Глава X. Лето сорок третьего

Глава X.

Лето сорок третьего

День только начинался. Быстро иду под теплыми лучами солнца, поют птички. По деревне идет Ханина Валя. «С приездом! Как там в Москве?» Идем, разговариваем. А вот и кухня.

Персонал весь уехал в госпитали, как группы усиления. Довольная, разморенная чаем, спокойно уснула в отведенной мне комнате почты на длинной лавке у стены. Под голову мне дали положить что-то. Ранним утром в столовой капитан медслужбы Лерман Таисия Самуиловна сказала: «Пойдешь со мной по деревне!» «Есть!» Прошли медленно всю деревню, но лучшего помещения для госпиталя нет. За кладбищем сели на кочки, поросшие зеленой травой. Разговаривали долго. Тишина... Птички суетятся, поют: то в траве, то звенят над нами. Сказочно красива деревня ранней весной, в стороне от войны. Зеленый нежный ковер покрывает всю землю, стараясь скрыть воронки от недавно прошедших боев. Травинки, пробиваясь одна за другой, вырастают на свежеразвороченной земле. Птицы все так щебечут, как будто нет войны. Березы стыдливо прикрывают свежепахнущими листочками на тонких прутиках искалеченные снарядами, обрезанные осколками макушки и стволы.

Так сидели под солнцем долго. Майор расспрашивала о жизни в тылу, обо мне. Проголодались. Подошли к дому, попросили у старушки молока. Холодное. А солнце уже пронзило воздух косыми лучами. Теплый ветерок волной переливается по траве и кустам. Вот солнечные лучи отразились на куполе церкви, а стекла и витражи, сверкая перламутром, засветились всеми цветами радуги. Мы шли и любовались.

В церковном саду госпитальные палатки утопают в белом пуху расцветающих яблонь, груш и вишен, одуряющих своим сладким весенним запахом мохнатых тружеников - шмелей и пчел. Что это? В небе загудели мессеры. Не заметить им госпитальных палаток. Примыкая к саду, стоит старый канатный завод. Тут при немцах стояли лошади, но золотые руки сестер и санитаров довольно быстро превратили его в чисто выбеленный корпус, санитары построили длинные нары. Устлали их соломой, а сверху покрыли простынями.

Госпиталь 2926, как рассказала комсорг Демидова Люба, в апреле 1943 года погрузился в эшелон и направился в западном направлении. Страшно смотреть на разрушенные города, станции, сожженные деревни, обгорелые деревья. Разруха! Разруха! С болью в сердце смотрим мы на все это через открытые двери теплушек. Через 10 дней прибыли в район города Шахты Ростовской области. Расположились в Бирюково. Госпиталь занял поврежденное здание школы и близкостоящие дома. Приняли раненых 5-й Ударной армии Южного фронта.

С каждым днем число раненых растет, уже больше тысячи человек. Работа напряженная, круглосуточная. Персонала не хватает. Демидова получает приказ начальника госпиталя выехать в Ростов, через военкомат подобрать работников в отделения госпиталя.

В Ростов доехала благополучно, попутными машинами. Город только освободили от оккупации. Из военкомата меня направили в госпиталь, где я встретилась с Ниной Сосульниковой, спортсменкой. Советую поехать в наш госпиталь. Но ее не отпускают. Я ее уговариваю: «Наш госпиталь действующей армии, все время впереди». Собрала она свои вещички и уехала со мной. Это была энергичная смелая женщина, ради помощи фронту решилась на смелый поступок. Она хорошо служила в нашем госпитале, ее приняли дружно. (В 1983 году она умерла в Ростове).

В мае 1943 года госпиталь отправил большую часть раненых в свои части, остальных передали в соседние. Свернулись. Марш пешком по разбитым дорогам в пункт Пологи Донецкой области. Мы привыкли к частым перемещениям, быстрым развертываниям, к работе и свертыванию для броска вперед. От нас требуется готовность жить по-фронтовому. Без удобств. Осторожность и осмотрительность. Фашисты все минировали, и только «Проверено! Мин нет!» открывало путь. Проработали три недели. В конце мая за наступающими войсками - в село Михайловку Запорожской области. Раненых до двух тысяч, работаем слаженно - радуют сводки: фашистов отбросили за Днепр.

Ожила самодеятельность. Госпиталь пополнился. К нам направлены врач Шур, тихий спокойный человек, сестры Вера Адоньева, Паша, Алеша. Раненых очень много. Работа! Работа! А у нас, в Нижних Деревеньках, сегодня, 5 мая, рано на рассвете, вдруг загудела земля. Бой! И первых 25 раненых приняли на перевязку. Начальник госпиталя майор Шафран В.С. назначил меня старшей сестрой госпитального отделения. Санитар ведет раненого и говорит: «Корсакова, в твое отделение. Будут самые тяжелые. Приготовься!» Пошел поток раненых. А я сегодня и дежурная.

Вдруг из церкви, сверху выстрелы, а земля вокруг меня вздыбилась цветочками. Сережа Анненков, раненый мальчишка, увидал и сказал старшине: «В погоню, прочесать все вокруг!» Выдал автомат, и они побежали. А мне некогда, жива, и ладно. Промелькнули у церкви санитары, Анненков с автоматами. Ищут. А кого?

