Посол, которому не доверяет министр

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Посол, которому не доверяет министр

Конец августа того года подарил мне несколько свободных дней, которые я проводил в Завидово, под Москвой, наслаждаясь купанием в реке Шоше, водными лыжами и незнойным солнцем уходящего лета.

Ранним утром, там, где Шоша впадает в Волгу, я с удовольствием скользил на монолыже по поверхности воды, которую по всем правилам литературного писания следовало бы сравнить с зеркалом.

Неожиданно эта зеркальная гладь пошла высокой волной от нагонявшего нас быстроходного катера на подводных крыльях. Поравнявшись со мной, двое сидевших в нем энергичными жестами дали мне понять, чтобы я остановился. Пребывая в безмятежно утреннем расположении духа, я жестами объяснил им, что прочно связан фалом со своим катером.

Пришельцы явно были не готовы разделить моего легкомыслия и настаивали на своем. Я бросил фал и тут же погрузился в воду.

Катер подошел совсем близко. Один из сидевших в нем низко склонился ко мне и так, чтобы волжские волны не разнесли тайну, тихо, почти шепотом произнес: «Вам следует срочно явиться на службу».

От Завидово до центра Москвы самое меньшее, полтора часа езды. Всю дорогу я предавался тревожным размышлениям относительно побудительных мотивов, заставивших дать людям указание выловить меня из воды. Ничего утешительного, понятно, на ум не приходило. Да, даже если бы путь мой лежал к Берегу Слоновой Кости, я не додумался бы долгой дорогой до того, что пришлось мне услышать по прибытии на место. При моем появлении Андропов заговорил, медленно цедя слова и пытаясь хоть немного унять раздражение.

— Где ты пропадаешь? Вчера тебя целый день разыскивал секретариат Громыко. Сегодня мы всех поставили на ноги — безрезультатно. Откуда тебя сегодня вытащили?

— Выловили из воды.

— В каком смысле?

— В прямом… — и я рассказал свое утреннее происшествие. Обстановка слегка разрядилась.

— Ну, ладно… Одним словом, тебе придется ехать послом в Бонн.

— Чем я провинился?

— Не ты, а твой друг в Бонне.

— А он что натворил?

Шеф не ответил, сделав вид, что не расслышал, — несвежий прием, излюбленный среди тех, кто предпочитает сам задавать вопросы, чем отвечать на них.

— Вчера мне звонил Громыко. Не знаю, что там у них произошло, но он был крайне раздражен и заявил, что более не доверяет своему послу в Бонне, в связи с чем будет ставить вопрос о его отзыве из Германии. Сегодня он инкогнито выезжает в Восточный Берлин, чтобы там, на месте, утрясти все вопросы с немецкими друзьями и завершить работу по подписанию четырехстороннего соглашения. Учитывая создавшуюся ситуацию с послом, он просил тебя срочно подлететь к нему и через Э.Бара, который там неофициально заправляет всем вместе с союзниками, согласовать кое-какие детали.

Вечером я уже был в Берлине. В дороге оказалось достаточно времени, чтобы обдумать складывающееся положение.

Обстановка недоверия была для нас в те времена скорее нормой, чем исключением. Однако громогласное заявление министра о недоверии своему послу выглядело серьезным исключением и из этой нормы.

Было ясно, что министр не мог сделать подобного заявления человеку, отвечавшему за безопасность страны, не обосновав его должным образом.

С другой стороны, становилось очевидным, что Андропов отнесся к этим обоснованиям весьма скептически и поэтому предпочел отделаться от моих замечаний по поводу истинных причин конфликта ничего незначащей фразой «не знаю, что там у них произошло…».

Как выяснилось позже, он знал настоящую причину, но в то время не был готов поделиться ею со мной.

Каждый полет в Берлин — удовольствие, всякий раз прибавляющее к жизни два еще не прожитых часа. О том, что они также беспричинно улетучиваются по дороге обратно, можно не вспоминать.

Эгона Бара удалось разыскать лишь ближе к полуночи. Сравнение с выжатым лимоном он и сам тогда воспринял бы как незаслуженный комплимент. Тем не менее, он подробно изложил свою позицию по оставшимся несогласованным мелким вопросам. Кажется, основным из них было правовое положение западноберлинцев, форма печатей в их паспортах и еще какие-то технико-юридические мелочи. Записав подробно все сказанное, мы пожелали друг другу спокойной ночи.

