Пять нашествий Бара в Москву

Пять нашествий Бара в Москву

Из 12 месяцев 1970 года шесть статс-секретарь Эгон Бар провел в Москве. Его вихреобразные приезды напоминали разрушительные ураганы, после которых приходится долго восстанавливать здоровье, подорванное напряжением, бессонными ночами, тайными свиданиями. С самого начала мы с Валерием старались, как могли, помочь ему избежать ошибок при «освоении» новой и довольно необычной страны.

Уже первая из них была и неизбежной, и показательной. Из приземлившегося в подмосковном «Шереметьево» самолета статс-секретарь вышел на двадцатиградусный февральский мороз с ветром без головного убора. Жест был эффектным, но чреватым последствиями для здоровья, и Леднев тут же накрыл голову гостя собственной меховой ушанкой.

Благодаря своему поведению в Москве, Бар поначалу показался мне чуть ли не маньяком, одержимым идеей во что бы то ни стало и чуть ли не за один день добиться заключения договоров между нашими странами. Он считал, что в этот процесс должны быть немедленно втянуты обе Германии, однако, об их объединении Бар в ту пору еще открыто не говорил.

Но уже во второй приезд, в марте того же года, размышляя вслух о будущем своей страны, он заметил, что его печалит отчуждение, все более ощутимое в отношениях между восточными и западными немцами.

— Преодолеть его будет куда сложнее, нежели границы, которые рано или поздно и так падут.

Наблюдая за тем, что происходит в Германии сегодня, следует отдать должное верности пророчества, сделанного почти четверть века назад.

Честно говоря, тогда, в семидесятом, такое заявление выглядело не более чем крайним проявлением политического темперамента.

Как-то во время ужина дома у Леднева немецкий гость сумел уединиться с нами и, несмотря на обилие съеденного и выпитого, предпочел светской беседе за столом рассказ о встрече с Громыко. Разговором с министром он был одновременно и возбужден, и подавлен, хотя мы, заранее зная о встрече, приложили все усилия, чтобы настроить его на возможно далекий от идиллического лад.

Тем не менее, оказалось, что к встрече с Громыко, как к смерти, живого человека подготовить нельзя.

Министр легко разрушал любой иммунитет неожиданной и неоправданной жесткостью. Это качество в советском МИДе той поры было превращено в культ. Те, кто удачливо умели копировать эту манеру, так называемые «жесткие переговорщики», мгновенно выслуживались и делали стремительную карьеру, ибо ценились министром, как адепты его школы, проповедовавшей «соковыжимание» из партнера.

Таких «асов» в МИДе была целая плеяда, главным из которых считался сам министр. Его прогрессирующая негибкость стала притчей во языцех во всем мире, что получило отражение в данной ему кличке «Мистер Нет».

По замыслу ее авторов, «Мистер Ноу» должен был, видимо, сделать выводы и каким-то образом попытаться опровергнуть саркастическую оценку его личности как политика. Но ничуть не бывало. Глава МИДа ею гордился и воспринимал, как почетный титул.

Итак, первая встреча с Громыко у статс-секретаря Эгона Бара ни восторга, ни энтузиазма не вызвала. Но в пессимизм он тоже не впал:

— Все должно начинаться с «Нет», — шутил он, и продолжал свою линию с удивительным упорством, напоминая нам порой морского ныряльщика.

Он выныривал из самолета в «Шереметьево» и тут же отправлялся на переговоры с Громыко или его подчиненными, начиная с того места, на котором они остановились в предыдущий его приезд. А израсходовав запас энергии, возвращался в Бонн, чтобы, заглотав свежую порцию кислорода, вновь очень скоро вернуться в Москву.

Длилось это полгода.

А в Германии тем временем переговоры, которые вел в Москве Бар, стали объектом ожесточенной дискуссии. Ход дебатов давал основания довольно мрачных прогнозов: становилось ясно, что даже в случае успешного подписания договоров в Москве, они могут «застрять» в бундестаге, а значит, вся проделанная работа уйдет в песок. Мы решили использовать складывавшуюся ситуацию, чтобы как-то повлиять на Громыко.

Латте помог нам быстро собрать опубликованные и неофициальные негативные высказывания немецких политиков по поводу советско-германских договоров. Один экземпляр этого обзора я передал Андропову с тем, чтобы он ознакомил с ним Брежнева, другой же, воспользовавшись очередным приглашением, вручил лично Громыко.

Мысль о возможных сложностях при ратификации договоров наверняка не была для министра новой, однако, преподнесенная в столь концентрированной форме, она явно произвела на него впечатление. Мне даже показалось, что на какой-то период его позиция на переговорах приобрела определенную гибкость. Если это так, то Бар, как ни парадоксально, обязан этим своим противникам из оппозиционного блока — Гутенбергу, Барцелю, Шредеру и другим.

Как-то я процитировал Громыко часть выступления тогдашнего председателя оппозиционной фракции Райнера Барцеля, который, критикуя проекты московских договоров, сказал, что «самые плохие договоры — это договоры с неясными формулировками». Громыко обиделся и встал на защиту Бара:

— Что это они там на Бара накинулись? Вот пусть сами приедут да попробуют с нами вести переговоры, увидим тогда, как они будут тут вертеться!

Однако запас «гибкости» у Громыко скоро исчерпался, переговоры замедлились, а затем и вовсе остановились. Бар стал складывать чемоданы, Громыко убеждал себя и всех в том, что «немцы никуда не денутся».

Фалин широко развел в знак своего бессилия руки.

— Не знаю, что наш министр упрямится, вполне можно было договориться… Но сейчас он в той фазе, когда никто, кроме Брежнева, не сдвинет его с места.