Раненые прибывают. Рассказывают боевые эпизоды и казусы. Смешливые, легко переносят перевязки, пересказывают сводки Информбюро. Ночью машин меньше. Но перевязочные и операционная работают без остановок. Рассвело. Подъехала еще машина. Легкораненые слезли с помощью санитара и пошли к санобработке, к перевязочным. Двух тяжелораненых понесли на носилках. Смотрю, на машине остался один раненый. Лежит, а второй слезает с машины, чумазенький красноармеец, совсем молодой. Он глядит в машину, держась за открытый борт: «Сестрица! Он того... А ведь вроде герой... Раненый, не ушел из окопа, кровью плевал, не хотел от части отстать... А сейчас вот... Помоги ему, он недавно шевелился... Прощай, Коля комсомолец...» Пошмыгав носом, нагнув голову, пошел к перевязочной, прихрамывая на правую ногу. Больно ушибив колено, влезла в машину, стараясь определить, что с раненым. Пульс еле прощупывается, а дыхания незаметно, бледен, худ, раны не видно. Санитары с носилками еще не вернулись. Спрыгнула с машины. Надо бы за доктором скорее. Она занята в перевязочной, но если есть необходимость, вызываем к машинам. Вот и сейчас я в затруднении: куда направить этого раненого? Цепкая рука шофера схватила меня за белый халат и остановила, а хриплый бас гудел: «Обратно не возим! Снимай с машины: кого нагрузили, такого и привезли. Забирай, что бежишь, как от ладана?» Видя, что я стою, шофер схватил, как перышко, бездыханного щуплого раненого: «На! На! Держи его! Меня с боеприпасами на передовой ждут!» И сует мне его на руки. Обхватила его руками. Но разве удержишь? И вместе с ним растянулась на траве. Хохотнул довольный басок или это мне показалось за ревом машины, которая рванулась и скрылась в дорожной пыли... Одернув халат, заправив под косынку вылезшие волосы, бегом направилась за доктором Лерман. Она внимательно и долго обследовала раненого. «Таисия Самуиловна! Ну, как он?» «Ты же видишь... Но если срочно сделать операцию, надежда есть!»

Подошли санитары, уложили его на носилки. В операционной очередь. Старший лейтенант Винокурова Циля Исааковна оперирует еще не нагноившиеся раны. Их еще несколько, а о Коле-комсомольце и слышать не хотят. Пришла Таисия Самуиловна и быстро все уладила. Сердце его еще трепетало, когда Лерман приказала занести раненого. Помогаю быстро положить на операционный стол. Врачи в белых масках наклонились над ним. Как только сдавленный гной почувствовал слабину на разрезе от скальпеля, с огромной силой вырвался, забрызгал потолок, из-за чего получился разлад между мной и Тосей Степаненко, старшей операционной сестрой. Отверстие в груди раненого заткнули, вывели и пришили к коже дренаж (резиновую трубочку сантиметров 20) и привязали к нему бутылочку. Так начал жить Николай Петрович Щербина - боец 194-го пехотного полка 162-й стрелковой дивизии, родом из Магнитогорска, на радость всем. Колю поместили в отдельную палатку под цветущей яблоней. Слабый, дышал он неровно и был в забытьи. Глаза закатились, постоянно полуоткрыты, пульс то еле прощупывается, то прыгает. Капитан Лерман часто заходит в палатку, проверяя послеоперационного, дает назначения. Назначения строго по часам, хороший уход, сердце молодое, здоровое - может, справится. Надо вывести его из забытья, заставить верить в жизнь, сопротивляться, кушать, а иначе... Доктор уходит. Все сделаем, все! Так началась погоня за жизнью. Уколы каждые два часа и днем и ночью: в вены, в руки и ноги. Ловим мух надоедливых, слушаем клокотание в легких. Перевязываем на месте: носить на перевязку невозможно, очень слаб. А раненых полно.

Дни летят. И вот Коля вздрогнул от укола. Ура! Значит, оживает?

Вот он уже разговаривает, просит пить, только кушать отказывается. Повар ворчит, но готовит вкусные бульоны. А раненые все прибывают, работы много, персонал не отдыхает, недосыпает. И все же мне иногда удается сходить в льговский питомник, принести раненым клубники, малины. Правда, денег мало. Коле лучше, его нужно кормить, нужны витамины. Гной отходит от легкого в большом количестве, истощает организм. Капает с каждым вдохом и выдохом в привязанную бутылочку. Вот и цвет становится прозрачный розовый, только запах разложения ничем не перебьешь. Дверь палатки открывать нельзя, мухи со всей территории летят в гости к Коле. Вот он открыл глаза, просит пить. Вместо морса даю бульон. Сделав несколько глотков, упрямо закрывает рот - не хочу. «Ты должен есть! Смотри, тебе лучше стало. Дома ждут тебя. Здесь долго быть нельзя, тебе нужно скорее домой, на молоке, на чистом воздухе поправишься быстро!»

- Не хочу!

- Ах, так! Ты хочешь умереть? Так и скажи. Я не приду больше сюда, а пойду в другие палаты к раненым. Они все молодцы, сами кушают и добавку просят. Слушаются и уважают меня!

- И я уважаю.

- Уважаешь? Выпей бульон! Докажи!

Утомленный разговором, выпив весь бульон, Коля жалобно смотрит на меня.

- Что еще, Коля?

- Сестрица! Я не умру? Буду жить? Скажи правду?

- Жить? Конечно, будешь жить! Будешь!

Смеюсь, и звонко целую его во впалую щеку. Коля закрывает глаза, откинувшись на подушки и через несколько минут уже храпит. Мухи лезут под марлю, которой он накрыт, залезают в нос и в рот. Из легких идет гнойный запах. Мух ничем не отгонишь. Только ловить и бить, а они летят и летят. Находят щелки в палатке и проникают отовсюду. А тяжелых раненых много, надо везде успеть.