А утром третьего сентября я отправился в Панков, зеленую часть Восточного Берлина, где находилась вилла, отведенная Громыко.

По причине ли прекрасной погоды или не окончившегося еще отпускного сезона, а может, по какой-либо иной, но Панков был в то утро удивительно безлюден. Виллу Громыко я безошибочно определил именно по царившему вокруг нее оживлению: туда и сюда сновало множество людей с бумагами в папках и без них, зажатыми просто под мышкой. Казалось, что кое у кого из них помимо бумаг были еще и идеи.

Охранник подвел меня к боковому входу, однако прежде, чем войти в дом, я увидел шедшего мне навстречу Фалина.

— Как хорошо, что ты прилетел! — начал он, лучезарно улыбаясь, из чего становилось ясно, что посол не ведает о нависшей над его карьерой угрозе.

Едва мы успели обменяться последними новостями, как за нашими спинами открылась дверь и на пороге появился вездесущий помощник Громыко Василий Макаров.

— Что ты здесь расслабляешься, министр с утра уже справлялся о тебе! — не давая себе труда поздороваться, обратился он ко мне в привычно-фамильярной манере. Присутствие Фалина он всем своим видом подчеркнуто игнорировал.

Войдя в дом, я увидел в большой гостиной Громыко в обществе охранника и кого-то из мидовских чинов. Мы поздоровались. — Закажите себе кофе или чаю и пойдемте на веранду, — распорядился он тоном повелительного гостеприимства.

Мы уселись.

— Юрий Владимирович передал вам наш последний разговор? — поинтересовался министр и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Вот видите, какие трансформации с людьми бывают, а ведь мириться с этим мы никак не можем!

Из сказанного стало понятно, что речь идет о недавнем разговоре, в ходе которого обсуждался — и, видимо, осуждался, — какой-то поступок Фалина.

Я понял, что оказываюсь в положении крайне глупом: одинаково неловко было как признаваться в полном неведении, так и поддерживать беседу, не зная, о чем идет речь.

К счастью, подали заказанный чай, и я перевел разговор на ночную беседу с Баром. Громыко с видимым удовольствием заверил, что большинство замечаний Бара он уже учел и, вызвав какого-то технического сотрудника, продиктовал заново две формулировки, распорядившись показать ему их уже в отпечатанном начисто виде.

Сию же секунду появился Макаров и положил перед министром список членов делегации, которые должны были вечером отправиться в Западный Берлин на церемонию подписания Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину, которую планировалось завершить пышным банкетом.

Громыко внимательно изучил листок с хорошо известными ему фамилиями и, одобрительно кивнув, вернул бумагу помощнику. После чего попросил меня составить ему компанию до конца дня, пока перечисленные в листке не вернутся на виллу с отчетом о том, как проходило важное историческое событие.

К вечеру суета улеглась. Вилла опустела. Большая часть снующих отправилась в Западный Берлин для участия в процедуре подписания. Те же, что остались, слонялись между виллой и флигелем или смотрели телевизор. Улучив момент, я отправился на поиски Фалина, однако, безуспешно. Как мне удалось подглядеть, в списке приглашенных на ужин его не было, да и быть не могло. Там правил бал наш посол в ГДР Петр Абрасимов. Советский же посол из Западной Германии, как и его министр, находился в Восточном Берлине скорее инкогнито, хотя эта тайна была шита теми самыми нитками, которые, независимо от их цвета, всегда хорошо видны на любом фоне.

Меня позвали ужинать. Мизансцена была той же, что и утром — гостиная, Громыко за большим столом, охранник и кто-то из сотрудников. За ужином министр ел мало и, как мне показалось, без удовольствия. Под стать еде, вяло и мало аппетитно текла беседа, едва выходя за рамки обсуждения берлинской погоды. В какой-то момент Громыко вдруг встрепенулся.

— А где Фалин? Что-то его не видно?

Мне показалось, что в глазах его появилась тревога.

— Он, Андрей Андреевич, уже на пути в Бонн, — услужливо доложил кто-то из присутствовавших.

