чень И.

«Хрущев: Я указал вам лишь на отдельные ваши промахи и не бросал вам принципиальных политических обвинений, а вы выдвинули именно принципиальное политическое обвинение. И если вы считаете нас приспособленцами, товарищ Чень И, то не подавайте мне руку, я ее не приму.

Чень И: Я также. Должен сказать, что я не боюсь вашего гнева.

Хрущев: Не надо на нас плевать с маршальской высоты. Не хватит плевков. Нас не заплюешь. Хорошо же складывается положение: с одной стороны, говорите о формуле: «Лагерь во главе с Советским Союзом», а с другой – не даете мне сказать и слова…»{660}

На такой ноте закончилась его последняя встреча с китайскими руководителями. Возвращаясь в Москву, Хрущев, задумчиво глядя в иллюминатор самолета, бросил:

– Со «старой калошей» договориться трудно. Он не может простить за Сталина…

Хрущев в Пекине не проявил гибкости, такта, мудрости, и его «революционная дипломатия» столкнулась с такой же. Два «великих друга» – СССР и Китай – хотели проводить самостоятельную, независимую политику. Позже Хрущев продиктует, что «Мао – националист и (по крайней мере, так было в те времена, когда я знал его) жаждет установить свое господство над всем миром». А между тем Хрущев, который вошел в советскую историю как реформатор, заявил на Президиуме ЦК: «Лозунги о китайских реформах звучат очень заманчиво. Вы заблуждаетесь, если думаете, что семена подобных идей не найдут подходящей почвы в нашей стране»{661}.

На всей внешнеполитической деятельности Хрущева лежит печать большевистского радикализма, хотя нет никаких сомнений в том, что он искренне хотел мира и по-своему добивался его. Это не мешало первому секретарю идти на авантюры, демонстрацию силы, прямые вмешательства в дела суверенных государств.

В беседе с заместителем генерального секретаря Итальянской компартии Луиджи Лонго 22 января 1957 года он задал сам себе риторический вопрос и тут же ответил на него:

– Правильно ли мы действовали в Венгрии? Думаем, что действовали абсолютно правильно… Что касается советского народа, то подавление контрреволюции в Венгрии было встречено им, особенно в Советской Армии, с всеобщим облегчением…{662}

Хрущев считал себя вправе определять: что нужно другому народу, а что не нужно, и в соответствии с этим принимать любые решения. И интервенция в Венгрию, союзную СССР страну, не была исключением. Иногда Хрущев считал, что было достаточно поиграть мускулами или стукнуть военным кулаком по столу.

Я уже рассказывал, как в октябре 1956 года Хрущев, недовольный «поведением» польских руководителей, без приглашения прилетел в Варшаву. И одновременно поднял по тревоге войска Северной группы советских войск, дислоцированных в Польше{663}.

Дипломатия с угрозой применения излюбленного аргумента советских вождей – танков.

Таков был Хрущев. Он удивительным образом сочетал в себе искреннее стремление к реформам, антитоталитарным переменам и одновременно сохранял сталинский, радикальный почерк в ведении международных дел. Он искренне верил в возможность мирного сосуществования двух систем, но при этом всячески одобрял партийный тезис, что это сосуществование лишь специфическая форма классовой борьбы, особая революционная тактика. Именно Хрущев явился инициатором одностороннего крупного сокращения советских вооруженных сил и в то же время верил, что его филиппики вроде «ракетных колбас» и обещаний «мы вас закопаем!» могут сделать политических оппонентов более сговорчивыми.

Хрущев никогда не говорил о «мировой пролетарской революции», но верил, что победа социализма в планетарном масштабе возможна и без войны.

В «вожде» причудливо соединились самые разнородные начала: до конца своих дней он подсознательно оставался сталинистом, хотя вполне сознательно нанес этой страшной разновидности тоталитаризма разящий удар.

В «революционной дипломатии» Хрущева этот парадокс постоянно давал о себе знать. Иногда третий «вождь» выдвигал идеи, которые ставили в тупик и собственных дипломатов, и тех, с кем он так самозабвенно боролся.

В 1955 году в Женеве прошло совещание глав правительств СССР, США, Франции и Англии. В советской делегации вместе с Хрущевым были Н.А. Булганин, В.М. Молотов, Г.К. Жуков. Советская делегация повергла всех в шок, заявив о желании СССР вступить в НАТО. Растерянность натовцев была полная. Довольный Хрущев повторял в своем кругу:

– Как мы их ущучили! Онемели, сказать ничего не могут…

Но дипломатия Хрущева несла в себе и элементы авантюризма, которые подвигали мир к той опасной черте, за которой была ядерная война. Таким был Карибский кризис. Человечество имело возможность заглянуть на дно ядерной бездны и в страхе от нее отшатнуться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.