Теперь каждый день заметно улучшение. Дня через два принесли книгу «Всадник без головы» Майн Рида. Когда я начинаю читать вслух, Коля засыпает, и слышатся хрип и храп. Ночью у Коли дежурит сестра или санитар. Чуть дыхание становится тяжелым, Коле хуже, вызывают меня или врача. Вот сегодня Шура вызвала чуть свет. Коле было плохо, он дышал отрывисто, как бы задыхаясь, в груди тяжело клокотало. Сделав укол, села на табурет и задремала.

- Сестра! Что там шевелится? Черви?! Успокаиваю, как могу.

- Давай Коля их собирать!

- Ой! Они меня съедят! Я умру? Глаза испуганные.

- Жить хочешь? Очень хорошо! Значит, не умрешь!

Если у раненого черви, это не страшно! А вот если черви были, а потом пропали, а рана отекшая и велика, это страшно. Я пока с радостью гляжу на этих отвратительных белых червей, спутников умирающей ткани, которую они обтачивают и раздражают новорастущую ткань. Днем, перед перевязкой, рассказала доктору Ворониной Этерии Георгиевне о червях. Наложили повязку с мазью Вишневского и перевязали. А утром бежит санитар:

- Скорее, товарищ лейтенант, Коле плохо! Коля возбужден, температурит.

- Сестра! Червей нет!

- Успокойся, Коля! Спи! Пей лекарство и слушай. Повязку наложили по назначению доктора с другим лекарством, чтобы тебя не беспокоили черви. Завтра, если хочешь, положу с риванолью, и опять они появятся. Успокоился и снова уснул. Рубашка, подушки, простыни опять пропитаны гноем.

Обошла все палаты. Раненые почти все спят, некоторые стонут или бормочут во сне. В небе тихо. Дежурная сестра - молоденькая, невысокая, темноволосая с карими глазами - Шура Евдокимова, вскинув длинные пушистые ресницы, вытянулась в рапорте. Какая она хорошенькая!

- Все спокойно! Раненые спят. Тяжелых 6 человек.

- Белье сменить у Коли надо, все залило.

- Есть переменить.

А вечером мы с Ирой Скопецкой меняли. Ира - кудрявая стройная блондинка, что-то в ней такое привлекательное. Вся она чистая, наглаженная. Пришла к нам из партизан.

Прошло еще три дня, Коля поправлялся медленно, но верно.

Лучше пульс, ниже температура по утрам. Капитан Лерман разрешила вывести Колю. С обеих сторон его взяли санитары, попробовали вывести в сад, но скованное тело в сидячем положении еле вытащили. Такого, полусидящего, устроили под яблоней. Он тут же начал дремать. Палатку проветрили, белье переменили, а доктор назначила физкультуру. Когда Колю снова положили в кровать, он быстро заснул, а проснулся бодрее и разговорчивее. Рассказал мне, как был ранен.

Постепенно Коля выздоравливал, меньше требовалось внимания. Кушал сам, сам начал выходить в сад. Теперь больше надо было заботиться о других, более тяжелых раненых. В соседней палатке лежали ампутированные, осложненные газовой гангреной Атамкулов, Смирнов, Беседин, Артамонов, Данилов, Мукамов (он дружил с раненым Ахмедовым, они из одной роты). Не раз при обколе раны сывороткой, палатка вдруг подпрыгивала от недалеко разорвавшейся бомбы. Ни врач Винокурова, ни лейтенант Фира Чигиринская, а с ними санитары, не бросали своего поста во время воздушных тревог.

Меня поселили у почтальона Ксении Трофимовны Рыбкиной. Женщина она уважительная. У нее живут монашка Оля, в другой комнате дьякон, а я в проходной на лавке.

Утро 31 июля 1943 года яркое, радостное. Вызвала капитан Лерман и приказала отвести в город Льгов на рентген политрука нашего госпиталя Австриевскую и раненого Шестакова. Ранение у него в лопатку. Рана заросла, доктора дали заключение, что нагноения нет, об этом говорят температура и пульс. А Шестаков капризничает, раздражителен, жалуется, требует к себе особого внимания.

- Я ранен пулей, она тут, в груди, мешает мне жить.

Я отвечаю, что не могу ставить под сомнение заключение врачей. Приказано, выполняю. Была бы температура, я никого слушать бы не стала, положила бы в кровать и дала таблеток кучу.

- Что же ты думаешь, я симулянт?

- Шестаков! Радуйтесь! Врач назначила на рентген, пойдемте во Льгов!

- Пешком?

- Да! Машин нет, утро хорошее.

Идем, молчим. Дорога по полям бежит, по мостику через речушку перепрыгивает, около леса ведет. Трава зеленая поблескивает, цветов много - на ветру качаются. Шагаем бодро, прошли километров пять. У Шестакова настроение улучшилось, шутит. Пришли. Первая, Австриевская - здорова. Поставили Шестакова. Ничего нет, говорит рентгенолог, ни осколка, ни пули. Включил свет, осмотрел место ранения, выходного отверстия нет. «Вас не штыком случайно пощекотали?» «Пуля! Пуля!» Поставил опять, включил аппарат - нет! «Ничего нет, мил человек!» «Как?!» - возмутился Шестаков и без разрешения рванулся с установки. «Стойте! Стойте! Что это? - доктор вцепился в раненого. - Повернитесь боком, нагнитесь вперед. Вот она, любезная, вот!» «Где, доктор?» «В сердце!» Я подошла, смотрю и глазам не верю. В боковом согнутом положении пуля ясно видна - торчит в сердечной сумке. В других положениях пули не видно, она движется в работающем сердце взад и вперед, и взгляд не успевает ее поймать. Шестаков совсем скис. Рентгенолог написал заключение. Придется машину вызывать - идти ему нельзя. Вызываю машину. Нету. Все на эвакуации. Прислали санитаров с носилками. Укладываю Шестакова на носилки.

