Глава двадцать первая ПОД «КРЫШУ» ТРЕТЬЕГО РЕЙХА
Глава двадцать первая
ПОД «КРЫШУ» ТРЕТЬЕГО РЕЙХА
Первые недели в Германии, проведённые в санатории в окрестностях баварского города Обинга, прошли для Ивана как в тумане. Психологическая травма рокового 3 февраля заживала с трудом. Вспоминал он о тогдашних своих ощущениях с неизменной болью:
«В Германию весной 1938 года я приехал не при совсем обычных обстоятельствах: зловещие люди убили мою жену, сын был слегка ранен, я не находился в полном равновесии. И сейчас, восемь лет спустя, в памяти встаёт разорванное тело любимой жены и её раздробленные пальчики, вечно работавшие — всю её жизнь. Болгарская полиция откровенно сказала мне, что бомба пришла из советского полпредства, что она, полиция, ничего не может сделать ни против виновников этого убийства, ни против организаторов будущего покушения… Нас обоих охраняли наши друзья, да и полиция тоже приняла меры охраны. Против уголовной техники зловещих людей, против их дипломатической неприкосновенности — эта охрана не стоила ни копейки. И вот — виза в Германию, виза в безопасность, виза в убежище от убийц. Нетрудно понять, что никаких предубеждений против антикоммунистической Германии у меня не было».
По русской эмиграции в это время усиленно гуляли слухи, что Солоневич после покушения сошёл с ума. Постаралась вездесущая советская агентура. Цель была очевидна — скомпрометировать дальнейшую публицистическую деятельность писателя. Иван, понимая злонамеренность этих слухов, будучи уже в Берлине, подготовил «опровержение» (31 марта 1938 года) и отправил его в Брюссель редактору журнала «Часовой» В. Орехову. Тот не замедлил с ответом:
«Совершенно доверительно, 3.04.38.
Глубокоуважаемый Иван Лукьянович!
Получил Ваше письмо и благодарю за память. Прежде всего позвольте мне выразить Вам моё глубокое удовлетворение тем, что Вы находитесь „в здравом уме и твёрдой памяти“. Клеветники усердно распускают слухи, идущие из известного мне центра, о том, что Солоневич „сошёл с ума“, что газета прекратила своё существование, что Вы решили „передать газету младороссам“, и прочие небылицы. К сожалению, часть эмиграции, подверженная панике и сплетням, этому верит и бессознательно, иногда с видом благожелательным, повторяет всю эту гнусную стряпню.
Желаю Вам полного выздоровления и, сколько это возможно, оправиться от настигшего Вас тяжёлого удара.
Вы правы, что „связь“ наша как-то прервалась. Только отчасти, потому что мне известно, что Вы поддерживаете постоянную переписку с Юрием Львовичем Войцеховским, который не только является моим личным другом, но и крайне ценным сотрудником по общей работе. Я могу подчеркнуть здесь, что и с Сергеем Львовичем Войцеховским меня связывают годы совместных усилий и полное взаимное понимание. Во время нашего последнего свидания с ним мы много говорили о Вас и решили, что С. Л. В. постарается Вас навестить для того, чтобы условиться именно о том, о чём Вы сейчас пишете (об „Общем фронте“). Если Вы пробудете в Германии некоторое время, спишитесь срочно с С. Л. В. Поездка его в Берлин несравненно легче и удобнее, чем в Софию. Наконец, не исключается возможность и моего приезда, хотя это не так важно. Ибо всё, что Вам скажет С. Л. В., то думаю и я…
Охотно отвечаю Вам на Ваши вопросы. Сейчас надо кончать всякую полемику на тему о РОВСе. Руководство им досталось глубоко честному и порядочному человеку, далёкому от всяких интриг и мерзостей, которыми была полна история РОВСа. Он принял это назначение как тяжкий крест. Вы верно пишете, что он очень немолод. Но если он даст РОВСу хорошее направление, то организацию можно будет спасти. В данное время Архангельский в Париже и попал в хорошие руки. Ближайшее время покажет его направление. Или действительно честные люди, желающие добро РОВСУ, или… „внутренняя линия“, которая, как Вы верно заметили в Вашей передовой, кончена пока только на бумаге. (Вы были правы, говоря, что вся травля, которая в военных кругах велась против Вас, исходила „оттуда“. То же сейчас происходит и со мной. На меня выливают ушаты грязи, поместили гнусный выпад в журнале „Армия и флот“, готовят, кажется, атаку в „Галлиполийском вестнике“.)
Мой Вам искренний и дружеский совет: пока ничего не писать о РОВСе и подождать ближайшего времени. Я лично заявил Архангельскому сразу же, что предоставляю себя в полное его распоряжение и готов с ним совершенно лояльно работать. Отношения мои с ним были превосходными.
Не откажитесь сообщить, сколько времени Вы пробудете в Берлине, чтобы я мог сообразоваться с этим. Тогда напишу подробнее.
Еще раз желаю Вам всякого добра и благополучия.
Искренне уважающий Вас В. Орехов».
Внешне искренняя тональность письма Орехова имела «подтексты». О них можно судить по посланию редактора «Часового» к С. Л. Войцеховскому, отправленному в тот же день 3 апреля в Варшаву:
«Я получил два дня тому назад письмо от Ивана Солоневича, живущего в Берлине. Все слухи о его „помешательстве“ — клевета. Письмо его написано в самом дружеском тоне и желании полного сотрудничества и контакта. Несмотря на то что я с очень многим из его работы не согласен, и учитывая всё, что нам о нём говорили, я всё же не считаю возможным прекращать с ним отношения. Если он даже и приносит вред, то только личным общением с ним можно этот вред парализовать.
