Глава I. Спор о Томасе Море

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I. Спор о Томасе Море

июле 1985 г. исполняется 450 лет со дня смерти великого английского гуманиста, одного из основоположников утопического социализма — Томаса Мора. За последние годы в нашей стране 30-тысячным тиражом были изданы полный корпус латинской поэзии Мора, переведенный на русский язык с сохранением стихотворного размера латинского подлинника, и «История Ричарда III». К 500-летию со дня рождения Мора, отмечавшемуся в 1978 г., был опубликован новый русский перевод всемирно известной «Утопии». Новое издание «Утопии», отражающее результаты современных текстологических исследований как в нашей стране, так и за рубежом, познакомило читателей с перепиской Мора и Эразма Роттердамского, посвященной истории создания «Золотой книжечки о наилучшем устройстве государства» и ее публикации. Все эти источники не только помогают понять смысл «Утопии», но и дают возможность четко определить ее место в истории общественной мысли. Широкому размаху исследований творчества Мора в Европе и Америке содействовали первое полное научное издание сочинений гуманиста в 16 томах, предпринятое в США Йельским университетом (см. 15)[1], и подготовка к 500-летнему юбилею со дня его рождения. Важную роль в координации этих исследований в последние полтора десятилетия играет журнал «Moreana», издающийся в Анжере (Франция) и объединяющий ученых разных стран, интересующихся биографией и идейным наследием Мора.

Слава Мора как гениального мыслителя эпохи Возрождения неразрывно связана с судьбой его «Золотой книжечки». И это не случайно, поскольку в «Утопии», принадлежащей к золотой поре гуманизма, ренессансная общественная мысль достигает своей вершины в осмыслении проблемы социальной справедливости. На протяжении ряда столетий книга Мора оставалась самым аргументированным и самым решительным осуждением всякого общественного строя, основанного на частной собственности. Оценка общественно-политической деятельности Томаса Мора, его литературного наследия в целом и его роли в истории общественной мысли во многом зависит от того или иного понимания «Утопии» и ее места в истории идей. И наоборот, отношение различных историков к «Утопии» так или иначе сказывается на их общем восприятии личности ее автора. Уже в эпоху Реформации, в условиях ожесточенной борьбы между сторонниками и противниками официальной католической доктрины, освящавшей существующий феодальный строй, «Утопия» получала резко противоположные оценки. Если приверженцам католицизма критическая направленность книги Мора, ее свободомыслие в трактовке традиционных социально-политических и религиозных институтов внушали серьезные опасения[2], то сторонники Реформации, напротив, в целом сочувственно относились к «Утопии». Приверженцы Реформации, как, например, У. Тиндел и первый переводчик «Утопии» на английский язык Р. Робинсон, даже упрекали Мора в непоследовательности, измене здравому смыслу и лицемерии за его последующую прокатолическую позицию. Подобное отношение к Мору позднее унаследовали английские историки протестантской ориентации, подчеркивавшие противоречивость поведения Мора и его взглядов. По мнению этих историков, у автора «Утопии» с гуманистическими идеалами уживались черты изуверства и «безжалостного фанатизма»[3].

Для католических историков гуманистическое свободомыслие Мора долгое время оставалось загадочным феноменом. И в XIX, и в XX вв. историков не переставал занимать вопрос: в какой мере коммунистический идеал «Утопии» выражал собственные убеждения Мора? Следует ли вообще принимать всерьез «Утопию»? Для историков католического направления Мор только и мог представлять интерес как «святой». Что касается «Утопии» с ее проповедью веротерпимости и идей коммунистической общности, то все это воспринималось ими не более как «шутка», «игра ума» (см., напр., 73, 103–104). Толкование «Утопии» как «шутки» имело распространение в буржуазной историографии вплоть до недавнего времени (см. 69. 94. 120).

Иным было отношение к «Утопии» историков либерально-протестантского направления, рассматривавших «Золотую книжечку» как подлинное выражение взглядов Мора (см. 126). Сопоставление этих противоположных трактовок иногда завершалось у буржуазных исследователей весьма неутешительным выводом, что-де «Утопия», «возможно, и содержит кое-какие собственные мнения Мора, однако нет способа узнать (!), какие являются его собственными, а какие нет» (90, 60).