- Прости меня, кто же знал?

- Все меня симулянтом считали, а я, видишь, чем начинен?

- Ну, прости нас всех!

Вот мы и помирились. В госпитале сразу решили его эвакуировать. «Шестаков, напишите нам, пожалуйста, письмо, как и что дальше будет. Это надо для практики, мало ли кого еще так ранит». Пообещал написать, но писем от него не было. Мне казалось, что в Москве сделают операцию, удалят пулю, и он нам напишет...

Газеты несу в большую палатку, что у самой церкви. Ряды нар, сбитых из досок, тянутся справа и слева. На матрацах лежат тяжелораненые, в конце палаты сбитый из свежих досок стол. Пахнет смолой, эфиром и гноем. Кто-то стонет. У каждого проверяю пульс, подбинтовываю. Со мной Воробьева. Сестрицы, что работают со мной в отделении, также с любовью относятся к работе, к нашим раненым, я спокойна.

Вечереет. Закрываю окна палатки. Достала из-под стола гильзу от снаряда (санитар из легкораненых уже залил горючее), поправила фитиль из портянки и зажгла. Появились копоть и запах бензина.

«Сестра! Сверни козью ножку!» - Просит раненый, оторвав край газеты. Обыкновенно это они делают сами, но, видно, хочется поговорить, скучно лежать. Кручу козью ножку, говорю, чтобы была не мала, не велика, всем желающим хватило. Улыбаются. Санитар, молоденький мальчик Анненков Сережа помогает. Придется здесь посидеть. Раненый тяжел. Рука в гипсе, нога ампутирована, высокая температура. Поправила подушку. «Сестра, слышишь, самолет летит?» Где-то вдали ухало, похоже, бомбили дорогу. Гильзу поставила под стол. Настороженные блестящие глаза, бледные обостренные лица, измученные болью и бессонницей. Беззащитные, недвижимые, обросшие. «Далеко!» - говорю, беспечно проходя по проходу. «Сестра! Иди посиди!» Это опять температурящий. «Возьми мою руку и подержи. Болит, мешает заснуть. Хоть бы отрезали ее!» «Пей, это лекарство! Потом укол сделаю». Села на табурет, положила тяжелый гипс на колени. «Так лучше?» Он закрыл глаза. Глажу горячую голову, лоб, лицо.

- Эх! Заснуть бы!

Из темноты советуют посчитать до ста.

- До ста не заснешь, надо до тысячи...

«Сестра, посиди еще... твои руки, как ветер. Мне лучше... В детстве мне бабушка сказки рассказывала, интересные, только ни одной не помню, засыпал». «Расскажи сказку, какую-нибудь», - просит рядом лежащий бородач (то ли серьезно, то ли ехидно). Ну что ж, слушайте, только внимательно. Рассказываю длинно. А раненые, кто заснул, кто задремал, кто улегся так, что боль приутихла. Тихо. Я тоже задремала. Подошел санитар, под гипсовую руку подложил шинель. «Сестра! Кто же царем стал?» - спросил санитар. Улыбаясь, говорю: «У кого она яблоко съела... Если буду нужна, позовите».

Памятный день 11 августа. Меня срочно вызвали в штаб. Там все в сборе. После короткого доклада майор Шафран зачитывает приказ о награждении медалью за героическую оборону Сталинграда. В памяти мелькают студеные морозы, ветер, холод и голод, полно работы. Зачитывает фамилии награжденных. В первых - моя (Корсакова), Максимова, Скопецкая, Лукьянченко и еще несколько человек. На гимнастерку прикалывают новенькие медали.

- Служу Советскому Союзу!

Нам жмут руки, рассматривают медали, поздравляют. Новенькие медали блестят. Мы - герои дня. А работали все одинаково, безотказно.

Вечером капитан Лерман обнаружила первые признаки газовой гангрены у раненого в бедро. Циля Исааковна Винокурова приказала принести раненого в операционную. Приготовиться надо было операционной сестре Фире Чигиринской. Впрочем, она всегда готова. Черные кудри блестят из-под косынки, красивые темно-карие глаза, прямой нос, алые щечки. Тоненькая, миловидная. Она быстро подает инструменты, доктор во всю ногу режет лампасные разрезы. Но это не помогло. Раненый Моргунов беспокоен, стонет. Доктора Лерман и Винокурова ампутируют ногу... Применили все медицинские средства, но вот уже три дня, а Моргунов лежит безразличный ко всему. Из палатки эвакуировали Мукамова, Смирнова, позже Беседина, потом Артамонова и Данилова, а Моргунов все лежит: ни хуже, ни лучше. Все навещают его очень часто, но ничего больше сделать не могут. А я, видя, что он безразличен, поставила ящик с медикаментами под его кровать, не имея лучшего места, и ушла. Вскоре в операционную понадобился спирт. Обыскав ящик и не найдя даже бутылки, растерялась. Кто это мог сделать? Санитары все из раненых, еще не залечив раны, помогают, ухаживают за своими товарищами-однополчанами. Такого случая еще не было никогда. Сестры никогда не пьют спиртного, как и я. Вышла, села у палатки. Слезы обиды сами набежали на глаза. Заплакала, размазываю слезы по щекам. Подошел санитар. Узнав из моей бессвязной речи о спирте, рывком встал и крикнул: «Душу вытрясу!» Угроза могла быть выполнена - его атлетическое сложение не позволяло сомневаться. Но мне стало еще обиднее. Там, на столе, лежал раненый, ждал операции. Наркоза нет, хотели дать большую дозу спирта и оперировать... Не прошло и 10 минут, как вернулся санитар. Виноватого он не нашел, но высказал подозрение на послеоперационного Моргунова: пустую бутылку ночной санитар нашел у него под одеялом, когда перестилал простыни, и отнес ее в аптеку - с посудой было очень плохо. «Ну что вы, дважды ефрейтор, говорите!» - с нескрываемой уверенностью говорю. - Он и шевельнуться не может, а тут достать да выпить, столько труда!» Зашла в палатку. Точно! Гнойный запах перебивает спиртовый. И как только сразу не почувствовала. Моргунов спал долго и крепко, храпел и бредил, ходил в атаку. Температура высокая, пульс частый. Проснулся он бодрее и разговорчивее - произошел перелом в болезни. Он быстро стал транспортабельным, через несколько дней его эвакуировали в тыл. Мне крепко досталось. А через 20 дней пришло мне письмо. Моргунов извинялся, писал, что хотел умереть от этих мучений. Выпил спирт, вот ему легче стало, и он очень сожалеет о случившемся и всем шлет привет. Советует всем «газовикам» дать по пол-литра спирта.