Поэтому я ответил ему письмом, копия коего при сем прилагается. Письмо это ни к чему не обязывает ни Вас, ни меня. Но при известных обстоятельствах такую встречу я лично признал бы желательной. Если Вы со мной не согласны, то всегда можно сослаться на невозможность приехать и „затормозить на ходу“.
Адрес Солоневича, который он сообщил для моего личного сведения:
N. Paramonoff, Haberland Str. 11, Schoneberg Berlin».
Рекомендации Орехова в отношении «перемирия», в крайнем случае «временного нейтралитета», с РОВСом Солоневич не принял. Реакция союза не заставила себя ждать.
Из агентурного сообщения «Беркута» (София, вторая половина 1938 года):
«Раздражение руководства РОВСа в отношении Ивана Солоневича достигло апогея. Примирение невозможно». Редактор журнала «Часовой» В. В. Орехов написал по этому поводу Сергею Войцеховскому:
«Сейчас Солоневич занял совершенно невозможную позицию… Возмущение им повсеместное. Хочется думать, что это — последствия его тяжёлого несчастья. В общем, скажу Вам, что в смысле работы по оздоровлению РОВСа Солоневич талантливо сорвал все мои усилия, а мне пришлось от него отбояриваться, ибо стали думать, что я заодно с ним.
В Софии организовано „Общество друзей „Голоса России““. Инициатором называется Н. И. Плавинский, в числе его помощников упоминают Лохматова, Михайлова, Ковалевского. Они уверяют, что газета вскоре вновь выйдет в свет, но это более чем сомнительно. Газета разрешена не будет. В этом направлении сильно старается РОВС через свои связи у болгар»[143].
Покидая Софию, Иван передал издательские и финансовые дела надёжному и честному до щепетильности Всеволоду Константиновичу Левашову. В тот сложный для Солоневича период газетой «Голос России» заинтересовались японцы. Они были очень активны в Европе, налаживая связи с эмигрантскими деятелями и организациями антисоветского толка, рассчитывая использовать их в своих интересах в будущей войне. Особенно плотно японские эмиссары работали с «новопоколенцами».
Для проведения зондажа о перспективах привлечения к аналогичной работе «Голоса России» в Софию в июле 1938 года прибыл секретарь дипломатической миссии Японии в Бухаресте Такао[144]. Назойливое любопытство дипломата раздражало Левашова, но он, следуя телефонным инструкциям Солоневича, ответил на все вопросы японца, делая акцент на том, что финансовые дела газеты процветают и она «не нуждается в субсидиях со стороны».
Советская разведка раздобыла запись бесед Такао с Левашовым. Дотошный японец оказал большую услугу Лубянке, описав до мельчайших подробностей обстоятельства визита и состояние дел в редакции. Судя по всему, «техническая база» газеты впечатления на японца не произвела:
«Издательство „Голоса России“ помещается в плохонькой комнатке в 4 квадратных метра на заднем дворе дома № 8 по улице Веслецы. Никакой вывески нет, и всё выглядит как подпольная типография».
Левашов сообщил дипломату, что газета издаётся тиражом пять тысяч экземпляров и что наибольшее количество подписчиков находится в Соединённых Штатах:
«Среди русских эмигрантов в Америке есть много интеллигентов, и взгляды, высказываемые Солоневичем, выражают как раз то, что они хотели бы, но не могут высказать. На восток — в Шанхай — отправляется обычно 500 экземпляров, в Японию — 15. В Румынию уходит до 200 экземпляров. Латвия является единственной страной, категорически запрещающей ввоз „Голоса России“».
По словам Левашова, в Советский Союз с каждого тиража тайно ввозится 150 экземпляров, которые оказывают необходимый эффект на подневольных граждан:
«Если верить письмам моряков с советских судов и европейцам, побывавшим в России, газета там передаётся из рук в руки и с нею знакомится большое количество людей».
В ходе бесед Левашов подчеркнул, что «Солоневич своей газетой вносит организующее начало в антисоветское движение белоэмигрантов всего мира. В последнее время, в связи с напряжённой обстановкой в Советском Союзе, его влияние на эмиграцию заметно выросло. Число лиц, которых можно считать его единомышленниками, достигает 10–15 тысяч. Призывы Солоневича затрагивают чувства людей, изгнанных с родины, не сумевших найти себе спокойного убежища. К ним не остаётся равнодушной и та мыслящая часть белоэмигрантов, которая за 20 лет, прошедших после революции, остепенилась и, казалось бы, почти забыла о существовании родины».
Японец записал слова Левашова о том, что Солоневич считает своей основной задачей — объединительную. Среди тех, кто ему намерен содействовать в этом деле, были названы Русская фашистская партия на Дальнем Востоке и фашистские группы в Европе — генерала Туркула, которая вышла из РОВСа, и Меллер-Закомельского в Германии. Русский национальный союз участников мировой войны, созданный Туркулом, в наибольшей степени разделяет чаяния Солоневича, который как вождь завоёвывает всё большее доверие к себе[145].
Беседуя с японцем, Левашов не скрывал, что растущее влияние «Голоса России» может привести к репрессивным действиям со стороны болгарской полиции, «причём не по собственной инициативе». Он как в воду глядел. В начале августа 1938 года советское полпредство заявило протест по поводу «гнусных» статей «Голоса России», направленных против Советского Союза. Болгарский премьер-министр обещал «принять меры» и строго предупредить газету. Если её враждебный курс будет продолжен, издание газеты прекратят. Свою угрозу премьер-министр выполнил. Последний номер «Голоса России» вышел 9 августа 1938 года.
