Школа православного мистицизма
Школа православного мистицизма
Отдавая дань ложному мистицизму западного склада, русское образованное общество александровского времени почти не подозревало о том, что широкие массы верующего народа, при всей своей умственной непросвещенности, жили и питались духовной энергией настоящей православной святости, расцветавшей в уединении многочисленных монастырей на почве подлинного мистического опыта подвижников. Замечательно, что в то время, как культурное общество утоляло свою духовную жажду из мутных источников квакерства и туманных писаний Штиллинга, Эккартсгаузена и госпожи Гюйон, русский народ искал духовного очищения и находил его у святых старцев – подвижников веры и благочестия, в которых мы видим настоящих мастеров мистического Богопознания. Их благодатная сила настолько велика, что даже ложный мистицизм образованного общества не успел пустить глубоких корней и весьма скоро потерял свое господство и влияние, уступая его православному мистицизму. О проповедниках последнего в высшем обществе мы уже говорили: это митрополиты Михаил (Десницкий), Филарет (Дроздов) и ряд других духовных лиц. С высоты своих святительских престолов они хорошо видели широкое духовное движение, возникшее в русском монашестве, и употребляли все усилия к тому, чтобы оно проникло и в образованные классы, способствуя их возвращению к Церкви.
То духовное движение, о котором мы сейчас говорим, имело своими берегами мощные стены Православной Церкви, своим источником – святоотеческий опыт мистического Богопознания, а началовождем – великого старца схиархимандрита Паисия (Величковского), почившего в 1794 году. О нем и его жизненном подвиге мы должны знать прежде, чем о том направлении русской религиозной мысли XIX века, которое обусловлено его таинственным влиянием. Но еще раньше мы должны уяснить себе сущность упомянутого духовного движения в наших монастырях, поставив его «в связь с основной линией развития духовной жизни в Древней Руси» (Г. П. Федотов).
Духовную жизнь Древней Руси можно разделить на три главных периода, во главе которых мы видим таких началовождей, как преподобные Антоний и Феодосий Печерские, Сергий Радонежский и Нил Сорский с Иосифом Волоцким. Они и их ученики – это подвижники-аскеты, иноки и пустынножители. Обращенные к вечности и наиболее отрешенные от мира и истории, они, как это ни странно на первый взгляд, и составляют движущую силу этой истории, ее подлинную душу – они носители истинной духовной жизни, лик преподобных.
Первый период в духовной жизни нашего монашества определяется основателями Киево-Печерской лавры – преподобными Антонием и Феодосием. Впрочем, Киевская Русь избрала образцом монашеской жизни преподобного Феодосия, святость которого была иного качества, чем святость преподобного Антония. У святого Антония не было и не могло быть русских учителей. Он учился в Греции, на Афоне, как и Феодосий, заимствовал из Константинополя Студийский устав… Несомненно, что для преподобного Феодосия, в изображении Нестора, идеальным прототипом было палестинское монашество, как оно отразилось в житиях святых Евфимия Великого, Саввы Освященного и других подвижников V–VI веков. Не египетское, не сирийское, а именно палестинское. Это означает, прежде всего, что Православная Русь избрала не радикальный, а средний путь подвига. Как ни сурова жизнь великих палестинцев, жизнь самого преподобного Феодосия, по сравнению с бытом отшельников Египта и Сирии, должна показаться умеренной, человечной, культурной. Святой Феодосий не увлекался крайностями аскезы, ни сладостью уединенного созерцания. При нем из подземной пещеры, излюбленной преподобным Антонием, монастырь вышел на свет Божий, расширился в многократных перестройках. Были заложены каменные стены великолепной обители, уже наделенной селами и крестьянами. Пещеры остались для великопостного затвора, но мир предъявлял свои права. В монастыре открылась больница, туда стекался народ, шли князья и бояре, сам преподобный Феодосий – частый гость в княжеском тереме. Характерно, что первые подвижники Руси не искали себе иных мест, как окраины