Раненые прибывают опять большим потоком. Большое наступление. В госпиталь прислали группу медусиления: врача II ранга Хлус, сестер Жукову Лилю, Зайцеву Надю, санитара Евич. Мы быстро сработались, утром все вместе, а потом по сменам. Окончив работу, сдав смену, шли ужинать, а потом спать. Но сегодня грустно. Тепло, тихий вечер, звездочки блестят очень высоко. Мягкое покрывало темноты все плотнее окутывает сумрачную землю. Вспомнился родной дом. Лиля и Надя, обнявшись, медленно идут по дороге.

- Лиля! Спойте свою любимую!

В два голоса они тихо запели. Я подпеваю, но после контузии все на один мотив. К нам уже спешат Ася Максимова, Шура Рычкова, Катя Кутова. Мы сели на скамейку у деревянного дома и пели:

В тумане стонет степь Донская.

Пусть дуют бури и ветра,

Присядь поближе, дорогая.

И обогрейся у костра.

Ты с нами шла в буран и вьюгу,

В далекий путь ты с нами шла.

Ты боевой была подругой,

И с нами счастье ты нашла.

В бою ты друга потеряла,

Но не печалься, не скучай.

Ты нам еще дороже стала

В борьбе за наш чудесный край.

Голоса замерли. Грустно немного, но стало спокойней. Прозвучал отбой ко сну, все разошлись.

А утром в палате с сестрами Шурой, Надей, Ирой суетилась, помогая, малолетняя Сизова Тамара. Они умывали раненых, разносили чай. С детским любопытством Тома сует свой курносый нос везде, следит за сестрами и быстро все запоминает. У нее погибли родители, она сирота. Принесла связку стиранных перепутанных бинтов, и все, кто может, из раненых, помогают их разглаживать руками, скатывать и складывать в наволочку. Доктор Хлус осмотрел каждого раненого, выслушал, проверяя повязки. Назначает в перевязочную или на эвакуацию. «Сестра, у меня повязка промокла!» Сняв верхний слой ваты, накладываю сухую, а детские глазенки Томы следят внимательно. «На-ка, бинтуй!» Она коротенькими толстыми пальчиками ловко прибинтовала. Хорошо! Через пару дней она уже научилась отвечать на вопросы раненых.

- Почему не хотите перевязывать?

По-взрослому, серьезно и внимательно смотрит на раненого:

- Вас вчера перевязывали. Рана чистая, беспокоить зря нельзя, несколько дней потерпите!

- Ах ты, дочка-утешитель.

Рассмеется раненый и отношения налажены. Вопросов у раненых много, только успевай отвечать.

Обед. Время кормить диетических. Танкиста с развороченной челюстью и обожженными руками кормлю сама. Он не жалуется, не хнычет, только глаза с обожженными бровями, опаленными ресницами, красными веками иногда выражаются без языка. Вливаю ложкой в незакрывающийся рот протертые супы или каши. Боль. Конечно, ужасная. Иногда мутная слеза сползет по щеке и впитается в бинт. Но еда - шаг к выздоровлению. Он торопится выздороветь и - туда, где грохочет война. А вот лежит разведчик, Тома кормит его. Встать он не может, но не унывает, старательно шутит над соседом, пехотинцем Андреем Балашовым из Воронежской области. Его контузило, он ничего не слышит и не говорит. Молоденький, очень напуган, часто плачет, боится остаться глухим. А раненые наперебой, кто как умеет, объясняют ему, что некоторые были контужены, от 3-х дней до 2-х недель все проходит. Гудок машины торопит всех.

Быстро оформляем документы, грузим первую очередь, подбинтовываем повязки. В кабины сажаем раненых покрепче. В последнюю кабину просится танкист. Он мычит, смотрит мне в глаза и забинтованной рукой показывает в кабину. «Тяжело тебе будет, ложись лучше!» Нет! Мотает головой. «Сестра! Сажай со мной, тихо поеду!» - говорит шофер. С благодарностью и печалью смотрят глаза. «Не робей! Вылечат». Он кивает головой, пытается своими бинтами, как боксерскими перчатками, пожать мою руку. До свиданья! Машина, подняв пыль, укатила.