На её «руинах» возникла «Наша газета». Вместо Плавинского её формальным издателем стал Левашов. Конечно, большая часть материалов для публикации поступала от Ивана. Но и эта газета после советской ноты протеста была прикрыта. Солоневич не сдавался. Следуя его инструкциям, Левашов организовал издание журнала «Родина», который после придирок и «выволочек» Отдела по контролю печати при Совете министров Болгарии прекратил существование на 6-м номере. В марте — апреле 1941 года Левашов по настоянию Солоневича пытался наладить выход ещё одного журнала. Но Отдел по контролю печати был начеку и наложил на этот проект «вето». Голос публициста Солоневича был намертво заглушён на все четыре года войны и три года оккупации…
Иван называл книгу «Россия в концлагере» своим «вторым паспортом в Германию». Вышла она в мае 1937 года в эссенском издательстве в двух томах под названием «Потерянные: Хроника неизвестных страданий». Текст немецкого издания был «скорректирован» только в одном месте. По просьбе редактора были опущены нелестные слова о фюрере германской нации, которые произнёс чекист Чекалин в известной сцене ночного исповедального разговора с писателем: «Этот (то есть Гитлер. — К. С.) — ерунда, этот глубокий провинциал».
В конце июня 1937 года «Хроника неизвестных страданий» попала в руки рейхсминистра пропаганды доктора Йозефа Геббельса. Книгу прислал ему директор эссенского издательства. В сопроводительном письме говорилось: «Это — квинтэссенция правды о большевистском режиме, рассказанная одним из тех, кто мог стать его жертвой». Геббельс, считавший себя экспертом по советским делам, книгу прочёл с интересом и в дневнике, в котором фиксировал «для истории» своё видение значимых событий современности, сделал следующую запись:
«Читаю ужасающую книгу о России. „Потерянные“ Солоневича. Фюрер тоже заинтересовался ею. Следующий день в жизни [национал-социалистической] партии будет опять посвящён борьбе с большевизмом».
За второй том («Бегство из советского рая») Геббельс взялся в середине октября и не удержался от очередного негодующего комментария:
«Запоем читаю вторую часть „Потерянных“ Солоневича. Просто ад на земле творится в России. Стереть его с лица земли. Долой!»
Ведущий специалист по творчеству Ивана Солоневича Игорь Воронин обращает внимание на запись в дневниках Геббельса от 1 мая 1938 года: «Рейхсминистр отметил, что выделяет 30 тысяч марок Солоневичу „на его антибольшевистскую газету“. Получил ли Солоневич эту субсидию, зачем она была ему нужна при его-то гонорарах и, главное, зачем нацистскому Министерству народного просвещения и пропаганды понадобилось финансово поддерживать русскую газету русских эмигрантов — на эти вопросы мы ответить не можем. Но можем констатировать, что благосклонность одного из лидеров Третьего рейха спасла Солоневича от многих неприятностей, от преследований гестапо и Розенберга, например»[146].
Нацистские бонзы часто упоминали и цитировали книгу Солоневича, характеризуя её как «поучительное чтение» об ужасах большевизма. Познакомиться с книгой Солоневича рекомендовал каждому немцу Герман Геринг, выступая в Спорт-паласе летом 1937 года. Там же в ноябре с аналогичным призывом выступил Геббельс. В нацистских газетах печатались рецензии, которые единодушно говорили о книге как «о сильнейшем ударе по большевизму». После таких откликов спрос на «Россию в концлагере» у читающей немецкой публики резко возрос: книга переиздавалась в Германии пять раз.
Для Солоневича это было предметом особой гордости, он, в частности, отметил: «Известный немецкий мыслитель граф Кайзерлинг вычитал в моей книге то самое важное, что не вычитали наши растяпы: „русские, которые переживут сегодняшний ад, будут в сто раз сильнее и в сто раз интеллигентнее, чем их довоенные компатриоты“».
Нет сомнения, что авторство этой книги стало для Солоневича не только «вторым паспортом в Германию», но и своего рода палочкой-выручалочкой в самый сложный период его отношений с нацистами, когда в 1941 году Иван подверг критике планы и цели германского «натиска на Восток». Наказать автора «России в концлагере» концлагерем германским даже с точки зрения нацистских заправил было «контрпродуктивно»: это негативно сказалось бы на имидже рейха. Поэтому для Солоневича избрали более «мягкое наказание» — ссылку и принудительное молчание…
Воодушевлённое похвалами иерархов рейха, эссенское издательство пригласило Солоневича прочитать цикл лекций «по мотивам» книги «Россия в концлагере» в крупных городах Германии. Иван согласился и взялся за работу. Очень кстати Левашов переправил в Берлин библиотеку Солоневича (около трёх тысяч томов) и, самое главное, архив. Эти материалы пригодились при подготовке выступлений. Все тексты пришлось предъявлять на предварительную цензуру. Немецкие власти не хотели импровизаций и в этом, казалось, следовали порядкам, заведённым в Советском Союзе.
Несмотря на сохранявшуюся угрозу покушений, Иван Солоневич отправился в лекционное турне. Он называл свои лекции «встречами с германской общественностью» и позже не без иронии писал:
«Я был принят как нечто среднее между Шаляпиным сегодняшнего дня и Квислингом — завтрашнего, но тогда ещё никто не знал, что такое Квислинг. Обоюдное разочарование наступило довольно скоро, через несколько месяцев. Но пока что всё было очень мило».
В свободное время Иван писал статьи для «Нашей газеты», которая стала выходить вместо закрытого болгарскими властями «Голоса России». При всяком удобном случае Солоневич заявлял, что «занимается разработкой основных положений Белой идеи в применении к условиям послесоветской России (!), конечно, с учётом итальянского и германского опыта».
У эмигрантов из России, живших в Германии, лекции Ивана Солоневича пользовались успехом. Тайная государственная полиция контролировала их содержание, изучала реакцию слушателей. Так, в сводке гестапо в Дрездене, озаглавленной «Месячное сообщение о русской, украинской и грузинской эмиграции», отмечалось:
«Русское национальное и социальное движение (РНСД) в городе проявило себя для широкой общественности устройством лекции русского эмигранта И. Л. Солоневича. Была налажена реклама: на столбах расклеены листовки и плакаты, в газетах — помешены объявления. Особо указывалось на то, что жена докладчика стала жертвой покушения, осуществлённого ГПУ в Софии. Писатель выступил 9 июня на открытом собрании в большом городском выставочном зале перед многочисленной аудиторией в 1300 слушателей с докладом на тему „Агония советской власти“. Солоневич читал лекцию на немецком языке, и так как он им владеет недостаточно хорошо, его порой было трудно понять.