стольных городов. В воздействии на мир они нашли для себя возмещение пустынного безмолвия. Учительство преподобного Феодосия, его кроткое, но властное вмешательство в дела княжеские, в отстаивании правды, в блюдении гражданского мира чрезвычайно ярко изображается Нестором, который подчеркивал национальное служение святого. Характерно, что не преподобный Антоний, а именно преподобный Феодосий делается создателем Киево-Печерской лавры, учителем аскезы, учителем всей Православной Руси. Образ святого Антония рядом с ним очерчивается чрезвычайно бледно. Древность даже не сохранила нам жития его, если оно когда-нибудь существовало. Самая канонизация его совершилась во времена позднейшие сравнительно с преподобным Феодосием, который был канонизирован уже в 1108 году, через тридцать четыре года после кончины. И это, несомненно, связано с созерцательным умонастроением преподобного Антония, который тяготился человеческим общежитием, «не терпя всякого мятежа», не пожелал взять на себя игуменского бремени и, когда число братьев достигло пятнадцати, оставил их и затворился в новой (Антониевой) пещере. По-видимому, он не руководил духовной жизнью своих учеников и подражателей (кроме первого небольшого ядра), и в следующем поколении образ его потускнел в памяти печерских агиографов. Здесь Киевская Русь совершила сознательный выбор между двумя путями монашеского служения.
Если же мы попытаемся проникнуть в черты личной святости преподобного Феодосия, то увидим образ обаятельной простоты, смирения, кротости. «В его смирении есть момент некоторого юродства – во всяком случае, момент социального уничижения. Таков его отроческий подвиг опрощения, сельский труд со своими рабами, таково его многолетнее просвирничество, таковы его “худые ризы”, все время останавливающие внимание биографа и современников: в теремах и Курского посадника, и Киевского князя, – “худые ризы”, которые делаются для него иногда желанным источником унижения. Это личное в нем и в то же время самое русское: таков господствующий идеал во все века русской жизни» (Г. П. Федотов).
О качестве духовной жизни преподобного Феодосия мы знаем очень мало. Не слышим ни о каких видениях (кроме бесовских), ни о каких внешних выражениях, которые позволяли бы заключить о мистической или же просто о созерцательной его настроенности. Много говорится о его молитве и о великопостном пребывании в затворе, но аскеза преобладает в нем над созерцательными формами духовной жизни. Это вполне соответствует и тому церковно-социальному служению, которое взял на себя Преподобный. Таковой и осталась религиозность Древней (Киевской) Руси, даже в самых высоких своих выражениях. Все русские иноки хранят на себе печать святого Феодосия, несут фамильные его черты, сквозь которые проступает далекий палестинский образ преподобного Саввы Освященного. Здесь, в этой точке, происходит смыкание русского подвижничества с восточной традицией, здесь ответвляется русская ветвь от вселенской Лозы Христовой.
Татарский погром Руси, как известно, тяжело отразился на духовной жизни. Видимым свидетельством этого является полувековой, если не более, разрыв в преемстве иноческой святости. На время лик святых князей как бы вытеснил в Русской Церкви лик преподобных. Лишь в XIV веке, во второй его четверти, Русская земля пришла в себя от погрома. Началось новое монашеское движение. Почти одновременно и независимо друг от друга зажглись новые очаги духовной жизни: на Валааме и в Нижнем Новгороде, на Кубенском озере и, наконец, в ближайшем соседстве с Москвой, в обители преподобного Сергия. Для нас все это новое аскетическое движение покрывается именем святого Сергия. Большинство его современников были его собеседниками, испытали на себе его духовное влияние. Его прямые ученики явились игуменами и строителями многочисленных монастырей: подмосковных, белозерских, вологодских. Духовная генеалогия русских подвижников XV века почти неизбежно приводит к преподобному Сергию как к общему отцу и наставнику. После преподобного Феодосия Печерского святой Сергий Радонежский является вторым родоначальником русского монашества.