Все успокоились. Петя Кутуев привез газеты и почту. Ира читает вслух. Валя разносит чай, Тома пишет письмо раненому. «Сестра! Побриться бы!» Для нас это страшный вопрос. «Цирюльник» бреет в день несколько человек раненых, часть госпитальных. Меня долго уговаривают. Я бритву держу нетвердо, но что делать? Раненых много, зарастают быстро. Вот лукаво предложена опасная бритва, предварительно направленная на ремне. Стою на коленках на нарах, намылила лежачего раненого. Щетина, как проволока. Рука трясется, боюсь, обрежу. Кое-как половина лица выбрита. Сосед говорит: «Половина - молодой, половина - старый!» Вздыхаю свободней, но раненый трагически умоляет: «Родная! Больше не вынесу!» Под общий хохот, сконфуженная возвращаю бритву. Оказывается, это бывалый солдат и знает, что сейчас из-под земли достанут «цирюльника», к всеобщей радости. Позвала госпитального парикмахера.

Начался вечерний обход. Скоро должна быть эвакуация.

16 июня. В этот поток много контуженых. Одни совсем безучастны, другие получше. Утром эвакуация прошла благополучно, без налета мессеров. А перед обедом вызывают меня в штаб, какие-то военные сидят, спрашивают: кто я, откуда, помню ли я раненых, партийность. Чудные вопросы. Спросили бы чего надо, отвечу. Конечно, всех раненых не запомнишь. Можно посмотреть по книге регистрации, куда направлен (с кем шел, с тем и лежит), все просто. Покажите, где лежат раненые. Иду, показываю. Офицера Зверева повидать надо, это 115 ОСБР. Зверев был контужен, а сейчас лежит шинель. Ну, вышел, мало ли что надо. Спрашиваю у рядом лежащего. Отвечает, что после обхода врача вышел. «Вспомните все, что говорил врач». «Врач сказал, что контужен, 3-5 дней, скоро они будут слышать. В госпитале мест мало, надо собрать группу и отправить на долечивание в выздоравливающую роту». «А оттуда в свою часть не попадешь!» - добавляет раненый.

Вот и все. Видно, старший, в плаще, начал мне выговаривать: я отвечу за ушедшего из госпиталя, меня под трибунал надо отдать - шпионов покрываем. Смотрю растерянно. Раненые все отвернулись, молчат. Слушаю. Сколько раненых, да разве усмотришь! Да мы никогда и не знали, что надо смотреть. Бывает, приедет машина из части, командир попросит отпустить выздоравливающего в свою роту. Посмотришь рану - пожалуйста! Он там быстро поправится. «А что он сделал?» - спросила я. И тут на меня оба стали кричать, отчитывать, да так и не ответили.

Прошли годы, но Зверева я не забыла. И вот в Москве на встрече ветеранов 65-й армии вижу - Зверев, такой же, почти не изменился, только уже полковник, весь в орденах. Прошло тридцать с лишним лет. Подойти и спросить? А что спросить? Тогда спрашиваю одного, другого офицера из штабных. Говорят, герой, всю войну на глазах. Рассказала Звереву, как его искали, а он ответил мне: «Стал слышать после контузии. Смотрю, наша машина раненых привезла. Меня помнят, ждут, командиры нужны на передовой. Обратно машина отправляется. Ваш персонал с ног сбился, раненых принимают. Мешать не стал и уехал в свою часть, там с начала войны. Кстати, шофер и раненые сказали, что получить награду надо».

...На улице гудки машин - привезли раненых. И снова в баню, в дезкамеру белье, в перевязочную, в сортировку и по палатам. Надя осталась дежурить на ночь, можно не беспокоиться. В небе гудят невидимые самолеты. Недалеко от госпиталя идет большая дорога. Военной магистралью называют ее раненые. Мессера налетают и ночью и днем на бесконечно идущие наши части. Зарево, взрывы и звук пикирующих самолетов тревожат раненых и привыкший ко всему персонал. Часто самолеты входят в пике над госпиталем, и ходячие рвутся к дверям палат. Но главное - не обнаружить госпиталь. До сих пор наш канатный завод не страдал от бомбежек. За агитацию берутся сами раненые офицеры. Их в этот раз много. Капитан Штыпуляк Василий, старший лейтенант Шестаков, Струков Вася и другие своим примером, силой воли, мужеством показывают пример, поддерживают дисциплину. Рассказывают поучительные боевые эпизоды. Но в это наступление, как никогда, у меня в госпитальном, тяжелом, отделении умерли старший лейтенант Астахов (дистрофия и тиф), старший лейтенант Егоров, раненый в голень (газовая гангрена). Сколько труда, но не сберегли.

На часах 7.00. Утро радостное, приветливое, теплое и ленивое. По тропинке мимо сгоревших домов иду в столовую. Навстречу старшина. Он часто придирается к тому, как приветствую.

- Вы что, в балете? Повторить приветствие!

Нарочно плавно веду руку к пилотке и в последний момент выпрямляю пальцы. Так нас учил старшина на финской. На этот раз он не обратил внимания на приветствие. По дороге к госпиталю слышится топот копыт, но в облаке пыли ничего не видно. Я остановилась: если раненые, пойду обратно в отделение, принимать. Старшина пошел через дорогу. Вот из клубов пыли вынырнули сытые морды холеных коней, а затем военные, молодой генерал...

- Что за часть?

- Товарищ генерал... - замялась я, приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, стараясь увидать знаки на погонах.

Свита переглянулась. Пряча улыбку, генерал нагнул правое плечо, поправляя уздечку у коня. Чувствую, что уши мои покраснели, волнуюсь.

- Товарищ генерал-лейтенант! Вверенный вам госпиталь расположен рядом. Лейтенант медслужбы Корсакова!»