Инцидентов на собрании не произошло. Против содержания доклада ничего нельзя возразить, это действенная антибольшевистская пропаганда. Местные газеты опубликовали положительную информацию о собрании.
Другой доклад (на этот раз закрытого характера) прошёл на следующий день в 20.00. в малом зале коммерческого объединения для 160 представителей местной русской колонии, соответственно на русском языке. Ничего предосудительного отмечено не было».
Ещё один отчёт гестапо:
«Франкфурт-на-Майне, 15 июня 1938 года:
На ипподроме состоялось открытое собрание, организованное местной группой РНСД, на котором выступил И. Солоневич из Софии с лекцией на тему „Агония советской власти“. Начальник пропаганды РНСД А. Мельский произнёс вступительную и заключительную речи. Слушатели, число которых достигало 4500–5000 человек, встретили указанные выступления с большим одобрением. Из-за нехватки мест более 1000 человек осталось за пределами ипподрома. Особых происшествий отмечено не было».
В сводке содержались другие данные, показывавшие на всеохватный характер интереса гестапо к славянской колонии:
«Изменений в её составе во Франкфурте-на-Майне не произошло. По статистике русских эмигрантов — 232 (из них 39 — украинцев). Членов РНСД — 63 (34 — русских, 12 — украинцев, 2 — поляка, 15 — немцев). Немцы-возвращенцы из России — 34 (из них арестован полицией 1). В июне в колонии состоялось 5 членских собраний, 3 вечеринки, 7 занятий на курсах языка, которые посещаются главным образом немцами для усовершенствования знания русского. Мер государственно-полицейского характера в отношении русских эмигрантов в отчётном месяце не предпринималось».
Об этом периоде своей жизни Солоневич не раз говорил, что это было время «утраченных надежд»:
«Содержание моих лекций нашим читателям известно. В этих лекциях не было никакого лизоблюдства, никакой подделки под местный стиль, никаких самостийностей и никакого неуважения к русскому народу вообще. Та прорусская линия Германии, которая очень сильна и сейчас, попыталась за меня, так сказать, ухватиться. Была намечена лекция в Спорт-паласе с предполагаемой аудиторией в 25 000 человек и с передачей по радио всей Германии. Были намечены и некоторые другие возможности. И вот тогда, словно по команде, была мобилизована наша собственная сволочь. Почти одновременно — в „Галлиполийском вестнике“, в варшавском „Мече“ и в польской печати, в „Царском вестнике“ и я не помню, где ещё, стали изливаться ниагары помоев: и разлагатель, и агент ГПУ, и алкоголик, и истерик, и что хотите. Избранные места этих помоев переводились на немецкий язык и рассылались по всем немецким инстанциям. Вонь поднялась неописуемая. Какой-то белградский генерал получил от какого-то своего приятеля из Москвы какое-то письмо, в котором оный приятель, лично меня знавший по Москве, утверждал, что я был инспектором ОГПУ Московского округа… Что ОГПУ переправило нас всех с определённым заданием морального разложения генералов — словом, чёрт знает что такое… За большевицкую агентуру в Германии по голове не гладили — ещё менее гладят сейчас».
В Германии, против ожидания, Иван не чувствовал себя в полной безопасности. В письме Юрию Войцеховскому в Варшаву он делился своими опасениями:
«Со встречей в Данциге — дело обстоит очень слабо. Я едва ли смогу туда поехать. За мной и здесь идёт слежка, в Гамбурге готовилось какое-то новое покушение. По распоряжению из Берлина власти взяли меня в такой оборот, что — извините за выражение — и в уборную одного не пускали. Поставили охрану и внутри, и снаружи дома, а в Берлин отправили на самолёте, предварительно проверив документы всех пассажиров. В чём там было дело — я в точности не знаю, но весьма сомневаюсь в том, чтобы немцы так за здорово живёшь стали бы предпринимать такие мероприятия. Данциг — порт. Ехать туда без соответствующего предупреждения неудобно. Предупредить — значит вызвать такую же примерно „мобилизацию“, какая была в Гамбурге»[147].
Власти восточноевропейских стран с подозрением относились к «Голосу России», а потом и к «Нашей газете», считая «сомнительным» их направление. Распространителям газет нередко приходилось доказывать, что они не ведут подрывной работы против «стран пребывания» и что единственным врагом газеты является Советская Россия. Больше всего проблем было в Польше: представителя «Голоса России» С. Л. Войцеховского без видимых причин по несколько раз в месяц вызывали «для бесед» в полицию. В письме Юрию Войцеховскому Солоневич разъяснил ситуацию: «Нужно иметь в виду, что фамилия наша вообще одиозна в Польше. Ещё с довоенных времён, в связи с той газетой, которую мы с отцом издавали раньше в Вильне, а потом в Минске».
В этом же письме Солоневич признал, что его отношения с недругами из эмиграции заметно обострились:
«Как Вы, вероятно, знаете — „Меч“ тоже включился в травлю, которая начинает принимать, так сказать, всеобщий характер… Для меня наступают весьма страдные дни: травля подымается со всех сторон… А я просто очень устал… Мне бы хоть недели две отдыха… Да вот — и некогда, и льёт дождь, и некуда деваться для отдыха… Большое спасибо за Вашу оценку и за Ваши пожелания. Думаю, мы вступаем в период, когда драться придётся очень всерьёз — и чуть ли не во все стороны».