Я понял эту фразу как не слишком тонкий намек, забрал у него все варианты возможных договоренностей и, отчеркнув красным предложения обеих сторон, положил бумаги на стол Андропову. В своих коротких комментариях я изложил причины создавшегося тупика, не забыв добавить, что Бар намерен прервать переговоры.

Андропов дважды внимательно прочел обе странички, затем синим карандашом поставил жирные галки на полях и подчеркнул несколько слов. Испещренная ярко-красным и синим бумага приобрела необычно нарядный вид. Андропов еще раз пробежал глазами текст и нажал кнопку прямой связи с Брежневым.

К счастью, тот был на месте. Андропов подробно изложил ему ситуацию на переговорах, не забыв упомянуть и о чемоданном настроении Бара.

— А в чем разногласия? — поинтересовался Брежнев.

— В формулировках. Ну, например: «незыблемость границ» или «нерушимость границ».

Брежнев долго молчал.

— Как ты сказал?

Андропов внятно повторил.

— Послушай, Юра, а это разве не одно и то же?

— По-моему, то же. Но дело не только в этом. Возникает реальная опасность, что договоры не будут одобрены парламентом даже в случае их подписания, и наши совместные усилия окажутся мыльным пузырем.

На другом конце провода повисла длинная пауза.

— Вот что, Юра, я переговорю сейчас же с Андреем и поинтересуюсь, как идут переговоры и что он думает о реальности ратификации в бундестаге. Надеюсь, он поймет, что надо делать.

Брежнев замолчал, но еще некоторое время не клал трубку.

Вдруг голос его в трубке зазвучал вновь:

— Ты знаешь, мне рассказывали или я читал где-то, что на Каспии был буксир с необыкновенно сильным гудком. Он выходил в море подальше от берега и давал сигнал, да такой, что слышно было на весь Каспий — едва берега не рушились. Но именно в этот сигнал уходил весь пар, и назад к берегу «крикуна» тянули другим буксиром. Так вот я Андрею сейчас и скажу, не получилось бы так, что и нас после всего шума вокруг договоров, обратно на буксире тащить придется.

Оба с удовольствием и долго смеялись.

Положив трубку, Андропов еще минут двадцать задавал мне вопросы по поводу проходящих в Москве переговоров. Наконец, когда я готов был откланяться, позвонил Громыко.

— Только что разговаривал с Леонидом Ильичом, интересуется, как проходят переговоры с немцами. Я сказал, что идет обычная рутинная работа, утрясаем формулировки, через неделю-другую закончим. Он спросил, почему же нервничает Бар и собирается улететь в Бонн. Я объяснил, что это обычный дипломатический прием: когда Аденауэр приезжал в Москву и вел переговоры с Хрущевым, его делегация несколько раз собирала чемоданы и выставляла их в коридор, а потом распаковывала опять, демонстрируя готовность в любую минуту и прервать, и продолжить переговоры. Немцы вообще все это время держали «паровоз под парами».

Кстати, насчет пара. Брежнев поведал ему об одном знаменитом буксире, который…

И министр пересказал уже слышанную нами не более получаса назад балладу. Андропов вновь совершенно искренне над нею посмеялся. Положив трубку, он покачал головой:

— Да, дипломатичностью Леонид Ильич не блеснул!

Он был очевидно уязвлен тем, что Громыко ясно дал ему понять: «Маска, я вас знаю»!

«Не можешь победить, подружись», — по этой схеме строились теперь отношения Андропова и Громыко. К середине семидесятых годов диалектический процесс эволюции противостояния в дружбу был завершен. Как уже упоминалось выше, решающим фактором в этом стала воля Брежнева.

Он вообще внимательно следил за взаимоотношениями всех, кому доверил важнейшие посты, и умел давать им понять, с кем именно и в какой степени следует поддерживать отношения. Возможно, Андропов действительно часто говорил с Брежневым по телефону, а может быть, это было волей случая, но мои визиты к нему очень часто перебивались звонками Генерального секретаря.

По причине общего состояния Брежнева и в первую очередь в связи с его прогрессирующей глухотой телефонная аппаратура «закрытой связи», которой он пользовался, усиливала голоса его и собеседника до такой степени, что любой присутствовавший при разговоре без труда мог слышать каждое слово, произносимое на другом конце провода. Играло роль также и то, что глохнущие люди вообще стремятся говорить громче нормально слышащих.

Все это приводило к тому, что я неоднократно становился невольным свидетелем довольно интимных разговоров, к которым Брежнев переходил настолько неожиданно и без всякой подготовки, что Андропов, если и захотел бы, то вряд ли успевал дать мне знак покинуть кабинет.

А кроме того, один раз удержав меня от этого верноподданнического шага, он, видимо, не считал логичным возвращаться к нему теперь.

Однажды Брежнев по телефону поинтересовался мнением Андропова об Арафате. Тот назвал палестинского лидера дальновидным и гибким политиком, который обладает «необыкновенным чутьем подбирать верных его делу людей».

— Еще бы, — согласился Брежнев, — в его положении другой уже давно бы наблюдал за нами с того…

Не закончив фразу, он неожиданно сменил тему и вдруг заговорил о «необычном времяпрепровождении» некоторых членов Политбюро.

— Я слышал, что Подгорный и Шелест уже второй раз выезжали на охоту вместе. Как ты думаешь, что бы это могло значить? Присмотрись-ка, Юра, повнимательнее, как бы эти охотники нам неожиданных трофеев не привезли.

Заняв свой пост в результате удачно проведенного заговора против Хрущева, Брежнев, видимо, постоянно размышлял о том, что и он сам может быть отстранен от власти подобным же способом.