Чеканю во весь голос и отступаю от морды коня. Вот под ногами и тропинка. Воину приятно подшутить. Нетерпеливый конь перебирает ногами (конечно, с согласия хозяина) и теснит меня по крапиве, которая в изобилии растет на пепелищах и пустырях. Жалит она полоску ног, от кирзовых сапог до короткой юбки. Но это пустяки. Говорить с генералом, который водит в бой, разрабатывает операции наступления и гонит немчуру с родной земли... Которого любят и уважают. Боятся разгневанного взгляда этого молодого и красивого генерала. Я, как лейтенант медслужбы, слушаю его и стою по уставу, отвечаю на вопросы. А во мне все поет, как будто бы второе «я» удивленно подмечает то, что уставному лейтенанту невдомек. Вот опять чуть наклонился самый красивый генерал. Выбились из-под форменки волнистые густые волосы. Волевое лицо с черными бровями, а глаза искрятся, смеются.

- Хорошо к вам относится начальство? Кормят как? Вы молоды, мой лейтенант!

- Все хорошо в вверенной вам части! Жалоб нет!

И вдруг второе «я» улыбнулось и добавило смущенно:

- Вы тоже молоды, товарищ... мой генерал-лейтенант...

- Лейтенант медслужбы!

- Есть, товарищ генерал-лейтенант!

Бледнею, испуганное второе «я» спряталось, остался только уставной лейтенант.

- А вы мне нравитесь, лейтенант. Хотите у меня работать? Прикреплю санитарную машину. Все время впереди, работы не так уж много. Хотите посмотреть, как завтра враг будет удирать? Все сами увидите, как и что. Вечером скажете ответ.

- Есть вечером дать ответ!

Генерал ждет чего-то еще с минуту, но перед ним испуганный, растерянный уставной лейтенант. Круто повернул коня генерал-лейтенант, в облаке пыли удаляется по дороге, а за ним скачет свита. Топот копыт все тише и тише. Задумчивая, почесывая одной ногой другую, выхожу из крапивы. Такой чудесный день подернулся пылью заботы. Очень соблазнительно посмотреть на наступление наших войск, собственными глазами увидеть, как во взаимодействии все военные силы по сигналу этого человека пойдут вперед. До сих пор видела только то, что осталось на поле боя от наступления: все искалечено - техника, люди. Стоны, кровь, трупы.

Навстречу из столовой вышел капитан Александров, без пальцев на руке, партиец, работает хорошо по снабжению, уважаемый. «С генералом говорила, а сама мрачнее тучи. Наболтала что-нибудь лишнее? Ну, иди завтракай! Все остыло». Приветствую и отвечаю: «Хвалила госпиталь, начальство, не потому, что все хорошо, а потому что это мой родной госпиталь, а я его винтик». Кушаю, а сама все думаю о встрече. Зачем приезжал генерал? Почему, поговорив, вернулся по прежней дороге? Как быть? Какой он красивый и добрый на вид. Лицо мое пылает. Выйдя из столовой, смотрю на дорогу. Хочется уйти далеко-далеко. Это со мной впервые. А работа? А госпиталь? А раненые? Первый раз за годы войны все ушло на второй план. А уж не влюбилась ли я? Пожалуй, да! Все поет во мне. Никогда так не было. А как же госпиталь! А как меня встретили? Нет, это вторая моя семья. Во имя чего?.. Увидеть наступление? То есть, как падает раненый боец, как последней силой воли встает, кричит «За Родину! Ура!» и падает. Как умирает, обняв родную землю, оставив семью? Как бегут фашистские орды? Нет! Если буду жива, увижу в кино наступление. Не смогу оставить свой огромный, порой невыносимо трудный, бессонный долг! Не могу! Это правильное решение разума, но тогда не увижу его...

Несколько раз за день, почесав окрапивленную ногу, вспоминала прошедшее утро. Работы много, думать много не приходится. Вечереет. С Асей идем домой. «Ты такая рассеянная, влюблена, наверное, в генерала?» -ехидно говорит она. «Не знаю, Ася! Все во мне поет... А он такой красивый!» Идем, молчим. Если я соглашусь работать у генерала, а вдруг его ранят? Отвечать за его жизнь? Нет, здесь нужен не меньше, как опытный врач! А может быть, он пошутил? Это было бы самое лучшее.

В стороне начало вспыхивать, чуть вздрагивает земля. Из темноты выскочил дежурный по части. «Где вас прикажете искать, юные феи? - обрушился он. - Лейтенант медслужбы Корсакова! На боевое задание! Быстро! Машина у штаба! Иметь сансумку! Распоряжение майора Шафран!» Откозыряв и повторив приказ, бегу с сансумкой к штабу. Майор Шафран в кабине, я села. Полуторка на большой скорости вырвалась из деревни, поднимая завесу пыли. На ухабах и воронках подкидывает. Машина виляет по изрытой дороге, мешая ориентироваться. Только по яркому зареву можно понять, что приближаемся к передовой. Гром войны заглушает натруженный рев автомашины. Вот ахнуло раз. Еще и еще раз. Подкинуло и в сторону швырнуло. Головой ударилась о верх кабины. В ушах звенит. Подняв головы, ищем в темном небе гудящий самолет. Повиляв еще немного в густой пыли, по указанию патрулей машина остановилась у разваленного дома. В воронке - доски, столбы, кровля, утварь вперемешку с землей. Бойцы и офицеры лопатами откидывают землю и обломки. Бьет миномет, через нас летят снаряды, сбоку бьет пулемет. В красноватом зареве догорающего дома мы взялись за лопаты. ...Мне рассказали, что в 21 час назначалось оперативное совещание. Собрались. А тут авианалет. Прямым попаданием в угол дома трое погребены. «Жив! Жив!» - радостно закричал солдат. В шахматном порядке ложатся мины, пули и осколки звенят, дым. Все расступились: из земли торчал сапог. Его сняли, нога еще теплая. С новым подъемом стали откапывать. В 24 часа стали делать искусственное дыхание двум офицерам. Растираем, нашатырный спирт к носу, вливаем в рот ром, воду. Работая шприцем, ввожу медикаменты. Минут через тридцать откопали лейтенанта. Но наши усилия были напрасны. Фашистские самолеты гудят над головой и равняют передовой край. Старшина переживает вслух: вот она где их подстерегла, три часа в земле, плотно засыпанных продержала. Над головой опять загудели самолеты, вешая плошки. Свет, дрожащий, неровный, освещает воронку. Усталые, угрюмые лица бойцов без пилоток и касок, стоящих с поникшими головами, офицеры, лежащие на земле. У лейтенанта сломан позвоночник. Мы бессильны.