Агентура НКВД по-прежнему контролировала обстановку вокруг Ивана Солоневича и редактируемой им из Берлина газеты. Тщательно отслеживался «рост напряжённости» между Солоневичем и РОВСом. Сильнейшую бурю в Союзе вызвали номера «Голоса России» от 12 и 19 июля 1938 года, в которых Солоневич уничижительно-беспощадно критиковал командиров РОВСа генералов Витковского, Зинкевича и Скородумова. Верхи РОВСа сочли себя кровно оскорблёнными и в очередной раз назвали Солоневича «советским агентом», продолжающим выполнять «чекистское» задание по внесению раскола в РОВС и компрометации его руководства. В верхах решили: это оскорбление не должно сойти с рук. Мнение низов РОВСа, однако, разделилось. «Штабс-капитаны» в большинстве своём поддержали Солоневича.
Надо ли говорить, что Левашов разделял критическую позицию Солоневича. Возглавители РОВСа, по его мнению, устали от борьбы с большевизмом, подменили её демагогической фразой, имитацией «конспиративных акций», скучными совещаниями «об очередных задачах» по свержению «кремлёвских узурпаторов». Однажды в знак протеста Левашов послал фотографа на очередной банкет РОВСа и затем поместил на первой странице газеты снимок с текстовкой: «Вот так мы спасаем Россию!»
Эта капля переполнила чашу терпения экстремистского крыла в РОВСе. Левашова навестил «некий молодой мужчина с военной выправкой» и, воспользовавшись доверчивостью хозяина квартиры, нанёс ему сильнейший удар кастетом в лицо, после чего трусливо скрылся. Борис Солоневич, узнав об инциденте, сказал своим брюссельским друзьям, что это — оправданная месть офицеров «Нашей газете» за ведение «клеветнической» кампании против РОВСа. Из-за отсутствия Ивана Лукьяновича удар кастетом достался его ближайшему помощнику.
Но даже в период всеобщей травли раздавались голоса в поддержку Солоневича, причём — с самой неожиданной стороны.
В защиту Ивана Солоневича на закрытом заседании правления Российского национального объединения (РНО) в середине сентября 1938 года выступил Ю. Ф. Семёнов, редактор газеты «Возрождение». Раньше он не был столь терпимым к «коллеге», помещая в газете назидательно-укоризненные заметки о крайностях в поведении Солоневича и его нападках на руководителей РОВСа. И вот — разительная перемена: Семёнов стал вдруг подчёркивать, что Иван Лукьянович действительно единственный кандидат в «фюреры» белой эмиграции в предстоящей «последней борьбе», что он ему верит совершенно и всякие подозрения по поводу того, что Солоневич «подослан», считает «большевистской провокацией».
Более того, Семёнов начал утверждать, что слухи о «чекизме» Солоневичей идут от генерала Бориса Штейфона. По сведениям, которые поступили к Семёнову из Румынии по неким «секретным каналам», следовало, что Штейфон — давний советский агент. По заданию ГПУ он якобы поступил на службу в румынскую сигуранцу, чтобы шпионить в пользу СССР. На собрании РНО Семёнов во всеуслышание заявил, что вскоре с советской стороны будут переправлены свидетели с «документальными доказательствами чекизма Штейфона».
Свидетели с документами «из-за чертополоха» так никогда и не появились. Семёнов к вопросу о «предательстве» Штейфона больше не возвращался, понимая, что может нарваться на неприятности, если генерал узнает о его обвинениях. Однако активки о «ненадёжности» Штейфона по чекистским каналам настойчиво внедрялись в «коллективное подсознание» эмиграции. Крест на этой операции чекистов поставила Вторая мировая война, Штейфон возглавил Русский корпус, который совместно с частями вермахта сражался с партизанами Тито, следуя ставшему широко известным лозунгу, выдвинутому генералом: «Хоть с чёртом, но против большевиков!»
Одним из первых германских адресов Солоневичей стало местечко Клейн-Махнов в окрестностях Берлина[148]. Отец и сын поселились на вилле, окружённой яблоневым садом, который создавал ощущение покоя и оторванности от внешнего мира. В местечко перебрались по совету куратора из гестапо. По данным службы безопасности, советской разведке стал известен адрес берлинской квартиры Солоневичей. Куратор не удержался от воспитательных комментариев: по его мнению, Солоневичи слишком неразборчиво приглашали в гости друзей-эмигрантов, среди которых наверняка были агенты НКВД.
Вилла в Клейн-Махнове стала первым семейным пристанищем для Юрия и его жены Инги после брачной церемонии в здании магистратуры.
Ещё со времён Гельсингфорса Иван Солоневич знал об увлечении сына, шутливо называл Ингу «чухонкой» и не вмешивался в личные дела Юры, считая, что «время покажет».
То, чему было суждено случиться, случилось.
— Ватик, я женюсь, — сказал Юра, появившись в дверях кабинета, — Инга согласна, её близкие родственники тоже, препятствий нет. Теперь слово за тобой. Благословляешь?
Иван Лукьянович оторвал глаза от пишущей машинки, развернулся в кресле и, поправив очки, с нарочитой серьёзностью посмотрел на сына:
— Если гарантируешь внука, благословляю.
— Конечно, гарантирую, — улыбнулся Юра и добавил: — Хотя, технически говоря, не сразу, не завтра и даже не послезавтра…
Они дружно рассмеялись: слово «технический» Ватик часто использовал в своих писаниях, когда говорил о чём-то неизбежном и предрешённом.
С юной шведкой Ингой Доннер (финской подданной) Юра познакомился три года назад в Гельсингфорсе. Совместные занятия в Академии искусств «Атенеум», походы на пленэр, вначале с сокурсниками, затем вдвоём, помогли быстрому сближению. Отъезд Солоневичей в Софию, а после взрыва в редакции — в Берлин не прервали этих отношений, Юрий и Инга переписывались, строили планы на будущее. Агенты НКВД не раз фиксировали в своих отчётах попытки эмигрантских девушек увлечь молодого Солоневича (на этот счёт в «русской Софии» заключались даже пари!). Но Юра держался стойко и чувству своему не изменил.