Сам преподобный Сергий не отрекается от своего духовного предка. Образ святого Феодосия явно выступает в нем, лишь еще более утончившийся и одухотворенный. Преподобного Феодосия напоминают и телесные труды святого Сергия, и сама его телесная сила и крепость, и «худые ризы», которые, как у киевского игумена, вводят в искушение неразумных и дают Преподобному показать свою кротость. Роднит обоих русских святых и совершенная мерность, гармония деятельной и созерцательной жизни. Преподобный Сергий покоил нищих и странных в своей еще убогой обители и на смертном одре завещал своим ученикам не забывать страннолюбия. Как и преподобный Феодосий, он был близок к княжескому дворцу, принимал участие в политической жизни Руси и благословил великого князя Димитрия Донского на освободительный подвиг. Однако при ближайшем рассмотрении мы видим и новые, чисто сергиевские черты. Свои кротость и смирение преподобный Сергий простер так далеко, что является перед нами как бы совершенно безвластным и всегда готовым на унижение. Игумен нанимался плотником к монаху Даниле за решето гнилых хлебов. Мы никогда не видим его наказывающим ослушников, как это случалось делать и кроткому святому Феодосию. На ропот недовольных преподобный Сергий отвечал лишь увещаниями и даже, избегая борьбы, на время удалялся из монастыря. Смирение – его главная человеческая добродетель.
До сих пор преподобный Сергий – ученик святого Феодосия, быть может, превзошедший своего далекого учителя. Но вот мы находим в нем и нечто новое, таинственное, еще не виданное на Руси. Речь идет об известных видениях преподобного Сергия: сослужащего ему Ангела, огонь, сходящий со сводов храма в потир перед его причащением, явление Пречистой с апостолами Петром и Иоанном. Русская агиография до святого Сергия не знала подобного. Это говорит о таинственной духовной жизни, протекающей скрытно от нас. Святой Сергий ничего не поведал ученикам о своем духовном опыте, да, может быть, ученики эти были бессильны выразить в слове со держание этого внутреннего тайнозрения. Древняя Русь, в убожестве своих образовательных средств, отличалась немотой выражения самого глубокого и святого в своем религиозном опыте. Лишь в знаках и видениях, да еще в начертаниях и красках иконы, она сумела отчасти приоткрыть для нас покров тайны. По этим знакам мы имеем право видеть в преподобном Сергии первого русского мистика, то есть носителя особой, таинственной духовной жизни, не исчерпывающейся аскезой, подвигом любви и неотступностью молитвы.
Можно указать на связь духовной жизни преподобного Сергия с современным ему мистическим движением на православном Востоке. Это известное движение исихастов, практиков умного делания, или умной молитвы, идущей от святого Григория Синаита с середины XIV столетия. Новую мистическую школу Синаит принес с Крита на Афон, а отсюда она широко распространилась по греческому и южнославянскому миру. Святой Григорий Палама, Тырновский патриарх Евфимий, ряд патриархов Константинопольских были ее приверженцами. Богословски эта мистическая практика связывалась с учением о Фаворском свете и божественных энергиях.
С середины, особенно с конца, XIV века началось (или возобновилось) сильное греческое и южнославянское влияние на Северную Русь. В эпоху преподобного Сергия в одном из ростовских монастырей изучались греческие рукописи. Митрополит Алексий переводил или исправлял Евангелие с греческого подлинника. Сам преподобный Сергий принимал у себя в обители греческого епископа и получил грамоту от Константинопольского патриарха, повинуясь которой устроил у себя общежитие. Одним из собеседников преподобного Сергия был тезоименитый ему Сергий Нуромский, пришелец с Афонской горы, и есть основание отождествлять ученика Сергия Радонежского Афанасия, серпуховского игумена, с тем Афанасием Русином, который списал на Афоне в 1431 году «под крилием святого Григория Паламы» сборник житий для Троице-Сергия. Библиотека Троицкой Лавры хранит древнейшие славянские списки преподобного Григория Синаита XIV и XV веков. В XV веке там были списаны и творения преподобного Симеона Нового Богослова.
