Глава VI . Бросок к Сталинграду

Глава VI .

Бросок к Сталинграду

1 августа 1942 года наши машины развернулись около училища, в 200 метрах от базара. Приказ - разгрузить машины и ждать дальнейших распоряжений. Сталинград живет нормальной жизнью. Афиши оповещают, что 1 и 2 августа в театре ставят «Подтяжки Борджео» и «Марицу». Свободные от занятий и заданий взяли билеты, с большим удовольствием смотрим замечательную игру артистов. Возвращаясь в темноте, вспоминаем свой город, сравниваем игру артистов. Пришли, нас встретил дежурный по части и показал, где мы должны ночевать - в большом зале на полу. А чуть рассвело, налетели «мессеры», и первые бомбы разорвались на базарной площади, оставив развороченные воронки. Где-то далеко гудит земля. Приказ выезжать. Медсанбат развернулся на паромной через Волгу. Начали поступать раненые.

Сталинград могучей крепостью стоит на той стороне Волги. Медсанбат притаился в низкорослом кустарнике, который скрывает несколько тысяч раненых героев-сталинградцев. Раненых переправляют на паромах, лодках, плотах, на бревнах. Фашистские самолеты пикируют с воем над водой, расстреливают раненых, топят катера, баржи с красным крестом, паромы, плоты. В воде часто мелькают трупы, разбитые баржи, пылающие факелы цистерн с горючим. Неделю в воронках, под свист снарядов и пуль, без сна и еды мечемся около раненых, собирая их для эвакуации.

8 августа комбат майор Шафран В.С. вызвал к себе в палатку. «По вашему приказанию явилась, товарищ майор!» «Фельдшер? Почему без знаков различия? Приказываю срочно прикрепить по два кубика на петлицы, впредь не забывать! Распустились!» Подошел капитан, что-то тихо сказал, но майор ответил: «Справится!» Обернувшись ко мне, сказал: «Учитывая ваши способности, назначаю начальником санлетучки. Возьмите сестру Катукову, санитара Лукьянченко, четверых легкораненых. Вечером начнете погрузку раненых в эшелон, сдадите по назначению. Указания получите в пакете, вскроете завтра в 12 часов! Ясно?» «Так точно, ясно, товарищ майор!» Лицо его посветлело. Откозыряла, круто повернулась и пошла. И что мою душу суют неизвестно куда? Где взять кубики на петлицы в этом аду? Ну, как все это выполнить? А впрочем! Что это я разнюнилась? Выход есть! Ищу Ирину Михайловну Кононенко.

Все мобилизованы на подготовку раненых к эвакуации. Темнеет. Санитары куда-то в темноту возят раненых на подводах. Подхожу - длинный эшелон теплушек глотает раненых раскрытыми дверями, хромающих провожают сестры. Размещаем тяжелых раненых внизу, а ходячих наверху. Кононенко И. М. нашла меня. «Ты знаешь! В Москве узнали, что тебе кубики нужны, на самолете прислали, - смеется. - Этот старший лейтенант подарил. Совсем в плохом состоянии этот лейтенант. Идут в наступление злые, фамилию не сказал. Этот - лейтенант Максимова дала». «Ася, заведующая аптекой?» «Начальник аптеки! Не путай! А этот от меня, правда сломан, но если пришить, то сойдет».

Спасибо Ирине Михайловне, в самые трудные минуты поможет, подскажет, посоветует. Есть же такие люди!

Прикрепив кубики, то и дело спотыкаясь о кочки, цепляясь за траву, обхожу свое огромное хозяйство. Даже жутко. Санитар Лукьянченко, очень исполнительный пожилой санитар из легкораненых, получил сухари и сливочное масло на одну раздачу, махорки на две раздачи, ведра для воды и нужды. Бинтов и ваты дали немного. Истории болезней на 1300 раненых сложила в теплушке. Всего 17 вагонов и два тягача паровоза, в вагоне 60-80 раненых. Гудок, эшелон тронулся, тьма скрыла провожающих.