— Правильную дорогу выбрал. Послу надо находиться в стране, чтобы не пропустить важные события, — с облегчением заключил министр.

На десерт Громыко предложил то же, что и утром: заказать себе чаю и пройти с ним на веранду.

Перемена места, впрочем, ни в атмосферу, ни в содержание беседы ничего нового не внесла.

На какое-то время мы остались наедине, и я остро ощутил дефицит тем для беседы. Стало темнеть, жалобно прокричала какая-то птица в саду, и Громыко, к моему безмерному удивлению, тут же назвал ее.

— Ах, я совсем забыл, вы ведь заядлый охотник!

Искренне обрадовавшись спасительной соломинке, я ухватился за нее обеими руками.

Министру мое замечание польстило, и лицо его растянулось в знаменитой кривой улыбке:

— Заядлый или нет, но до сих пор еще в летящую утку, как правило, попадаю!

Это тянуло уже больше, чем на улыбку, и он рассмеялся. Охотничья тема, к сожалению, скоро исчерпала себя, скорее всего из-за моей некомпетентности. Затем разговор зашел о Вилли Брандте. Я заметил, что Брандт, безусловно, незаурядная личность в жизни, и в политике, и непременно войдет в историю Германии.

Громыко вновь улыбнулся и прочел на память по-английски из Роберта Бернса что-то о человеке и содеянном им.

Совсем стемнело.

— Сколько же можно подписывать одно соглашение, да к тому же по поводу одного только города?! — вдруг с искренним возмущением воскликнул он.

— Так ведь оно четырехстороннее! Надо подписывать с каждой стороны…

— По вашей логике, если подписывать с каждой стороны, да еще минут по тридцать на каждый подход, то нам Абрасимова раньше полуночи не дождаться… и все из-за одного города! Западный Берлин, Западная Германия… Ох. уж мне эти новообразования!..

Было ли это экспромтом, не берусь утверждать, ручаюсь лишь, что сам Громыко счел сказанное настолько удачным, что в третий раз за вечер рассмеялся. С тех пор стоило мне войти в его кабинет, министр по обыкновению медленно вставал из-за стола и, обойдя его и протягивая руку для пожатия, спрашивал:

— Ну, как там дела в вашем новообразовании?

Не помню, долго ли оставалось до полуночи, когда с улицы донесся шум, захлопали двери подъехавших автомашин, зазвучали голоса. Минутой позже на веранду, где мы допивали нескончаемый чай, стремительно ворвался посол Петр Абрасимов. Вид его выражал такую степень радостного возбуждения и торжества, что Громыко даже с какой-то тревогой резко поднялся ему навстречу. Не дойдя двух шагов до министра, Абрасимов вспомнив времена, когда он служил в партизанском отряде, по-военному щелкнул каблуками и, не гася обертонов своего зычного командирского голоса, загрохотал, без учета скромных акустических возможностей веранды:

— Товарищ министр иностранных дел!

Не привыкший к уставной форме обращения, глубоко штатский Громыко неподдельно растерялся и в ужасе замахал обеими руками:

— Ладно-ладно, Петр Андреич, что ты, успокойся!..

Но тут, видимо, вспомнив о важности момента и историческом значении свершившегося, и сам вытянулся во фрунт. А Абрасимов продолжал сотрясать стены.

— Задание Коммунистической партии, Советского Правительства и Ваше личное по подписанию Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину с честью выполнено! Договор подписал Посол Советского Союза в Германской Демократической Республике Петр Абрасимов!

Как и положено, отрапортовав, он сделал шаг в сторону. Громыко подошел и обнял его.

Затем министр поздравил всех присутствующих с крупной дипломатической победой и пригласил за стол. Мое место оказалось рядом с Абрасимовым. И тут по некоторым вторичным признакам мне стало ясно, что на приеме в Западном Берлине по случаю подписания обильно потчевали не только безалкогольными напитками…

Время шло, и становилось все очевиднее, что подписание соглашения по Берлину нисколько не умиротворило оппозицию и ни на шаг не приблизило ратификацию Московского договора бундестагом.