Ныне спор о Томасе Море и его «Утопии» далеко не исчерпывается столкновением указанных концепций. Уже в 30-е годы XIX в., начиная с книги Р. Чемберса «Томас Мор» (см. 74), в буржуазной историографии четко обозначилась тенденция толковать «Утопию» в консервативном духе, как произведение, порожденное средневековьем, прославляющее монастырский аскетизм и корпоративный строй феодального общества. «Монастырская идея в действии», — писал Чемберс об «Утопии» (74, 132). Оценка Чемберса была охотно подхвачена другими буржуазными историками. Стремление подчеркнуть средневековые черты мировоззрения Мора попытался аргументировать, в частности, П. Дюамель, который обнаружил «неожиданный парадокс»: «наиболее средневековое», по его мнению, сочинение Мора — «Утопия» — обычно рассматривалось как «самое ренессансное» (см. 79, 234). Сравнивая «Утопию» с произведениями средневековых теологов, Дюамель утверждает, что она «является насквозь схоластической по методу построения и в значительной степени средневековой по своему содержанию и стилю» (см. 79, 249).

Попытки доказать неоригинальность Мора как мыслителя предпринимались в буржуазной историографии неоднократно (см., напр., 71. 89. 104). Чтобы развенчать коммунистический идеал «Утопии», буржуазные историки часто пытаются объяснить его с точки зрения традиционной христианской этики, проповедующей благотворительность и монастырское братство как наивысшую форму общности. Так, по словам Р. Джонсона, в «Утопии» Мор ратует за общность духа, чувство братства, которые одинаково могут быть обретены и при частной, и при общей собственности. По Джонсону, Мор «защищает не установленную цель, а особое средство, при помощи которого только и возможно осуществление идеала». Это средство — «идея взаимообязывающей свободы, обусловленной чувством личной и добровольно исполняемой обязанности одного человека перед другим и сознанием общности человеческой природы» (92, 140–141). Смысл этики «Утопии», по мнению Джонсона, сводится к следующему: «человек по-настоящему свободен и застрахован только тогда, когда он руководствуется своей совестью и обретает ценности скорее в собственном сознании, чем в материальных проявлениях изменчивого мира… Сознательная самодисциплина совести освобождает человека от внутренней испорченности, гордыни, которая препятствует истинной общности людей» (92, 147). Мор, утверждает Джонсон, нападает на общность собственности преимущественно с точки зрения ортодоксального идеала частной собственности, основанного на католической доктрине и «философии общего права» (см. там же). С подобным толкованием нельзя согласиться — этика идеальной «Утопии» не укладывается в рамки тогдашней ортодоксальной христианской этики. Коммунистический идеал «Утопии» рассматривается Джонсоном как некий парадокс. Причем этот идеал Мора изображается несовместимым с «традиционными человеческими ценностями», которые якобы всегда неизбежно приносятся в жертву «социальному утилитаризму» (см. 92, 85). Специфическое назначение утопического мифа Мора, по Джонсону, заключается в апелляции к совести христианина, дабы призвать католический мир жить по Евангелию. Джонсон утверждает, что сам «исторический генезис утопизма логически ведет к дегуманизации человека и созданию тоталитарной коллективной машины» (92, 82). Такова якобы «двусмысленность», заложенная в основе утопического мифа.