Все это еще не устанавливает прямых влияний Греции на религиозность преподобного Сергия. Его духовная школа для нас загадочна. Мы не знаем других учителей его, кроме таинственного старца, благословившего отрока Варфоломея, и старшего брата Стефана, под началом которого Сергий начал подвизаться, но который оказался не в силах вынести лесного пустынножительства.
Но пути духовных влияний таинственны и не исчерпываются прямым учительством и подражанием. Поразительны не раз встречающиеся в истории соответствия, возникающие единовременно и независимо в разных частях земного шара духовные и культурные течения, созвучные друг другу.
В свете мистической традиции, которая утверждается среди учеников преподобного Сергия, его собственный мистический опыт приобретает для нас бо?льшую определенность.
Первый русский мистик, преподобный Сергий был и первым русским пустынножителем. Для него, как и для древних мистиков Востока, пустыня – учительница Богомыслия. Медведь – первый его друг в безлюдной глуши. С грустью описывал его ученик постройку будущей Лавры: «исказили пустыню». С грустью принял Преподобный первых своих учеников: «Аз бо, господине и братия, хотел есмь один жить в пустыне сей и тако скончатися на месте сем». Но он не противился воле Божией, ради любви урезывая созерцание.
Таково было и все новое русское сергиевское монашество. Оно уходило в пустыню, в лесные дебри, бежало от нагонявшего мира, но уступало ему, оседало в хозяйственных обителях, строилось, создавало иногда крупные культурные очаги, опорные пункты русской колонизации. XV век – золотой век русской святости, давший более всего преподобных Русской Церкви, покрывший монастырями всю Северную, тогда воистину Святую, Русь.
Однако в послесергиевском монашестве можно различить два течения, прежде всего географически: северное и московское… но за географическим разделением скрывается и духовное: разные направления духовной жизни, разные направления аскезы. Главной целью северных отшельников была созерцательная духовная жизнь… Белозерский край, Кубенское озеро, южная окраина вологодских лесов: Комельская, Обнорская, Нуромская пустыни, а за ними далекое поморье – вот главные очаги заволжских старцев. Московское течение монашеской жизни с центрами в Троицком и Кирилловом монастырях имело целью совершенное общежитие, идеал социального служения монастыря… История борьбы иосифлян с нестяжателями (заволжскими старцами) – прямое свидетельство двух путей монашеской духовной жизни. Один путь, путь нестяжателей, возглавлялся преподобным Нилом Сорским, а другой путь, путь иосифлянского направления, осуществлялся под руководством святого Иосифа Волоцкого. О каждом из этих путей монашеской жизни, монашеского служения нужно иметь ясное представление, чтобы понять, в каком из них развивалась традиция мистического Богопознания.
Северные заволжские группы подвижников хранили в наибольшей чистоте заветы преподобного Сергия: смиренную кротость, нестяжание, любовь и уединенное Богомыслие. Таков прежде всего величайший среди них преподобный Кирилл, который именуется «противящихся тихим увещанием, безымения учителем», «иже нань всуе гневающемуся благоуветливым». Эти святые легко прощали и оскорбителей своих, и разбойников, покушавшихся на монастырское имущество. Преподобный Дионисий даже улыбнулся, узнав о похищении монастырских коней. Нестяжание в самом строгом смысле не личного, а монастырского отказа от собственности – их общий идеал жизни. Преподобный Кирилл отказывается от дарственных сел с принципиальной мотивировкой: «Аще села восхотим держати, болми будет в нас попечение, могущее братиям безмолвие пресецати». Святой Кирилл предпочитал принимать милостыню. Но вот преподобный Димитрий Прилуцкий отказывался даже от милостыни христолюбца, внушая ему отдать ее на питание рабов и сирот… Разумеется, полная нестяжательность есть идеал, от которого отступали даже самые строгие подвижники. По смерти своих основателей их монастыри богатели, но, изменяя заветам святого, хранили о нем память.