Затяжка этого процесса не только усиливала и без того глубоко депрессивное состояние Генерального секретаря, но также заметно ослабляла положение его, Андропова и Громыко в Политбюро. И хотя Громыко неоднократно публично заявлял, что он не связан временем и может ждать сколько угодно, все яснее становилось, что сложившаяся ситуация ни веса, ни престижа среди высшего партийного руководства тройке лидеров не прибавляет.

Люди, прежде молча выжидавшие, теперь стали вслух высказывать сомнения и опасения по поводу порочности неклассового подхода к решению проблем внешней политики.

Необходимо было срочно предпринять что-то кардинальное: либо вывести из состава Политбюро сомневающихся, либо добиться решительных внешнеполитических успехов.

Брежнев решил действовать в обоих направлениях.

В речи на XXIV съезде партии Громыко обрушился с обвинениями против тех, кто провокационно утверждают, будто «любое соглашение с капиталистическими государствами является чуть ли не заговором».

16—18 сентября 1971 года состоялась Ялтинская встреча Брандта с Брежневым, находившимся там на отдыхе. Встреча была призвана продемонстрировать не только личное сближение обоих лидеров. Во время купаний в Черном море и прогулок по чудесным паркам Ореанды закладывались основы визита Генерального секретаря в ФРГ. Почему-то некоторых представителей немецкой прессы шокировал факт совместного купания двух лидеров, а конкретно то, что Брандт и Брежнев вместе вошли в море, предварительно раздевшись до трусов. Заговорили о «политическом стриптизе», будто, если бы руководители вошли в воду не раздеваясь, при галстуках и в костюмах, политически это выглядело совсем по-иному.

В Крым с Брандтом прилетел и Бар. Брежнева сопровождал его помощник Александров-Агентов, человек высочайшей личной культуры, богатой эрудиции, широко и глубоко образованный.

Обсуждались все те же вопросы: перспектива ратификации Московских договоров, отношения между ФРГ и ГДР, подготовка Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта последняя идея чрезвычайно увлекала Брежнева своими глобальными масштабами.

В аэропорт города Симферополя, где должен был приземлиться самолет бундесканцлера, Брежнев поспешил заранее. Стояла изумительная крымская осень. В преддверии встречи на столь высоком уровне сюда слетелась громадная стая журналистов, в основном западногерманских. Свои отношения с пишущей братией Брежнев строил так же, как и со всеми своими подчиненными: среди них были любимчики, которым он с удовольствием уделял много времени и внимания, и нелюбимые, которых просто не замечал.

К числу советских любимчиков следовало отнести неизменно сопровождавшего его фотокорреспондента ТАСС Му-саэльяна, из западногерманских — телерепортера ВДР Фритца Пляйтгена.

Оставался верен себе Брежнев и в Крыму. Заметив в толпе встречавших Пляйтгена, он двинулся прямо к нему и к обоюдному удовольствию побеседовал с ним перед камерой.

Все полеты над Крымом по случаю ожидаемого прибытия высокого гостя были запрещены, и толпа отдыхающих, оставивших надежду вскоре улететь домой, собралась поглазеть на Генерального секретаря. Он был одет в светлый летний костюм, выгодно подчеркивавший его южный загар. Надо сказать, Брежнев тщательно следил за своей внешностью: костюмы его были безупречно сшиты, к подбору галстуков и туалетной воды он относился куда серьезнее, чем к некоторым государственным проблемам. Каждое утро не менее часа он занимался своим туалетом, подолгу оставаясь у зеркала, тщательно выискивая среди бесчисленных флаконов и баночек необходимые и соответствовавшие случаю аксессуары.

Тем временем лайнер вооруженных сил ФРГ совершил посадку на пустынном летном поле аэропорта в Крыму. После приветствий у самолета и краткого пребывания в здании аэропорта всех прибывших без особой пышности усадили в автомобили и повезли через горный перевал вниз, к морю.

Там, в Ореанде, в пределах своей правительственной виллы, Брежнев явил собой образец демократичности и доступности. Он пустил на территорию владений, где обыкновенно проводил свой летний отдых, иностранных журналистов, охотно продемонстрировал им громадный плавательный бассейн с морской водой и, нажав кнопку, предложил посмотреть, как высоченная четырехметровая стена при этом медленно и торжественно откатывается в сторону, образуя выход прямо в Черное море.