Майор Шафран уехал еще раньше. Столбы пламени и дыма заслоняют небо, с неба сыплется земля. Мимо пробегает солдат. В руке автомат и телефонная трубка. Он что-то кричит, но миномет бьет и бьет, пули звякают. Шофер за рукав тянет меня к кабине машины. Доносится разноголосое «ур-ра!» Шофер бешено гонит машину в кромешной тьме. Руки горят от лопаты, спина ноет с непривычки. Сонную, не по уставу вытащил старый шофер меня из кабины, помог взойти на крыльцо. «Спасибо тебе! Дежурному сейчас доложу сам. Картошку не поленись разрезать и на ладони приложи, а то мозоли болеть будут!» «Спасибо! До свиданья!» «Спокойной ночи, дочка!» Утром раненый рассказал, как генерал дал приказ коннице начать наступление. Конница мчалась вперед беспрепятственно - пустые окопы. Всю ночь фашисты отходили, закрепились где-то далеко. И только небольшая группа сдерживала наше наступление да минные поля. Так сработало громко сказанное слово «катюша».

Вскоре раненых осталось немного. Деревенские жители стали обращаться за медпомощью в операционную. Многим помогли наши врачи. Расскажу об одном случае. Пришла Малахова Антонина Васильевна, попросила доктора посмотреть Ваню. Рассказала, как он совсем маленький, ничего не понимавший, пополз к кухне из своего угла. Попал на глаза немцу, и тот безжалостно прикладом автомата переломил ему ногу. Спрятав голову малыша на груди, чтобы он не кричал, она выбежала на улицу. Немцы шума не любят. Сколько времени прошло, а нога не срастается, мальчик ходить не может совсем. Жили они от госпиталя далеко. Как-то после работы доктор Лерман позвала меня с собой. Пришли в дом. Чисто, хорошо. Мальчик Ваня лежит на кровати бледный, даже можно сказать прозрачный, вялый. Доктор сначала назначила ванны, присыпку ранки стрептоцидом. Время шло, а кость не срасталась. Придется делать операцию. Процесс остеомиелита разрушает кость и не дает срастаться. Свищ не уменьшается. «Посоветуйтесь с родней, поговорите. Если надумаете, приходите в операционную. Все равно когда-нибудь придется везти ребенка на операцию». Еще несколько раз посылала меня доктор к ним, но улучшения не было. Сам Ваня стал уговаривать сестру и родителей согласиться на операцию, хотя вначале боялся и отказывался. Через несколько дней Ваню принесли в операционную. Капитан Лерман почистила кость, выправила и уложила ногу в гипс. Недели через две Ваня уже прыгал на костылях, сидел на крыльце на солнышке и начал наступать на пятку гипса. Перед отъездом госпиталя гипс сняли. Мальчик выздоравливал, к нему возвратилось шаловливое детство. Много получали писем с благодарностью врачу Лерман и доктору Субботиной.

2 июля 1943 года майор Миримов дал мне последнюю рекомендацию в члены ВКП(б). Гордость, радость - вот и мне доверяют!

4 июля мощное наступление фашистов на Курско-Орловском направлении. Наши войска отступают с потерями, раненых очень много. А 5 июля наши войска получили подкрепление, отбили ранее утерянные позиции. Раненые возбуждены, веселы. Начались бои за Белгород и Орел. Так отдохнуть и не удалось, опять много раненых.

16 августа вечером госпиталь погрузился на автомашины, раненых сдали вновь прибывшему госпиталю. Прощайте, обжитые деревенские домишки, вы хорошо послужили раненым. Теперь с собой взяли детей - Тамару Сычеву и Сережу Анненкова.

Огромная луна освещает дорогу, промелькнувшую деревню. Вот скрылся купол церкви. Мелькают поля, перелески. Машины гудят натуженно и ревут на ухабах. Фары не зажигают - светло. Неожиданно на черном небе одна за другой появились плошки, бросаемые мессерами. Гула самолетов во время езды не слышно, но они тут. Плошки гаснут, шипя, но тут же зажигаются другие. Недалеко воют падающие бомбы. Страшные взрывы сотрясают землю, порывы ветра приносят запах гари, хлеба и чего-то тошнотно незнакомого. На наши машины пока не обратили внимания, видно, на главной магистрали двигаются части. Начальник госпиталя майор Шафран дал приказ не останавливаться, а проселочными дорогами проскочить вперед. Два часа машины мотались на освещенной стонущей земле, бывалые шоферы увертывались от разрыва бомб, выполняя приказ: вперед! Неожиданно луна спряталась: то ли облака надвинулись, то ли дым пожарищ закрыл ее. Плошки зажигаются уже сбоку, где-то все еще бомбят.