Трактовка «Утопии» Р. Джонсоном имеет много общего с концепцией другого современного исследователя творчества Мора — Г. Гербрюггена. Если Чемберс в свое время утверждал, что «Утопия» со всеми ее порядками основана на религиозном энтузиазме (см. 74, 137), то Гербрюгген оспаривает эту точку зрения, полагая, что основу идеального устройства утопийцев составляет этика, рассматривающая добродетель как жизнь в согласии с природой и подчиняющаяся диктату разума (см. 79, 255). Гербрюгген отчасти прав, подчеркивая близость этической концепции «Утопии» и «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского (см. 79, 621, прим. 10). Однако мы не можем с ним согласиться, когда он пытается объяснять рационализм утопийской этики в духе средневековой теологии — как некую свободу от вожделений гордыни, обретаемую в результате подчинения человека диктату разума, свободу, о которой писал в своей «Сумме теологии» Фома Аквинский (см. 79, 255). Это сопоставление рационалистической этики «Утопии» с «Суммой теологии» весьма искусственно и недостаточно аргументированно. Гербрюгген решительно отвергает концепцию тех историков, которые рассматривают «Утопию» как источник социалистических и коммунистических идей (К. Каутский, Р. Эмис, В. П. Волгин). С его точки зрения, «этос», основной смысл «Утопии», отнюдь не в моделировании коммунистического государства, поскольку Мор вовсе не смотрел на свой труд как на практическую программу действия. Напротив, по мнению Гербрюггена, «этос Утопии в ирреальности утопической идеальности, в невозможности осуществления изображенного Мором коммунистического идеала… Не будучи моделью или практической программой, „Утопия“ — скорее явление противоположного характера» (79, 259). Как полагает Гербрюгген, Мор нарисовал утопийское государство для того, чтобы как в зеркале показать недостатки и злоупотребления, господствующие в действительном мире. Идеальность Утопии лежит в «нигдее», и людям, несмотря на все их попытки, этой идеальности не достигнуть. В приписываемой Мору концепции невозможности совершенства в этом мире, где ход истории в конечном счете осуществляется по приговору божьему, Гербрюгген видит влияние христианской антропологии и теологии. Иными словами, противопоставление идеального государства Мора порочной общественно-политической системе XVI в. Гербрюгген склонен рассматривать как противопоставление эсхатологического и исторического состояния общества. Ключ к пониманию «Утопии», по его мнению, в следующих, обращенных к Мору словах Рафаэля Гитлодея, главного персонажа «Золотой книжечки»: «…если бы ты побывал со мною в Утопии и сам посмотрел бы на их нравы и законы… ты бы вполне признал, что нигде в другом мире ты не видал народа с более правильным устройством, чем там» (15, 4, 106). Убеждение Мора в неосуществимости идеала, по словам Гербрюггена, разделяли и другие гуманисты, близкие к автору «Утопии», в частности Гийом Бюде и Эразм Роттердамский.

Из сказанного выше ясно, что для понимания гуманистической концепции как самого Мора, так и мыслителей его круга, наряду с социально-политическими проблемами «Утопии» важно исследовать также и ее этические и религиозные аспекты. Эта задача стала особенно актуальной в современных условиях, когда в зарубежной историографии стремление свести все идейное содержание «Утопии» к христианской этике получило весьма широкое распространение. Так, например, Дж. Эванс в статье «Царство внутри „Утопии“ Мора» утверждает, что, хотя название книги Мора — «О наилучшем устройстве государства», в действительности тема ее иная. Мор меньше всего касается идеального политического строя, но более всего — состояния человеческого духа, или того, что Христос определил как главное в Новом завете, провозгласив: «Царство божие внутри нас». Основная тема «Утопии», утверждает Эванс, не столько радикальное изменение существующей политической системы, сколько изменение человеческого духа и обращение его к идеалам Христа[4]. Тем самым выхолащивается оригинальность «Утопии», отрицается ее значение как выдающегося произведения общественной мысли, не только выражавшего насущные потребности времени, но и намного опередившего свой век в смелой попытке проектирования совершенной общественной системы, которая покончит с существованием классов и эксплуатацией.

Чтобы убедительно опровергнуть подобное толкование этического аспекта «Утопии», необходимо исследовать истоки гуманистической этики Мора в ее историческом контексте, т. е. по возможности определить социальный смысл и классовое содержание тех идеальных норм поведения, которые проповедует Мор в своем сочинении. Решение проблемы социальной справедливости с точки зрения интересов людей труда — крестьян и ремесленников, попытка преодолеть противоположность между физическим и умственным трудом и в связи с этим новый подход к вопросам этики и религии, оптимистический взгляд на мир, проникнутый верой в человека и его разум, — таковы существенные черты идеального государства, изображенного в «Утопии». Они целиком опровергают тенденциозные представления об Утопии как о некоем тюремном государстве, якобы подавляющем индивидуальную свободу человека, бездоказательно распространяемые даже в солидных трудах отдельных зарубежных исследователей, например, таких, как Дж. Уильямсон или Дж. Мэкки (см. 98. 144).