В конце лета 1938 года Инга приехала в Берлин в сопровождении тётушки и кузин. Формальным поводом для приезда было, как написала Инга в своих мемуарах[149], «ознакомление с художественными сокровищами Европы и обогащение моего духа». Но главным было другое: повидаться с Юрой после многомесячной разлуки и «решить самые неотложные вопросы». Юра встретил Ингу и её спутниц на железнодорожном вокзале, очаровал тётушку Верну и кузин, показал себя с наилучшей стороны в качестве гида по музейным залам Берлина. «Нам не потребовалось много времени, чтобы принять решение о женитьбе», — вспоминала Инга.
Но препятствия для брака возникли, причём с самой неожиданной стороны. По нацистским законам всем «брачующимся» в рейхе необходимо было документально доказывать, что они не являются лицами с «еврейской кровью». Задача оказалась сложной, потому что, по замечанию Инги, «было легко доказать, кем ты являешься на самом деле, но как доказать, что ты кем-то не являешься?». Пришлось заниматься поисками приемлемых для нацистов документов. Юрий заплатил несколько марок некоему эстонцу за нотариально оформленные показания о том, что он «присутствовал» при процедуре крещения «малыша Солоневича» в православной ортодоксальной церкви. Такую же липовую справку получила Инга из Финляндии. Справка была подписана юристом, другом семьи, и констатировала, что в церковных записях о семье Доннеров, тщательно изученных «на глубину пяти поколений», евреев не обнаружено.
Медовый месяц молодожёны провели в горах. Иван Солоневич поехал вместе с ними. Целыми днями он сидел на залитой солнцем террасе, наблюдая за молодыми, которые катались на лыжах, оглушая окрестности весёлыми криками. Иван понимал и оправдывал сына. Нельзя страдать вечно: боль от катастрофы в Софии должна затихнуть, не мешать жить. Сам Солоневич страдал после гибели Тамочки глубоко и безутешно, считая себя виновником её смерти. Если бы Тамочка осталась в Берлине, если бы он не настаивал на её возвращении к нему, с ней этого не случилось бы никогда…
Иван внимательно прислушивался к тому, что говорили о Германии эмигранты. Некоторые, таких было немного, считали, что жить в Третьем рейхе тяжело, что политические, социальные и расовые противоречия загнаны вглубь, постепенно размывая изнутри режим Гитлера. Внешние признаки его прочности: многотысячные марши, факельные шествия, всеобщая истерия при виде фюрера, — всё это «критики» называли «отражением коллективного лицемерия». Мол, другого выхода у немцев пока нет: надо приспосабливаться, мимикрировать, пережидать эпоху «нацистских крикунов». На самом же деле среднестатистическая германская душа тайно протестует. Носителями этого протеста являются католики, протестанты, коммунисты и часть офицерского корпуса.
Убедился Солоневич и в том, что победная эйфория гитлеровского национал-социализма усилила германофильские настроения в значительной части русских эмигрантов. В случае войны многие из них были готовы примкнуть к боевым колоннам фюрера, чтобы разгромить большевизм и сбросить Сталина. Своих симпатий к Гитлеру германофилы не скрывали, восхваляя в фюрере врага большевиков, решительного вождя, способного нанести поражение СССР.
Но были и другие точки зрения. «Критики нацистов» предупреждали «фанатиков фюрера», что такая откровенно прогерманская позиция вредит интересам «Национальной России», морально компрометирует лидеров эмиграции накануне решающих событий в Европе, порождает недоверие к белым русским у западных демократий. Впрочем, германофилы отмахивались от этих здравых суждений: мощь стальных легионов Третьего рейха такова, что ни одно государство на континенте не в состоянии им противостоять.
Первый тревожный сигнал для русских поклонников Гитлера прозвучал во Франции. Власти выслали из страны нескольких белых генералов, не скрывавших симпатии к Германии, в числе двухсот с лишним «нежелательных иностранцев», полагая, что они могут принадлежать к предательской «пятой колонне». Эмигрантская пресса, в особенности газета «Возрождение», играла подстрекательскую роль, подзадоривая «штабс-капитанскую» массу, провоцируя её на выступления против СССР, пропагандируя «активизм», который здравомыслящим людям в русском рассеянии казался неумным, неуместным и опасным.
В этих обстоятельствах требовалось чётко оценить «пределы» сближения с немцами, взаимодействия с ними, если такое было возможно, ни на минуту не забывая об интересах России, русского народа, условиях независимого, суверенного, свободного от большевиков и нацистов будущего…
Жизнь в местечке Клейн-Махнов недолго оставалась спокойной. Однажды, когда Солоневичи садились в автомашину, чтобы отправиться в Берлин, Юрий по привычке заглянул под неё (согласно инструкции по безопасности!) и увидел подозрительную коробку, прикреплённую к днищу. Пришлось вызывать сапёров, которые со всеми предосторожностями извлекли подозрительный предмет. Оказалось, что это и в самом деле бомба. Через неделю после этого происшествия Солоневичи обнаружили, что во время их отсутствия кто-то побывал в их доме и перевернул в нём всё сверху донизу. Это была акция по запугиванию: ни деньги, ни ценные вещи не пропали.
Солоневичи были уверены — это работа НКВД. Пришлось снова переезжать. Просторную квартиру в Берлине рекомендовал им куратор службы безопасности, не забыв отметить, что в этом же доме — весьма фешенебельном — живёт известная киноактриса Лиль Даговер.