Утром раздали сухари и масло. На полустанке набрали воды. Пока все хорошо. 9 августа в 12 часов распечатала пакет: «Сдать раненых в Новый Баскунчак». Едем тихо. На ходу перебегаю от вагона до вагона, успокаиваю, подбинтовываю. Просят пить, курить, есть. Уговариваю, беседую, шучу. Вечером паровоз еле тянет состав, справа бесконечные бахчи колхозов. Раненые, кто может, выпрыгивают из вагона, бросаются на бахчу. Хромающие быстро накидали в каждый вагон зеленых арбузов, тыкв. Сами залезают на ходу, помогают друг другу. На одной станции позвонила на следующую председателю колхоза, просила прислать утром что-нибудь для раненых. Председатель торжественно обещал помидоров и хлеба. Но радость наша была напрасна. Станция встретила молчанием, колхоз не отвечал. Мало ли какие у них дела, а может быть, и струсил? Стояли три часа. Начальник станции не отправлял. «Чего ждем? - Кричат раненые. - Есть хотим! Черви нас съели!» Ночью мертвых выкинули из вагонов. «Налетят „мессера“, а меня Сталинград ждет! Расплатиться надо!» «А я Берлина, голубы, не видал! Вот сложим головы тут, подумают, гарбузы!»

Я растерялась, галдели все. Один раненый вылез из теплушки, видно, его лихорадило: «Ребята! Тише вы! Братцы! Есть у нас начальство?» «Есть! Есть!» Все посмотрели на меня и сомкнулись вокруг: злые, голодные, заросшие щетиной, вшивые, червивые, готовые на все. «Да не гляди! Она не виновата! Хотя тебя, дочка, дали нам в начальники. Не робей, мы тебе поможем, смелее! Ребята! Выбирай комитет!» Из шумящей толпы несколько человек окружили меня. Две косички ленточкой затянуты, в глазах испуг. «Идем к начальнику станции, нам вперед ведь надо? Пусть скорее отправляют». Раненые расступились, пропуская комитет.

На станции нас встретили холодно: «Начальник станции не принимает!» Комитетчики отстранили железнодорожника, и мы вошли в кабинет. «Вы нас отправите?» «Нет! Немецкие разъезды отрезали путь! Приказа о продвижении нет!» Сзади несколько озлобленных голосов: «Вешай предателей! Жги станцию! Голодом хотите задушить?» Это подействовало сразу. Побледневший начальник станции, кивая головой, заговорил: «Отправляю! Отправляю! По теплушкам, товарищи!» «Черт тебе товарищ!»

Начальник станции выскочил на улицу и махнул машинисту рукой, эшелон медленно тронулся. Мы садились на ходу. Утром остановились на полустанке. Около эшелона, на переезде стояли три подводы, груженные мешками с зерном. Возчики ушли на станцию, а раненые прыгают из теплушек, развязали мешки, захватывают пригоршнями зерно, сыпят в рот, в карманы, рассыпают по земле. Запоздавшие толкают первых, рвут мешки, иные из-под ног захватывают зерно с песком и с хрустом жуют. Напирают сзади, кто-то споткнулся о ползающего раненого, повалился - куча мала, крик раненых от боли. Со станции вышли - начальника станции нет, спрятался. Телефонная связь работает хорошо. Комитетчики развели по вагонам раненых, жующих зерно. А в задних вагонах крик, шум, выстрелы. Да что же это такое? Оружие только у меня. Мысли самые страшные. Бегу, смотрю - стеной стоят раненые, а напротив у барака майор с пистолетом. «Что у вас, ребятки?» «Корову хотели съесть, она вот здесь паслась. Выскочил майор, вот тот», - пряча глаза, сказал молоденький солдат с рыжеватым пушком вместо усов и с гипсом на руке. Раненые обступили майора со всех сторон, спотыкаясь о плетни бахчевых, что росли перед бараком.

Очень я растерялась, не смогла вовремя распорядиться, слишком неожиданно было для меня, что этот красный толстый майор поднял руку с оружием на моих небритых, голодных, безоружных, беззащитных героев Сталинграда.

- Ребята! По теплушкам, отправляемся!

Но раненые подступают к майору, тесня его за барак, зло глядя на него. «Не троньте его! Поехали, защитники мои!» Звенит мой голос, а рукой машу машинисту. Тот и сам понял.