Гиперкритическая оценка «Утопии» в буржуазной историографии, неизменно сопровождавшаяся грубой модернизацией утопических идей Мора, имеет давнюю историю. В каких только грехах не обвиняли «Утопию»! Так, в трудах немецких историков 20—40-х годов нередко можно встретить характеристику автора «Утопии» как проповедника «типично британской фарисейской империалистической доктрины». Подобная характеристика, впервые данная Г. Онкеном (см. 111. 112), была подхвачена и современными буржуазными исследователями. Новейший перепев этой концепции Онкена с откровенной антикоммунистической тенденцией — статья Ш. Авинери, опубликованная в Амстердаме в 1962 г. (см. 70).

Между тем прогрессивная роль «Утопии» в истории мировой культуры прослеживается и спустя столетия после ее создания. Так, большой интерес представляет влияние коммунистических идей «Утопии» на общественную мысль Франции в годы буржуазной революции XVIII в. Еще накануне революции, в 1780 г., а затем в 1789 г. вышло два новых издания «Утопии» на французском языке в переводе Т. Руссо — писателя и публициста, будущего архивариуса якобинского клуба (см. 34). Сейчас уже можно считать установленным, что издание нового перевода Руссо способствовало распространению идей утопического коммунизма во Франции накануне революции. «Утопия» Томаса Мора вливалась в общий поток социально-утопической мысли XVIII в.

Примечательно, что именно перевод Т. Руссо, отразивший революционные настроения его автора и, несомненно, являвшийся фактом революционной пропаганды, стал достоянием русской общественной мысли конца XVIII в. С него был сделан русский перевод «Утопии», который вышел почти одновременно с книгой А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»[5]. По-видимому, сочинение Радищева и первый русский перевод «Утопии» — явления общественной мысли, органически близкие друг к другу. И, по понятным причинам, восприятие их русской читающей публикой было далеко не однозначным. С одной стороны, они вызывали интерес и сочувствие либерально настроенных читателей, с другой — содействовали усилению охранительных настроений и страха перед «французской заразой» у ярых приверженцев самодержавия. Благожелательная рецензия на русское издание «Утопии», опубликованная в мартовском номере «Московского журнала» Н. М. Карамзина за 1791 г., ни в коей мере не может рассматриваться как свидетельство популярности книги или выражение единодушия русской публики в оценке идей Мора. Даже такой факт, как появление в течение 1789 и 1790 гг. двух титульных изданий одной и той же книги, не только не свидетельствует о том, что «Утопия» имела большой спрос, но как раз говорит об обратном, поскольку изменение титульного листа — чисто коммерческий прием, к которому нередко прибегали в то время издатели-книготорговцы для более успешного сбыта изданий, не пользующихся спросом.

Цензурные условия того времени были благоприятны для аналогичных изданий, «дозволяемых» к печати «Управой Благочиния», т. е. полицейской частью, где цензорами были, как правило, невежественные чиновники, не вникавшие в идейные тонкости литературных произведений. Этим объясняется и появление в печати крамольного «Путешествия…» Радищева, опубликованного в том же году, что и новое титульное издание перевода «Утопии».

Однако, если полицейская «Управа Благочиния» могла и не разобраться в тонкостях разрешаемой к печати книги, умудренные читатели не только либеральной ориентации, вроде Н. М. Карамзина, но и консервативного, охранительного направления безошибочно судили об идейном содержании подобного рода сочинений, пропагандировавших равенство и социальную справедливость. Иные читатели проявляли беспокойство, били тревогу, стараясь привлечь внимание властей, дабы пресечь распространение «вредных» мыслей. И если одобрительная рецензия на «Утопию» в «Московском журнале» выражала одно идейное направление, то в сочинениях наподобие книги И. В. Лопухина[6] высказывалось совершенно противоположное отношение к «мечтаниям равенства». Восприятие «Утопии» Т. Мора русской общественной мыслью конца XVIII в. в той или иной степени было обусловлено влиянием идей, провозглашенных французской революцией. И отношение к этим идеям и оценка сочинения Томаса Мора в русской общественной мысли XVIII и последующих столетий должны рассматриваться диалектически, с точки зрения ленинского тезиса о двух нациях в каждой современной нации и двух национальных культурах в каждой национальной культуре (см. 2, 24, 120–121; 129).