О внутренней духовной жизни святых жития говорят весьма скупо, но все же некоторые агиографы сделали ценные наблюдения:
• внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию;
• это духовное делание изображается как очищение ума и духовное соединение с Богом.
«Сотвори ум твой единого Бога искати и прилежать к молитве», – учил святой Дионисий. А ученик его преподобный Григорий Пельшемский «в вышних ум свой вперях и сердце свое очищах всех страстных мятеж». И преподобный Павел Обнорский трудился, «зрительное ума очищая». О нем же его биограф говорил: «Зрительное очищая и свет божественного разума собирая в сердце своем… и созерцая славу Господню. Тем сосуд избран бысть Святому Духу». Тут уже прямо выражена практика умного делания и мистического восприятия.
Таким образом, можно с известной уверенностью утверждать непрерывность духовной, мистической традиции, идущей от святого Сергия к преподобному Нилу Сорскому. Момент видений, характеризующих северное подвижничество, может только укрепить нас в этом убеждении.
Нельзя не сказать и о том, что мистическое самоуглуб ление, бегство в пустыню не мешало северным подвижникам прославлять любовь как «главизну добродетелей» и излучать ее при всяком соприкосновении с людьми… Их любовь направлена не только к Богу, но и к человеку. Житие преподобного Нила Сорского говорит нам о его светлой и любовной святости, которая течет из Сергиева источника. Его любовь находит слова поистине огненные: «О любимый мой о Христе брат, вожделенный Богу паче всех…» «Не терплю, любимче мой, сохранити таинство в молчании, но бываю безумен и юрод за братнюю пользу». И, однако, для умной молитвы, которой он посвятил себя, общение с людьми становится уже тяжким бременем: приходящие к нему «не престают стужати ми, и сего ради смущение бывает нам».
Преподобный Нил не делал ударения на телесной аскезе. На первом плане у него внутренняя аскеза: очищение страстей и помыслов. Венцом аскезы является делание сердечное, умное делание, умное хранение. Описание умной молитвы дано со всей обстоятельностью, допускаемой в такого рода вещах: «Поставити ум глух и нем… и имети сердце безмолвствующе от всякого помысла… и зрети прямо во глубину сердечную и глаголати: Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя… И так глаголати прилежно, аще стоя, или сидя или лежа и ум в сердце затворя и дыхание держа, елико можешь… Мечтаний же зрак и образы видений не приемли, да не прельщен будеши…» Все это ясно говорит о мистическом опыте Богообщения, составляющего последнюю цель и верховное благо человека. Ясно и другое: традиция мистического Богопознания жила и развивалась в том направлении монашеской жизни, которое возглавлялось преподобным Нилом Сорским.
Совсем иной склад духовной жизни и другой тип святости слагался у иосифлян. Это направление можно ощущать еще в учителе святого Иосифа – преподобном Пафнутии Боровском, который, по своему учителю преподобному Никите, приходился духовным внуком преподобному Сергию. Святого Пафнутия характеризуют дисциплина, хозяйственность, трудолюбие, чувство меры: он много заботился о строгости уставной жизни в монастыре, но его житие мало говорит о внутренней духовной жизни. Зато, прекрасный хозяин, он кормил у себя во время голода более тысячи человек.
Эти качества пышно раскрылись в его ученике преподобном Иосифе Волоцком. Его также характеризуют чувство меры, приличия и твердость уставного быта. Ему свойственен не созерцательный, а действенный характер. Он через внешнее шел к внутреннему, через тело и его дисциплину – к дисциплине духа. Потому он так настаивал на положении тела за молитвой: «Стисни свои руки и соедини ноги и очи смежи и ум собери…» Это молитва не окрыленная, а толкущая, побеждающая волей и упорством. Место умной молитвы у Иосифа занимает келейное правило и продолжительность церковных служб. Его не влекло к одинокому созерцанию, к отшельничеству… Идеал его – совершенное общежитие… Этот идеал он и стремился воплотить в своем монастыре, для которого он и писал свой знаменитый устав – не руководство к духовной жизни, а строгий распорядок монастырского быта.