В течение трех последующих дней, отведенных для визита, мы с Баром виделись всего один раз, да и то мельком, причем краткое наше свидание носило даже несколько детективный характер.

Громоздкий лимузин «Чайка» вывез нас высоко в горы, где, усевшись на валунах под вековыми соснами, мы устроили небольшой пикник, во время которого при полной гарантии конфиденциальности смогли обсудить наши проблемы. В Крыму наша основная функция передавать информацию от одного государственного лидера другому— становилась совершенно излишней. Брандт и Брежнев уютно сидели вдвоем в гроте и обсуждали проблемы напрямую.

Что же до перспектив на будущее, то Бар предупредил, что обстановка вокруг ратификации Восточных договоров будет все более обостряться день ото дня, и критика оппозиции сведется, главным образом, к тому, что ратификация этих договоров и вступление их в силу ослабят позиции западных союзников и укрепят позиции Советского Союза в Западном Берлине и Европе в целом.

На этой основе, продолжал Бар, уже сейчас выстраивается концепция обвинения Брандта в разрушении традиционной линии внешней политики ФРГ, заложенной Аденауэром и с той поры остававшейся направляющей в политике всех его преемников. Никто из них никогда не предпринимал даже робких попыток сближения со странами Восточной Европы из опасений подорвать доверие США к Западной Германии.

Таким образом, подписание Московских договоров, по их мнению, было серьезным и совершенно ненужным отклонением от традиционного внешнеполитического курса ФРГ. Впрочем, это не вполне соответствовало исторической правде.

Бар рассказал, что, по его сведения, в наших внешнеполитических архивах имеется запись конфиденциальной беседы бывшего посла СССР в ФРГ А.Смирнова с К.Аденауэром, состоявшейся 6 июня 1962 г.

Входе беседы первый послевоенный канцлер предлагал СССР установить между обеими странами перемирие (BURGFRIEDEN) сроком на 10 лет с тем, чтобы этот отрезок времени обе стороны могли использовать для установления действительно нормальных межгосударственных отношений.

Это, по мнению Аденауэра, должно было повысить внешнеполитический престиж ФРГ, в том числе и в глазах его западных союзников.

Помимо того, обсуждался и вопрос о предоставлении больших свобод гражданам ГДР.

Таким образом, еще в пятидесятых годах Аденауэр предлагал то, что в семидесятых начал реализовывать Брандт.

Политики редко рассказывают что-либо просто ради развлечения собеседника. Бар тут же попросил обдумать возможность публикации записи этой беседы, что, по его мнению, значительно снизило бы остроту критики проводимой Брандтом внешней политики. В тот момент разумность такого шага не вызвала у меня ни малейшего сомнения и я был готов гарантировать успех планируемого мероприятия. Правда наказание за поспешные выводы последовало довольно быстро.

А пока мы отсиживались в горах, внизу уже стало смеркаться, и было видно, как на набережных зажгли огни. Ялта удивительно похожа на все южно-курортные города мира. С наступлением сумерек уставшие от все еще знойного солнца люди высыпали на набережную, чтобы щегольнуть при электрическом свете друг перед другом приобретенным загаром и привезенными нарядами. Занятым собой, им не было никакого дела до всего, что происходило совсем рядом в старинном дворце Ореанда.

Мы не последние жители этой планеты

— Ну, как там дела в вашем новообразовании? — весело начал Громыко, стоило мне появиться у него в кабинете по возвращении из Крыма.

Вновь пришлось поставить пусть не долгоиграющую, но уже немного затертую пластинку о всевозрастающих трудностях, с которыми придется столкнуться Брандту в процессе ратификации Московского договора в германском бундестаге. Громыко слушал молча, разглядывая поверх меня какую-то специально выбранную на этот случай точку в углу кабинета.

— Если немецкая сторона будет затягивать ратификацию, мы «придержим» соглашения по Западному Берлину, — неожиданно перебил он. Однако тут же, вспомнив о том, что как правящая коалиция, так и оппозиция состоят сплошь из немцев, решил все же провести между ними черту. — А что думает по этому поводу Бар?

— У него есть интересная идея.

— Даже так? — Громыко скептически улыбнулся, сомневаясь в том, что стоящие мысли могут родиться не только у него.