Исследуя «Утопию», очень важно понять ее мировоззренческий контекст, отражавший общие идеалы гуманистов круга Эразма, к которым принадлежал Мор. Стоит напомнить, что идея общности, получившая столь оригинальное воплощение в «Утопии», настойчиво обсуждалась среди гуманистов эразмианского кружка. Свидетельства этому мы находим в сочинениях Эразма Роттердамского, Джона Колета и Гийома Бюде. Так, в «Адагиях», комментируя древнюю пословицу «Amicorum communia omnia»[7], Эразм приходит к заключению, что Платон, Аристотель и Христос полностью согласны в том, что совершенное государство — это такое, где нет ни «моего», ни «твоего», но все общее (77, 2, 13–17). В том же духе высказывался и Колет, рассматривавший право частной собственности как выражение испорченности человеческой природы и противопоставлявший ему общность всех благ в качестве закона добра и милосердия (см. 95, 134). Характерно, что и сам Мор, уже после опубликования «Утопии», в 1519–1520 гг., вновь обращается к той же проблеме общности. В послании к монаху Батмансону Мор снова противопоставляет общность «гордыне», одним из проявлений которой он считает частную собственность, порождающую несогласие среди друзей, в семье, в церкви, в обществе. Именно частный интерес, подчеркивает Мор, противоречит единству и благу общества, и никакая иная страсть, кроме гордыни и частного интереса, не привносит более жестоких горестей в человеческую жизнь. Идея общности привлекала гуманистов круга Эразма как наиболее отвечающая духу Евангелия, которое они считали основой преобразования общества на началах справедливости. Очень важно при этом подчеркнуть, что критика частной собственности и противопоставление ей общности приобретали в гуманистическом движении за реформу новый, мирской смысл, в отличие от монастырского, аскетического идеала, проповедуемого в сочинениях отцов церкви. Так, Иероним связывал принцип «У друзей все общее» с пифагорейским учением и идеей аскетической общины, отделенной от мирской жизни. Не случайно на протяжении средних веков приведенная пословица идентифицировалась с монашеством. И именно гуманисты — Колет, Эразм, Мор придали ей новый смысл[8].

Следует признать, что среди советских историков все еще нет единства взглядов на идейное наследие Томаса Мора. Прежде всего это сказалось на трактовке коммунистических идей «Утопии».

Как утверждает в своих исследованиях академик В. П. Волгин, в «Утопии» Мора «впервые отчетливо сформулирован ряд положений, характерных для утопического социализма» (28, 124). Волгин подчеркивает, что как законченная система утопический социализм «мог возникнуть лишь на основе, созданной ростом капиталистических отношений. И заслуга первого изложения этой системы принадлежит бесспорно Мору» (28, 125). Центральный пункт всей «Утопии» Волгин видит в решении проблемы частной собственности. В отличие от социальных движений средневековья, пропагандировавших общность имущества как «закон божий», Мор «первый освободил „общность“ от религиозной оболочки, первый обосновал ее рационалистически» (28, 133). Отмечая выдающуюся роль «Утопии» в истории развития общественной мысли, академик Волгин пишет, что «политическая и социальная литература знает мало произведений, имевших такое же длительное влияние, как „Утопия“ Т. Мора» (26, 11). Большинство утопистов XVII–XVIII вв. — Кампанелла, Морелли и др. — пошло по пути, проложенному Мором (см. 27, 10).

Концепция истории западноевропейского утопического социализма, разработанная в трудах В. П. Волгина в 40—50-х годах, и поныне пользуется признанием среди советских историков общественной мысли. Идеи Волгина нашли подтверждение и развитие в исследованиях нового поколения историков — А. Р. Иоаннисяна, Б. Ф. Поршнева, Г. С. Кучеренко, Н. Е. Застенкера и др. Основываясь на концепции возникновения утопического социализма, сформулированной в трудах В. П. Волгина, ряд советских историков стали рассматривать Мора как «основателя утопического социализма» (Философская энциклопедия), его «основоположника» (Большая советская энциклопедия), а «Утопию» — как «отправное произведение утопического социализма нового времени» (33, 285, ср. 45. 58). Однако против такой трактовки Мора и его «Утопии» были высказаны решительные возражения. В частности, А. И. Володин отмечал, что «ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин никогда не говорили, что научный социализм стоит на плечах Томаса Мора. Жесткое определение его как родоначальника социалистической мысли дает повод нашим идейным противникам для разного рода нападок на теорию и практику научного социализма: черты грубой уравнительности, регламентированности и т. п., присущие моровской „Утопии“, связываются антикоммунистами с самой сущностью социализма вообще» (29, 474). По мнению А. И. Володина, литературные утопии XVI–XVIII вв. (Мора и Кампанеллы, Мелье и Морелли) в своей положительной части являются в основном реакционными. Свой вывод он обосновывает следующим рассуждением: «Хотя в них (в указанных утопиях. — И.О.) уже высказывалась идея социального равенства, идея бесклассового общества, именно из-за неразвитости общественных антагонизмов эти утопии были крайне неисторичны. Аскетизм, уравнительный характер коммунизма этих мыслителей был связан именно с тем, что относительная прогрессивность рождающегося общества им не была ясна и вся их критика этого общества была односторонне отрицательной» (30, 77–78).