Иван дал согласие на переезд, даже не посмотрев предварительно квартиру. Подыскать подходящее жильё в Берлине было нелегко…
Инга оставила описание этой квартиры:
«Когда я впервые оказалась в моём новом доме, у меня возникло такое ощущение, что обои табачно-коричневого цвета в столовой комнате словно пытаются сообщить мне о каком-то прошлом несчастии, которому они были свидетелями. Моя вера в то, что каждое жилище имеет свою ауру, всегда являлась причиной для шуток и недоверия в моей семье. Мебель, которая имелась в квартире, была чёрной, полированной и элегантной, но вызывала ощущение депрессии. Позднее мы узнали, что всё это принадлежало еврейской семье, которую изгнали из квартиры, не дав им возможности вывезти свои вещи».
Эта неприятная ситуация была впоследствии использована недругами для компрометации Солоневича: он, дескать, подыскал квартиру и «организовал» всё так, чтобы прежние жильцы больше «не появлялись».
Для Инги вживание в «русский быт» было нелёгким. Главной причиной трудностей её адаптации был Иван Лукьянович, который так «узурпировал» сына, подчинив его своей воле, планам и проектам, что молодая жена оказалась как бы «на обочине» интересов собственного мужа!
Много лет спустя Инга рассказывала:
— Я думала, что выхожу замуж за одного Солоневича, а вышла за двоих. Юра даже взял отца с нами на медовый месяц: он был вне себя после гибели Тамочки, чудовищно пил, и Юра боялся оставить его одного… Я вообще их обоих очень мало видела. Юра был очень хорошим сыном, они жили душа в душу, да и у дедушки был чрезвычайно сильный характер, он всегда являлся средоточием всех окружающих. А меня не подпускал к их политической жизни, да ещё нас разделяла и его широкая натура[150]…
О «широкой натуре» свёкра она вспомнила не без оснований:
— Когда мы жили в Берлине, к нему валом валили русские эмигранты. И абсолютно каждого он уговаривал остаться поужинать, остаться переночевать. И это в пору продовольственных карточек! Ему было решительно невдомёк, что я простаивала по несколько часов в очереди ради пяти-шести картошек. Однажды какая-то засидевшаяся в гостях русская поэтесса обронила, что ей нечем укрываться по ночам. Так дедушка прошёл в мою комнату, взял моё красивое финское одеяло, дар моей матери, и вручил этой даме! А когда я запротестовала, рассердился![151]
Было бы неправильным говорить о равнодушии и чёрством отношении Ивана к невестке. Он ценил её художественный талант, искренне восхищался её анималистскими работами, о которых, в частности, писал: «Собачьи портреты выходили у Инги замечательно: каждый пёсик имел свою собственную, неповторимую в истории мироздания индивидуальность».
Обиды Инги на Ивана Лукьяновича сохранялись долгие годы после его смерти. В какой-то мере она была права, концентрация на политической борьбе, ежедневная публицистическая страда, обдумывание и подготовка масштабных трудов о монархии и судьбах России ограничивали его контакты с близкими людьми, часто лишали их эмоциональных ноток. Он слишком поздно получил возможность обращаться к русским читателям в полный голос и потому торопился, жертвовал всем…
Переезды Солоневичей с квартиры на квартиру помогали Ивану осваивать «географию» Берлина. Он обзавёлся схемой транспортной сети города и, сверяясь с нею, выстраивал свои маршруты, не переставая удивляться пунктуальности «прибытия-отбытия» поездов городской железной дороги, линий метро, автобусов и трамваев. Автомобильные потоки захлёстывали столичные улицы, капоты новеньких «опелей» и «хорьхов» блистали лаком. Люди на улицах выглядели довольными и счастливыми. Всё свидетельствовало об экономическом подъёме рейха. Позорный Веймарский мир ушёл в прошлое благодаря решительным волевым действиям фюрера.
Иногда Солоневич углублялся под зелёный шатёр Тиргартена и, прогуливаясь по аллеям, обдумывал очередную статью для отправки в Софию или баловал орешками общительных белок. Симпатичные зверьки сопровождали его до ближайшей скамьи и с любопытством заглядывали через плечо в немецкие газеты, которые он по обыкновению просматривал. Чаще всего это были «Фёлькишер Беобахтер» и «Ангрифф». С карандашом в руках читал Солоневич еженедельник «Дас Рейх», посвящённый вопросам политики, который редактировал Геббельс. Солоневич называл «Дас Рейх» лучшим политическим изданием не только в Германии, но и в англосаксонских странах. При этом делал вывод, что после прочтения «Дас Рейха» его содержание надо воспринимать «наоборот»: исходить из того, что всё хорошее для рейха никак не подходит для России.
Берлин постоянно напоминал Ивану о погибшей жене. На Линденштрассе, 21–25, находилось здание советского торгпредства, тайны которого с чисто женской проницательностью вскрыла Тамочка. В универсальных магазинах Тица и Вертгейма она покупала одежду, чтобы «приобрести мало-мальски европейский вид». Из дверей пансионата фрау Бетц по Доротеенштрассе Тамочка выходила каждое утро, провожая Юру на уроки в Кернер-Оберреальшуле, а потом спешила в «Крафт дурх Фрейде», где преподавала служащим французский язык. Именно из этих учительских 150 марок заработка она выкраивала средства, чтобы через друзей в Москве и Ленинграде «организовать» продовольственные посылки в концлагерь, которые помогли им продержаться во время побега…
В сентябре — октябре 1938 года несколько одиноких вечеров Иван посвятил написанию статьи «Большевизм и женщина», своего рода лирико-политической эпитафии, посвящённой Тамочке. Только через восемь месяцев после её гибели Солоневич смог обратиться к болезненной для него теме: к истории их знакомства и отношений, сложным перипетиям совместной жизни на фоне драматических событий русской истории. Возможно, он никогда бы не взялся за эту статью, если бы не настойчивые просьбы эссенского издательства о подготовке послесловия к изданию незаконченной книги Тамары «Три года в Берлинском торгпредстве».