Однако предложение Бара предать гласности беседу Аденауэра со Смирновым заставило его задуматься.

— А не носила ли беседа посла с канцлером конфиденциального характера?

Я промямлил какую-то банальность насчет того, что все тайное со временем становится явным и что конфиденциальность беседы была уже частично нарушена самим Аденауэром. В телевизионном выступлении накануне отставки он признал, что в свое время направил письмо Н. Хрущеву с предложением установить десятилетнее перемирие между СССР и ФРГ.

— Ну, если вы с Баром и впрямь так думаете, давайте разыщем этот документ и… В конце концов, восстановление истины — дело благородное.

Сдержаться и не поделиться новостью с Баром было свыше моих сил, и я поспешил дать ему знать по телефону, что дело слаживается.

Через несколько дней я получил подтверждение, что такой документ действительно имеется в архиве министерства иностранных дел, но показать мне его не могут, поскольку он находится у министра.

Дело оставалось за немногим: снять копию, показать ее в Германии и договориться о времени публикаций.

Уверенный, что так и получится, я победно-уверенным шагом направился на прием к Громыко.

Как обычно, министр усадил меня в кресло напротив и вместо долгожданной бумаги предложил мне длинный экскурс в глубины этики дипломатических отношений.

— Я ознакомился с документом, — начал он не спеша и похлопал по лежавшей перед ним тонкой папке, в которой, как я выяснил тут же, едва выйдя из министерского кабинета, упомянутой бумаги не было. После ознакомления накануне министр отправил ее обратно в архив. — Это — запись доверительной беседы нашего посла с Аденауэром. В ней немецкий канцлер действительно определяет в отношении СССР позиции аналогичные тем, которые сейчас занимает Брандт. Более того, нет сомнения, что опубликование этого документа в печати ослабило бы сегодня в значительной мере позиции противников Восточных договоров. Но это сегодня!

Громыко многозначительно поднял указательный палец вверх и повторил:

— Да, да, именно сегодня. А назавтра нам не подадут руки и впредь станут разговаривать лишь при свидетелях. И что тогда? Тогда получится, что ради сегодняшней выгоды мы разрушили нечто нерукотворное: высочайшую пирамиду доверия, которую сами же сооружали десятилетиями. И это коснется не только нас, но и следующие поколения советских дипломатов.

Согласитесь, ведь мы не последние жители этой планеты. Поэтому я считаю, нам надо удержаться от сиюминутного соблазна. Я говорил с Андроповым. Он того же мнения.

Последняя фраза означала: приговор окончательный и апеллировать больше не к кому. На минуту вообразив себе разочарованное лицо Бара я, видимо, не смог скрыть того же выражения на моем лице.

— Не грустите, иначе мы поступить не можем. Представьте: сегодня начали публиковать содержание своих доверительных бесед, ну, скажем, с вами по поводу наших дел с Германией, или с десятками и сотнями людей, с которыми мне довелось встретиться и беседовать за свою долгую жизнь. Возьмите даже моих коллег по Политбюро или в правительстве. После подобных публикаций оставшиеся в живых совершенно справедливо станут сторониться меня, а умершие проклянут с того света. Доверие — это высшая точка отношений между людьми.

С этим трудно было не согласиться.

— Андрей Андреевич, говорят, Сталин много раз обсуждал с вами проблему будущего Германии и что он якобы был в принципе против ее разделения?

Громыко заметно оживился.

— Сталин умел заглянуть далеко вперед. Этим и объясняется, почему он с таким уважением относился к Германии и немцам — несмотря на войну. Действительно, Германия длительное время была темой наших бесед. Обсуждали мы и проблему какой ей быть: единой или разделенной. Естественно, вопрос ставился с точки зрения обеспечения стабильности в Европе.

— И к какому же выводу вы склонялись?

— Видите ли, мы разговаривали всегда вдвоем, без свидетелей. Сталин умер, а я пока жив. Но это небольшое преимущество вовсе не дает мне право разглашать содержание наших доверительных бесед. Иначе я бы поступил вопреки принципам, которые только что отстаивал.

— Сталин просил вас не разглашать эти беседы или?..