Столь категорическая оценка как «реакционной» положительной части коммунистических утопий XVI–XVIII вв., и в том числе моровской «Утопии», представляется неприемлемой. При такой оценке игнорируется прогрессивная историческая роль коммунистических утопий в развитии общественной мысли эпохи Просвещения, которое привело к возникновению одного из идейных источников марксизма — утопического социализма XIX в. Ценные соображения относительно роли коммунистических идей Мора в XVIII в. приводит А. Р. Иоаннисян (см. 34). Исследователь убедительно показывает, как под непосредственным воздействием «Утопии» Мора во Франции XVIII в. шел бурный процесс развития коммунистических идей, которые в свою очередь оказывали существенное влияние на формирование утопического социализма XIX в. Великие социалисты-утописты унаследовали ряд прогрессивных черт, содержавшихся как раз в положительной части литературной утопии Томаса Мора.

Интересна трактовка «Утопии» Мора и ее роли в истории социалистических идей в статье А. Э. Штекли «Утопия Томаса Мора и социалистическая мысль» (см. 61). Автор статьи обоснованно призывает исследователей «Утопии» строго придерживаться принципа историзма в изучении коммунистического идеала Мора. По мнению Штекли, «Томас Мор был первым, кто в эпоху Возрождения облек коммунистические представления в форму гуманистического произведения. Его „Утопия“ знаменовала собою новый этап в развитии коммунистических идей: возмущение бедственным положением народных масс в эпоху первоначального накопления сделало Мора виднейшим (по крайней мере на два с половиной века!) глашатаем преобразования общества на коллективистских началах. В истории коммунистических учений Мор явился основателем гуманистического направления» (61, 75). А. Э. Штекли убедительно возражает против стремления буржуазных историков рассматривать коммунистические учения Мора и Кампанеллы как реакционные, обращенные преимущественно назад, в прошлое. «Как Мор, так и Кампанелла видели в своих проектах возможность преодолеть все беды настоящего и подняться на следующую ступень в развитии человечества. Они мечтали о строе, который будет основан на новых, коммунистических и гуманистических началах, и отвергали как феодальные порядки, так и распространявшиеся капиталистические отношения» (61, 76). Воздавая должное Мору и Кампанелле как «отдаленным предшественникам научного социализма», автор статьи одновременно возражает против попыток объединять этих мыслителей XVI–XVII вв. с социалистами-утопистами XIX в. — Сен-Симоном, Фурье, Оуэном.

Более глубокому пониманию мировоззрения Томаса Мора способствовали работы советских историков, вышедшие к 500-летнему юбилею великого гуманиста. Первостепенное значение среди этих работ принадлежит коллективному труду «Томас Мор 1478–1978. Коммунистические идеалы и история культуры» (см. 59). В книге, представляющей собой сборник научных статей и переводов, содержатся материалы двух научных конференций, посвященных юбилею Мора, которые состоялись в Ленинграде 21 марта 1978 г. и в Москве 29 мая 1978 г. Сочинения Томаса Мора, и прежде всего «Утопия», и по сей день привлекают внимание советских ученых. Как показывают новейшие исследования, оценка значения идей, высказанных автором «Золотой книжечки», сохраняет свою научную актуальность (см. 24. 41. 45. 59. 62).

Для решения спорных вопросов, касающихся идейного наследия Мора, необходимо комплексное изучение всех основных аспектов мировоззрения английского мыслителя в процессе его развития от блестящей поры расцвета ренессансного гуманизма первых двух десятилетий XVI в. до наступления кризисных явлений в связи с началом Реформации и контрреформации. Понимание же исторического контекста «Утопии» становится и яснее и глубже при сопоставлении ее с другими сочинениями гуманиста и его современников.