Гудок! Раненые задвигались, хватают из-под ног камни, зеленые бахчевые, и каждый старается попасть в майора, и только тогда поворачиваются и бегут к теплушкам. Я уже около майора. В голосе обида и злоба. По вагонам!

Теплушки медленно двигаются, раненые залезают в вагоны, жуют зерно. Догнала средний вагон, цепкие руки помогли мне встать. Примостилась на нарах. Комитетчик старается развеселить (я понимаю, это для меня): «Нет, подумайте, братцы! Подбегает этот с рукой, раненый, и хочет от коровы кусок откусить, но корова против! У нее хозяин! А другой раненый с одной рукой, хвать ее за вымя - молока захотел! Ну, кто же выдержит?» Хохот в вагоне. Раненые устраиваются поудобней и затихают. Сижу, печально думаю, прижалась головой к столбу. Стемнело, в вагоне тепло. Перед глазами родной город, дом, мама. Громкий крик: «За Родину! За Сталинград! Ура!» Дико закричал раненый. Кто-то поддержал: «Ур-ра!» Страшно меня испугали. Все всполошились, кто-то свалился с нар, разноголосое «Ура!» раздалось со всех сторон.

Раненые проснулись. «Спите! Спите спокойно, братики!» - громко говорю, помогая в темноте забраться на нары упавшему. Его частое горячее дыхание напоминает об осложнении при нагноении ран. «Вы офицер?» «Нет, старшина взвода! Испить бы водицы...» Выпив кружку воды, улегся. Вода кончилась. В приоткрытую дверь теплушки просунулась голова. Помогла взобраться санитару Лукьянченко. «Что тут кричали?» - Задыхаясь от быстрого бега за теплушками, спросил он. «В атаку ходили, температурят».

Вечером в памятный день 12 августа эшелон замедлил ход и остановился вплотную с санлетучкой. Это Баскунчак. Раненые повеселели, их встречало население - первая ласточка. Расспросы: не видали ли родственников, мужей, братьев? Бородатые, радостные жуют хлеб, пьют чай, курят, смеются и поругиваются. Медленно просачиваются на санобработку. Тяжелых носят на носилках (много очень тяжелых) после перевязки в комфортабельный санпоезд. С объемистой папкой историй болезней иду к начальнику санлетучки. «Вы начальник эшелона?» - недоверчиво смотрит он поверх очков. Посмотрев документы, объявил: «Вы видите - раненых не хватает». «Видно, отстали по дороге, тяжело им было!» - дипломатично говорю я. «А вы где были? Растеряли... За это отвечать надо». «Так точно!» - и скорее к теплушкам.

Дорога на Баскунчак начала действовать. Поехали в Сталинград, набрали в ведра соли из озера Баскунчак и за полтора суток благополучно прибыли на паромную.

Рано утром явилась в штабпалатку и доложила: «Товарищ майор! Ваше приказание выполнено!»

Первую встретила Максимову Асю - начальника аптеки. Узнала, что за нашим эшелоном отправили еще эшелон с начальником Фирой Чигиринской. Через день она прилетела на У-2. Раненых передали вновь прибывшему госпиталю.