Громыко взмахнул от отчаяния обеими руками, посмотрел на меня, как смотрят на неразумное дитя, и беззвучно рассмеялся.

— Сталин никогда и никого ни о чем не просил. Но мы прекрасно знали, о чем говорить можно, а чего говорить не следует.

День, когда надо было сообщить Бару неприятное решение Громыко, совершенно неожиданно из мрачного превратился в радостный. Бар внимательно выслушал, мгновение подумал и тут же сформулировал свою позицию:

— Я очень огорчен. Но еще больше — доволен. Наши расчеты подтвердились: с вами можно иметь дело.

Громыко оказался прав.

Тем временем тучи над Восточным договором не только не рассеивались, но становились все более грозовыми. Советская сторона по-прежнему пыталась переубедить оппозицию в Западной Германии с помощью речей Брежнева, против которых у нее постепенно выработался стойкий иммунитет. 20 марта 1972 года, выступая на XV съезде профсоюзов, Брежнев назвал ратификацию договоров «выбором между политикой мира и политикой войны».

В «Правде» появилась статья, доступно растолковывавшая эквивалентность русских и немецких понятий о государственных границах, таких, как «нерушимая», «незыблемая», «неприкосновенная», в которых в свое время не захотел разобраться Генеральный секретарь.

Громыко тоже не жалел патронов: он предал гласности «Письмо о немецком единстве», переданное во время подписания Московского договора немецкой стороной.

На западногерманскую оппозицию оно должного впечатления не произвело в отличие от руководства ГДР, которое с самого начала с неприязнью относилось к идее переговоров СССР — ФРГ. Иногда эта неприязнь прорывалась наружу.

После того, как Косыгин принял Бара «по его просьбе», ему вскоре позвонил Ульбрихт и, не скрывая издевки, спросил, будет ли тот впредь принимать всех западногерманских статс-секретарей. Косыгин, однако, не растерялся и ответил, что пока о встрече попросил только один. И это вполне соответствовало истине.

С началом весны 1972 года в ФРГ началась сущая свистопляска вокруг ратификации. Оппозиция учуяла, что в воздухе повеяло запахом власти, и поставила в бундестаге вопрос о недоверии канцлеру Брандту. Подвергая резкой критике подписанный в Москве договор, политики, комментаторы и гадалки, увлеченно высказывавшиеся по этому поводу, единодушно соглашались, что разница в поданных «за» и «против» Брандта голосах в бундестаге будет минимальной — максимум 2, а скорее один. Но никто из них не брался уточнять в чью пользу. Бар сообщил нам, что шансы Брандта остаться у власти равны шансам ее потерять.

20 марта Брежнев произвел, пожалуй, последний мощный выстрел, который позволял его арсенал: разрешил выезд в ФРГ большой группы русских немцев. Но если бы даже он отправил вместе с ними всех остальных, рвавшихся из страны, дело от этого мало выиграло. Остановить раскрутившийся маховик противостояния было уже невозможно.

На последнем этапе всерьез заговорили о том, что оппозиция купила минимум одного депутата от либералов. Фамилия Иуды не называлась, зато сумма обещанных сребреников, переведенных по историческому курсу в немецкие марки, колебалась от 50 тысяч до четверти миллиона.

Чужие деньги всегда будят воображение людей. Скоро тема подкупа заняла чуть ли не главное место в прессе и на телевидении. Многие забыли про борьбу за канцлерское место, сосредоточившись при этом не на том, кто предает, а сколько за это заплатят.

Волна ажиотажа докатилась до Москвы. Кто-то доложил Андропову, и он в довольно раздраженном тоне поинтересовался у меня по телефону, как собираются социал-демократы противостоять подобным действиям оппозиции? И уж если пошла такая распродажа, не намерены ли и они прикупить на свою сторону пару депутатов. Получилось так, что как раз накануне мы беседовали с Баром на эту тему, и мне оставалось лишь передать шефу его реакцию на поставленный в этой же плоскости вопрос. «У нас нет таких денег, а поэтому нет и соблазна прибегать к таким мерам». Произнося эту, как мне показалось, красивую фразу, я и представить себе не мог, на какую нервотрепку себя обрекаю. Хотя ощущения, что кто-то третий вмешался в игру, у меня было.