В предисловии к русскому изданию Солоневич так объяснил свои переживания: «Мне ещё и до сих пор очень трудно взяться за эту тему: с нею связано слишком много тяжёлого и трагичного. Самое трагичное — это, может быть, сомнение: а не зря ли я подставлял всю нашу семью под большевицкий террор, и не зря ли погибла Тамочка». Это сомнение навсегда поселилось в душе Солоневича, преследуя его до последнего дня жизни.
С первых же дней пребывания под крышей рейха Солоневич почувствовал, что немцы с методичной дотошностью «изучают» его возможности, чтобы наилучшим образом использовать его для борьбы против Советов. Чаще всего к нему обращались «за консультациями» эксперты из институтов и центров по изучению России. Не обходили его вниманием немецкие журналисты. Брали интервью, приходили «обменяться мнениями» перед посещением Советского Союза, просили советов. Иван помогал, чем мог, и в беседах с немцами неизменно подчёркивал, что ошибочно идентифицировать весь русский народ с коммунистическим режимом, что «большевизм» — это навязанная силой чуждая русским идеология, что в России зреют силы сопротивления, которые рано или поздно добьются успеха, несмотря на концлагеря и террор НКВД.
Было заметно, что нацистское руководство относилось к правому лагерю русской эмиграции весьма сдержанно, чтобы не сказать враждебно. Решающее слово в определении «государственной политики» в отношении этой категории русских, проявлявшей полную лояльность гитлеровскому режиму, принадлежало, конечно, самому Гитлеру. Он был прагматичен, «русским азиатам» не доверял, допускал их временное «использование» в интересах Германии, но не в качестве консолидированной, объединённой силы под русским же руководством. По мнению фюрера, эта сила могла — в перспективе — стать куда большей угрозой для рейха, чем Советский Союз.
Интерпретатором идей и установок Гитлера по стратегии освоения восточных территорий был Альфред Розенберг. Ключевой характер носили тезисы об «обезлюживании» значительной части исконно русских земель и их заселении «расой господ» — переселенцами из рейха. При таком нацистском раскладе для России доверять русским, в том числе из правого и ультраправого лагеря, было бы со всех точек зрения неразумно. Поэтому деятельность русских организаций в Германии постепенно ограничивалась, подвергалась всё более жёсткому контролю, с задачей полного сведения на нет.
В рамках этого курса все русские организации, имевшие командные центры за пределами рейха, в Германии в 1938 году были запрещены. Руководству РОВСа пришлось согласиться на преобразование 2-го отдела в самостоятельную организацию, возглавляемую генерал-майором фон Лампе. «Самостоятельность» эта была внешней, потому что фон Лампе должен был согласовывать работу вновь созданного «Объединения русских воинских союзов» с генералом Бискупским[152], который тоже не имел полномочий на принятие самостоятельных решений. По всем проблемам — большим и маленьким — он обращался в немецкие инстанции.
С Василием Викторовичем Бискупским Солоневичу пришлось часто встречаться для решения различных вопросов своего пребывания в Германии. Бискупский был одной из ключевых фигур, через которые в 1920–1930-х годах шло «общение» между русской эмиграцией и германскими властями.
Немцы приметили Бискупского, бывшего конногвардейца, «человека шляхетских кровей», как о нём нередко пишут исследователи, ещё в 1918 году, когда он командовал войсками гетмана Павла Скоропадского на Украине. В июле — сентябре 1919 года Бискупский был главой пронемецкого западно-русского правительства, созданного в Берлине. Правительство бесславно кануло в Лету, не получив реальных «властных полномочий». В 1920 году, находясь в Германии, Бискупский участвовал в Капповском путче, содействовал подготовке Пивного путча, после провала которого Гитлер прятался у него на квартире. Впоследствии фюрер скрывал этот факт: он не хотел в своей биографии эпизодов, указывавших на какие-либо прошлые связи с русскими.
Бискупский был близок к Альфреду Розенбергу, поддерживал доверительные отношения с генералом Эрихом Людендорфом. Благодаря этому Бискупский стал одним из руководителей общества «Ауфбау», которое Людендорф создал в Мюнхене для налаживания «деловых связей» между немецкими националистами и русскими правыми. Бискупский входил в окружение великого князя Кирилла Владимировича и (ссылаясь на его «личную заинтересованность») безуспешно пытался получить со счетов Николая II деньги, которые хранились в немецких банках. В 1936 году нацисты назначили Бискупского руководителем Управления делами русской эмиграции, которое сами эмигранты часто называли «консульством».
В первое посещение Иван легко отыскал пятиэтажное здание и остановился под блестящей медной табличкой Управления на русском и немецких языках. Входная дверь была заперта, но после нажатия кнопки она автоматически открылась. Солоневич вошёл внутрь и, преодолев несколько ступенек, увидел ещё одну дверь внушительных размеров, обитую чёрной кожей. В первой и второй приёмных терпеливо сидели посетители, и Солоневич, проходя мимо, в их приглушённом говоре услышал-почувствовал, как называли его имя. Из канцелярии с табличкой «Посторонним вход воспрещён» доносился стук двух или трёх пишущих машинок. По-видимому, работы в Управлении было много.
Бискупский встретил Солоневича в дверях кабинета. Крепко пожал руку. Провёл к столу, усадил напротив, благожелательно улыбнулся. Генерал — высокого роста, дородный, на вид ему — около 65 лет. Внешность представительная, полная собственного достоинства. Усы стриженые. Высокий большой лоб. Седые, причёсанные наверх волосы. Бискупский был одет в добротный костюм тёмно-синего цвета. На пальцах обеих рук поблескивали золотые массивные кольца. Надушен. Словом, буржуа.