Несколько машин с госпитальными работниками выехали на дорогу. Капитан медслужбы Таисия Самуиловна Лерман, майор Кателинец и Исхакова запели песню. Нестройный хор голосов подтягивал под гул машин. Минуты отдыха, когда не надо (скорее, скорее!) помогать раненым. Песня крепла. Запели Ира Скопецкая, Тося Степаненко с Асей Максимовой, на второй машине откликнулись голоса с Зоей Устюжаниной во главе. А у меня после контузии пропал слух - все на один мотив. Иногда спрашивают: «Это кому там слон на ухо наступил?» Едем с остановками. В деревушке, разбитой немцами при отступлении, отдохнули часа два. Маскируясь, ночью ползли по забитым войсками дорогам. Наши, немецкие ракеты со свистом взвиваются в потемневшее небо и, шипя, падают. Огненными змеями и плошками освещают истерзанную землю, кишащую людьми, еще более страшную при неровном мигающем свете. Страшная горластая ночь вселяет ужас. Все скрутилось в общем потоке. Горят села, хлеба, трава. Ревет скот, ржут лошади, машины натужно ревут, вылезая из воронок, их толкают солдаты. Все перемешалось, кругом бушует пламя, дым, копоть, нечем дышать. Вот он, немец! Бомбы сыпятся на живую дорогу. Опять налет, где-то рядом оглушительно стреляет миномет, снаряды, завывая, проносятся где-то над нами, то впереди, то сзади, сбоку. Поднимая черные столбы в небо, вспыхивают разрывы бомб, тонут в грохоте ночи. Где свои? Где чужие? Часть короткой ночи, до рассвета, метались по изрытым воронками дороге в потоке наступающих частей, то отъезжая от центральной шоссейки, то вливаясь в обозы и колонны. Забрезжил розовый нежный рассвет. Наши машины быстро виляют по дорогам, увертываясь от обстрела. Въезжаем в деревню Качалино. Обстрел, кругом горит, взрывы... Хрипунов Вася, шофер, проверяет скаты у своей машины, Леша Боровой качает головой: поизносилась резина, но еще потерпит. Машины тронулись. Вот на пригорке у дома лежит старая женщина с простреленной головой. На виске черная дырочка, из которой кровавые слезы накапали на зеленую мелкую травку. Мертвые глаза смотрят в небо. Седые волосы растрепались, их шевелит ветерок, а тень от ветвей старого высокого тополя, что у ворот деревенского дома, скользит по спокойному лицу, как бы оживляя его. Мама. Чья это мама? За нее отомстят сыновья: ваши - вон они наступают и гонят гада с нашей земли. Чувство жалости и бессилия. Где наши родные, наши матери? Что с ними? Крутой поворот и приказ - в Сталинград!

Несмотря на войну, театр работает, смотрим «Соловьиный сад».

...Спать расположились на полу, в большой зале, только, видно, с перемены воды мне плоховато... Кто-то рвется в дверь. «Занято!» Через некоторое время опять кто-то рвется дверь. «Занято!» Потом кричу: «Кругом! Шагом марш!» Все тихо. Вернулась, легла, заснула. Просыпаюсь - кто-то трясет за плечо. Начальник штаба Березинский И. ехидно и весело говорит: «Девушки, а кто сегодня майору команду дал «Кругом, марш!», причем первый раз в жизни, и он ничего не смог ответить?» Сон быстро слетел. Ах, вот кому? Опасно. Одернула гимнастерку, закрутила косы на голове, обернулась: «Слушаю вас, товарищ Березинский!» «Тебя назначили начальником на пароходик. Получай документы, бери санитаров, получите у Страхова или у Вахмянинова сахар, хлеб, махорку. Раненых погрузите к вечеру. Поплывете по Волге до Куйбышева». И уже смеясь, говорит: «Ты у нас везучая, недаром называют Петр I , на все руки!» Умываюсь, думаю: Петр I - это хорошо или плохо? Был он своеволен, делать все умел сам, учился, других учил... На этом мои познания кончились - не так уж плохо. Приведя себя в порядок, иду в штаб оформлять документы. После обеда санитары, из легкораненых, получают продовольствие. «Махорку не забудьте!» Повар Клюцко Антон Кузьмич, из легкораненых, принес соли.

На берегу тихо. На волнах покачивается деревянная баржа, в середине люк отгорожен поручнями, ступеньки вниз. Тяжелых раненых санитары носят на носилках. Раненые, спотыкаясь и поругиваясь, с помощью санитаров спускаются вниз баржи, устраиваются сидя у стен. Скоро набилось полно, а раненые все прибывают, находят в темноте места на палубе, размещаются - белыми повязками светлеют занятые места. Палуба покачивается на поблескивающих от вспышек и отблеска пожаров волнах. В барже темно, пахнет овощами, фруктами, рыбой, мазутом и гарью. Вылезла наверх, держусь за поручни. Загрузили полностью. А земля все гудит и стонет, как живая. Раскатисто бухают разрывы бомб, ветер доносит запах хлеба, жареной земли, горелого мяса. Дым, копоть, пыль. Берегов во тьме уже не видно. Тихо, ждем приказа. Только там, вдали, еще гудит земля да красные сполохи отмечают бои. Катерок затарахтел, дернул баржу в 2 часа 30 минут 20 августа 1942 года. Из темноты донеслось: «Все в порядке! Не курить! Не разговаривать! Дисциплина!»