Защита преподобным Иосифом монастырских владений вытекала, конечно, не из любви к покойной жизни. В основе этой защиты был идеал социального служения монастыря. К святому Иосифу шли окрестные крестьяне, потеряв лошадь, корову, козу, и он давал каждому цену их. Он убеждал бояр заботиться о своих «тяжарях», не угнетать их, хотя бы ради собственных хозяйственных интересов. Один из биографов уверяет, что под его благим влиянием «вся тогда волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся… и поселяне много послабление имуще от господей сел их…». Во время голода преподобный Иосиф кормил у себя до семисот бедняков, давал взаймы деньги на покупку хлеба, а детей собирал в своем странноприимном доме.
Проникая в корень Иосифова благочестия, мы встречаем прежде всего крайнюю его суровость перед лицом мира. Эта суровость создавалась религиозным ужасом перед возмездием за грехи в загробном мире: «Век мой скончевается, и страшный престол готовится, суд меня ждет, претя мя огненною мукой и пламенем негасимым». Отсюда напряженность покаяния, слезы и вериги у его лучших учеников: «У одних пансырь под свиткою, у других железа тяжкие». Бьют поклоны по тысяче, две, три тысячи в день… Суровый к себе, преподобный Иосиф суров и к другим. Почти все его волоколамское игуменство проходило в борьбе: со своим князем, со своим епископом (святым Серапионом), с ересью жидовствующих, с учениками Нила Сорского. Для еретиков он требовал смерти, для кающихся – пожизненного заключения.
Противоположность между нестяжателями и иосифлянами поистине огромна, как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах. Одни исходили из любви, другие – из страха Божия, одни являли кротость и всепрощение, другие – строгость к грешнику, на одной стороне почти безвластие, на другой – строгая дисциплина. Духовная жизнь заволжцев протекала в отрешенном созерцании и умной молитве – иосифляне любили обрядовое благочестие и уставную молитву. Нестяжатели предпочитали собственную бедность милостыне, иосифляне искали богатства ради социальной организации благотворительности. Заволжцы, при всей бесспорности их русской генеалогии – от преподобных Сергия и Кирилла – питались духовными токами православного Востока, иосифляне проявляли яркий религиозный национализм. Наконец, первые дорожили независимостью от светской власти, а последние… добровольно отдавали под опеку власти монастыри и всю Русскую Церковь. Начало духовной свободы и мистической жизни противостояло социальной организации и уставному благочестию.
С победой иосифлян, обусловленной созвучием их дела с национально-государственным идеалом Москвы, в религиозной жизни надолго установился тип обрядового исповедничества, уставного благочестия, что, по сути дела, и привело к расколу старообрядчества в нашей Церкви. С Аввакумом покинула Русскую Церковь школа святого Иосифа… Но надо помнить, что великая нить, идущая от преподобных Сергия и Кирилла, была порвана на сто пятьдесят лет раньше, когда обозначилась победа иосифлянской партии, торжество иосифлянских идей, в крайнем проявлении которых оказался забытым путь истинного Богопознания. В связи с этим нужно рассматривать и такое явление, как вытеснение в XVIII веке великорусской традиции малорусской ученой школой.
Но духовная жизнь Русской Церкви не иссякла. Она таилась глубоко под почвой и вышла на поверхность в такой век, который никак нельзя считать благоприятным для оживления древнерусской религиозности. На самом пороге новой эпохи старец Паисий (Величковский), ученик православного Востока, возродил в русском монашестве мистическую святость. От него получило начало широкое духовное движение, захватившее в сферу своего влияния многочисленные русские монастыри. Возродилась школа православного мистицизма, ожил, прояснился путь опытного Богопознания. С особой силой это движение сконцентрировалось в Оптиной Пустыни, благодатное влияние которой проникло и в русское культурное общество. В нем, после увлечения ложной мистикой Запада, получило начало то развитие религиозной мысли, которое будет предметом нашего внимания в дальнейшем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.