Катерок тянет баржу. В черном небе над Волгой-рекой трассирующие пули, во всех направлениях. Пунктиром режут черноту, щелкнув, загораются плошки в небе и становится светло. 3 часа. Тревога! Где-то впереди завывают пикирующие самолеты врага, вспышки, гул... Налетели мессера. Катерок, чихая и ревя, тянет баржу под высокий берег. А в черном небе гудят самолеты врага, ахают бомбы, что-то в небе ревет пронзительно, раздирая нервы и душу. И опять чей-то спокойный голос: «Бочку бросили гады. Не трусь, пехота!» Раненым страшно, они переговариваются: «Потонем, как котята, не вылезешь!» Кто-то из бывалых солдат задорным голосом громко говорит: «Тихо там! Услышит фриц и амба! Не чихай, смотри!» Кто-то поддержал шутку и засмеялся: «Залез в лукошко, не чирикай!» Настроение улучшилось.

Вибрирующий звук покрывает ночь. Впереди ахнул разрыв: алое пламя осветило небо - за поворотом открылось огненное море. Взлетела баржа с горючим, вот раскатисто взрывается морская мина, разнося грохот по воде. Катерок вздрагивает, пыхтит и тащит баржу под берег. Постанывают раненые. По радужной воде плывут обломки, плоты, бочки, трупы. Мальчик в солдатской форме кричит: «Капитан! Картошка справа!» Темные силуэты заметались по палубе, в небе опять зажглись плошки и мечутся трассирующие пули. В мертвящем свете на дне баржи видны испуганные раненые. Капитан крикнул: «Шест готовь!» Все стихло. На волне я увидала круглую черную рогатую мину. Она светилась масляными боками и покачивалась, все ближе и ближе подплывала к барже. А мальчонка огромным шестом отводил мину по корме. И вот она уже сзади баржи, все дальше и дальше. Не могу отвести взгляд от мины. Крепко вцепилась в поручни трапа - душа во мне трясется от страха. На корме фигура капитана. Он целится в мину: выстрел, другой. Огромный столб воды выскочил из Волги. Грохот, волной толкает баржу, раскачивает так, что палуба кренится то вправо, то влево, а раненые на палубе держат друг друга. Мальчик успокаивает добрыми словами - везде поспевает. Все затихло. Но ненадолго. Опять грохот на воде то спереди, то сзади, опять плошки пялятся на нас из черного неба. Грохот и яркий свет. Вспыхнула Волга от берега до берега, огромные языки пламени надвигаются на нас. Вот уже лижут деревянные бока баржи. Черный удушливый дым и копоть заполняют все, забивают легкие, выворачивают кашлем. Горячий ветер не дает дышать. Светло, как днем. В глубине, на дне баржи, белые лица раненых, открытые в крике рты, с ужасом протянутые руки. Баржа дрожит, как живая, подпрыгивает, качается, а малюсенький катерок (слава ему!) все тянет и тянет баржу, маскируя под высоким берегом. Красные языки пламени потускнели, отошли от баржи, а вот и совсем отстали затухающие волны огня. Я, как мертвая, вцепилась в поручни, меня мотает то туда, то сюда. Вижу все, но до сознания не доходит. Как в чудовищном сне. Глаза слезятся от гари, удваивая предметы. Мальчик бегает по палубе, уговаривает раненых: «Товарищи, покурить хотите?» Кто-то ответил зло: «Покурили!» Кто-то засмеялся. Где-то далеко сзади рвутся мины, на огненных волнах высоко поднимая радужные столбы воды. Катерок то замолкает, то опять тарахтит, тянет драгоценную баржу. А в небе гудит и гудит ненавистный фашистский самолет, бросает бомбы и мины... Светает... Уже отчетливее берега. Ветерок принес чистый воздух - дышите! Утомленные раненые дремлют или спят. Всего-то 2 часа прошло, а кажется - вечность. Баржа подпрыгнула на волне и опустилась. Я села на палубе, все еще держась за поручни, размазывая слезы и копоть по лицу. Заплакала навзрыд, испугав всех. «Ну, что ты? Держалась молодцом и нате!» Это нагнулся чумазый мальчонка. «Кому закурить? Парад кончился!» Кто-то потрепал меня по плечу, коса растрепалась, вылезла из-под пилотки. Катерок подвел баржу к деревянному причалу где-то около Камышина. Видны силуэты подвод, слышны ржанье лошадей, разговор повозочных. Раненые, хоть и чумазые, с радостью хромают к повозкам. Живы! Все живы! И что же меня так страшно заносит?

...Целый день обрабатывали в сортировочном отделении раненых. Подвозят еще и еще на машинах. Вот уже и смеркается. Принесли перловую кашу и кипятку. Разморило, поспать бы. Начинают подходить порожние машины с передовой. Останавливаются у крайнего сарая под высокими кудрявыми вязами. Раненые торопливо идут, поддерживая друг друга. Гипс и лангеты, как панцири, держат изломанные кости. Из темноты они появляются, как приведения. Выздоравливающие и легкораненые на носилках выносят к машинам лежачих и грузят. По краям и в ногах садятся ходячие раненые. Садятся плотно. Безоружные, беззащитные, страдающие от боли. Скорее в тыл, отдохнуть. Из кабины высунулась голова шофера. Возраст не определить: серое лицо, красные белки глаз. Это от бессонных ночей, пыльных дней. И вдруг он хрипло кричит: «Нельзя больше грузить, скаты не выдержат!» К кабине ведут забинтованного с головы до пояса раненого. Офицерская гимнастерка с разрезанным рукавом и разорванным боком прошита бинтом и завязана у ворота. Выздоравливающий солдат просит у шофера: «Довези, браток, в кабине. Геройский наш командир!» «Сажай в кабину!» «Выздоравливайте, братцы!» Машина за машиной темными тенями отъезжают. Где-то крикнула пташка - спать пора! - отозвалась другая. Примостившись на лавке, я заснула.

Из перелеска подъехала машина и встала под вязами. Из всех перевязочных и операционных, где наступило затишье, раненые поступили в эвакоотделение. Надо быстро эвакуировать - начинается война, и скоро опять будут поступать раненые. Машины отъезжают, ползут по извивающейся желтым поясом дороге среди зелени полей, медленно поднимаются в горку. Там, на горе, видны крыши построек. Вибрирующий звук самолета донесся с высоты. Последняя машина, черным жуком вползла на гору и скрылась, а черный самолет с тупой мордой, опущенной к земле, медленно летит за машиной. Взрыв, и черный столб встал на горе. Еще и еще ухают взрывы, и черный дым заволакивает зелень, растекаясь шлейфом по ветру. Стоя на дороге, прислонив руки к глазам, смотрю вперед: на светлеющем радостном небе вдруг появилась беда. Успели ли водители спрятать машины под деревья? Как там раненые? Что с ними? В это время тяжелая горячая вязкая тяжесть навалилась на спину, подхватила, перевернула перед глазами деревья, землю, подняла, подкинула и бросила. Никак не выскочить из вязкого горячего вздоха, от горячей земли. Мне рассказали потом, что бежала, спотыкаясь. Дорога свернула круто в гору, а я бежала все прямо. У землянки связистов зацепилась за что-то, упала. Вызвали фельдшера. Он определил контузию. Стиснуты зубы - пробовали напоить водой, но только облили. Посадили около оборудования. Рано утром услышала бой кремлевских курантов - связист настраивал рацию. Пришел фельдшер. Он оказался пожилым, седым с добрым болезненным лицом. Спросил, как слышу, где болит, и велел умыться и петь - составлять фразы.

- Кушать хочешь? - Нет!

- Тогда иди в госпиталь, прямо на запад.

Иду, позвоночник, как деревянный, ноги не столько идут, сколько мешают. Зная, что такое контузия, иду и пою слова на какой-то мотив. Солнце уже забралось на самую высоту, а я все еще иду. Вот высокие ветлы, где грузили на машины раненых, а палаток уже нет - уехал госпиталь. Все знакомо. На обочине дороги воронка, свежие темные комья земли раскиданы по земле. Стою, задумавшись: что-то никак не вспомню? Мысли бегут, торопятся, но все не то! Не то! Кто-то положил руку на плечо. Обернулась медленно, всем телом сразу: тупая деревянная боль отдает от головы по позвоночнику в ноги. На дороге стоит машина с группой медиков.

- Лейтенант! Почему не отвечаете? - Спросил пожилой капитан - врач.

Вопрос медленно доходит до сознания, как бы по частям. Нужно улыбнуться, все обратили на меня внимание. Покачала головой, показала рукой в сторону воронки. Не могу поставить ногу на скат машины. Кто-то подал руку, боль в спине отдалась в голову. Перевалилась через борт, села на лавку. Трясло так, что казалось, мысли с болью отрываются в голове. Тошнит, болит и гудит голова, все кажется, пикирует фашист. Отдохнув в чужом госпитале, утром направилась пешком в лес под Гусевкой. Комиссар точно определил маршрут, указал, где остановился наш медсанбат. Лес под Гусевкой густой, высокий, внизу по земле расстилаются непроходимые заросли, в рост человека ежевика, усыпанная черными сладкими ягодами. На краю леса расположились медсанбатовцы. В лесу, шагах в двухстах, течет речушка. Щуки так и выплескивают хвостами воду. Речка узкая, метра 3 шириной. Берега низкие, заросшие зеленью, вода мутная, темная, течет медленно, пахнет от нее грибами, мхом и чем-то неприятным. Начальник штаба Кузнецов привез крючки и несколько человек занялись ловлей щук. От палаток, что стоят на поляне, где ждут приказа, иду по тропке к речушке. Дали мне последнюю леску, сказали, чтобы сидела под деревом. Спина болит, сидеть не могу, а есть очень хочется. Только поднялась, леска намотана на руке, тащу, а меня как за руку дернет. Я кричу, леску с руки стараюсь отпутать. Леший что ли тянет? Рванулась, а леска меня не пускает. Сильней дернула леску, черная блестящая спина на берег вывернулась, рот разинула, зубы острыми иглами блестят. Леска оборвалась, я покатилась по земле, а щука в воду. На мой крик прибежали наши. Ругали меня, что упустила последний крючок. Послали собирать ягоды на компот. Собираю ягоды в газету, от края до края все выбрано, свернула левее, ягод больше. Темнеет. Еловый молодняк, выше меня, выстроился густой стеной. Еле перебралась сквозь него и отшатнулась - за елками сразу поляна небольшая, а на ней метра на два в высоту набросаны фашисты. Хорошо, что стемнело, и я не видала их страшные лица. Ветра не было, и запах не распространялся в нашу сторону. Задом пробую выйти из ельника, а елки не пускают своими лапами, подпихивают на поляну, загораживают путь, выбили кулек с ягодами из рук, царапают лицо и шею. Вырвалась из ельника, добежала до края леса. Смотрю, из штабной палатки выходит Ершов, пожилой умный человек. Рассказала о контузии и что кровавый понос меня одолевает, что упустила щуку, рассыпала ягоды, есть хочу. Ершов заварил какой-то травы с конским щавелем, напоил. А ночью приехал командарм генерал Батов со свитой.

- Доложите, где начальник!

- Комбат в палатке!

- Вы дежурная?

- Нет, болею!

В это время шоферы приводили в порядок машины, Леша Боровой и Хрипунов Вася меняли скаты, чистили и протирали мотор, а Черноусое Вася (у него всегда в запасе части для ремонта) охотно делится с шоферами.

4 сентября едем в Захаровку. Ждем приказ, где развернуть госпиталь. Приехал ЭП 170, забирает у нас все подряд. Мне приказано на все составлять акты. Да разве за ними уследишь! Все уехали. Остались мы с фельдшером Устюжаниной Зоей, да немного медоборудования. Кушать хочется. Пришла Зоя и говорит: «А нас пригласили в столовую на обед. Рядом стоит часть ветеринарии армии». Мы покушали. К ночи вернулась автомашина со старшим лейтенантом Прудниковым, привезли сухари. Спать легли все на полу. Прудников приказал выставить пост. Стою с винтовкой и чешусь. Темнота, тишина, война заснула. И откуда только берутся такие огромные блохи? Кругом полынь высочайшая, не продохнешь от горького запаха, а блохи так и жгут...