Глава двенадцатая ТЯЖКАЯ СВОБОДА ФИНСКОЙ ЗАГРАНИЦЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двенадцатая

ТЯЖКАЯ СВОБОДА ФИНСКОЙ ЗАГРАНИЦЫ

Через два дня Ивана и Юру доставили в посёлок Илломантси, где располагался штаб пограничного отряда. Начальник был рад событию, внёсшему в его жизнь некоторое разнообразие. Он «показал» Солоневичей всем своим знакомым в посёлке. Русских везде привечали, щедро кормили, пытались расспрашивать о жизни в Советской России. В штабе отца и сына впервые формально допросили. Русского языка финны не знали, допрос шёл на немецком. После этой вполне доброжелательной процедуры — снова обильная еда. Ближе к вечеру Иван по просьбе начальника отряда продемонстрировал жителям посёлка свои спортивно-тренерские таланты. Не исключено, что это была неназойливая форма проверки: в лагерном удостоверении Солоневича, изъятом пограничниками, было указано, что он «инструктор физкультуры».

Из Илломантси Солоневичей перевезли на автобусе в городок Йоэнсуу. Ими «занялись» гражданские власти. Поместили в «каталажку домашнего типа» на окраине, объяснив, что это «обязательный для всех перебежчиков карантин».

На следующий день Солоневичей отвезли для допроса в политическую полицию. Судя по всему, процедура была строго регламентирована. Ивана и Юру сфотографировали анфас и в профиль, вручили анкеты для заполнения, задали обычные для таких случаев — все-таки нарушители границы! — вопросы. Некоторые из них покоробили Ивана, который в самом начале допроса заявил о том, что является врагом коммунистов и советской власти, по каковой причине и бежал в Финляндию. Тем не менее невозмутимый полицейский агент, строго следуя предписанному порядку, «ошарашил» Солоневича вопросом:

— Ви член векапебе?

И ещё в таком же роде:

— Ви член мопр, ви член оптете? — под последним, по мнению Ивана, подразумевалось, скорее всего, «Общество пролетарского туризма, ОПТЭ».

Во время допроса Иван попросил полицейского агента узнать о судьбе брата Бориса и дать взаймы денег, чтобы послать весточку Тамаре в Берлин. Ответ не заставили себя ждать: пришла телеграмма от Тамочки с поздравлениями и денежный перевод. Полицейский агент сообщил также, что Борис — в Финляндии! Он перешёл границу 12 августа в районе Сердоболя. Какая радость! Какой праздник на душе! «Значит, все курилки живы!»

В тот же день Иван с ведома карантинных властей направил Тамаре письмо, в котором обрисовал сложившуюся ситуацию и свои ближайшие планы:

«Родная моя девочка!

Итак, 4 месяца ГПУ, 7 месяцев концлагеря и 16 суток драпежа по нечеловечьим лесам и болотам — всё уже позади, и мы в Финляндии… Мы пока взаперти, как говорят, в карантине, до 29/VIII, отъедаемся от лагерной голодовки… Отдыхаем от нервного и физического напряжения последних месяцев. Но будущее — неясно. Мы здесь, в Йоэнсуу, — первый прецедент такого рода, с нами не знают, что делать, и сносятся с Гельсингфорсом… Дальше: это карантинное время я использую для работы над брошюрой о концлагерях в СССР. Думаю издать её в Гельсингфорсе и думаю, что она будет интересна: свежий материал на свежую тему. Спишись с Ренниковым… и поговори в Берлине насчёт издания, условий, гонорара, переводов и т. д., размер 2–3 печ. листа.

Сильно беспокоюсь о Бобе. Он должен был бежать 27/VIII — не знаю, как ему это удалось. А неудача — это смерть. Сообщи о нашем бегстве знакомым, чтобы они нам ничего не писали и не слали, а то вляпаются в неприятность…

Об очень многом хочется написать, но пока ещё всё так путано.

Целую и люблю. Ва.

Только что узнал, что Боб перебрался благополучно и находится в карантине в Urosjarvi».

Денежные переводы Тамары в первые месяцы пребывания Солоневичей в Финляндии были существенной поддержкой. Однажды она прислала костюм, явно не новый. Иван отнёсся к посылке с подозрением: вещи Прцевоцни? С приездом в Гельсингфорс, однако, Тамочка не торопилась, ссылаясь на немецкую строгость в отношении «непредвиденных» отлучек с работы.

Свои переживания в связи с поведением жены Иван скрывал, а чтобы забыться, со всей страстью журналиста, истосковавшегося по настоящей работе, стал набрасывать фрагменты для брошюры о концлагерях. Надо привлечь к себе внимание эмиграции, заявить о себе как о бескомпромиссном враге большевиков и с этой начальной ступеньки выстраивать дальнейший курс. Правда, работа над очерком шла медленно: оказывается, после многолетней отвычки было невероятно трудно писать свободно, без самоцензуры и эзопова языка. Листки с набросками множились, порождали новые сюжеты, эпизоды и коллизии. В памяти всплывали, казалось бы, давно забытые лица, диалоги, споры…

После карантина в Йоэнсуу Иван и Юрий Солоневичи были отправлены в Гельсингфорс (Хельсинки). Там члены «весёлой компании» вновь оказались вместе.

Борис описал ту памятную встречу: «Мягкий автомобиль мчит меня по нарядным, чистым улицам города. Да, это тебе не чёрный ворон и ОГПУ. Большое здание. Центральная политическая тюрьма. В комнате ожидания меня просят присесть. Нигде нет решёток, оружия, часовых. Чудеса! Проходит несколько минут, и в дверях показывается низенькая, толстенькая фигура начальника русского отдела политической полиции, а за ним… Боже мой! За ним — массив плеч брата, а ещё дальше — смеющееся лицо Юры! Обычно строгое и хмурое лицо нашего политического патрона сейчас мягко улыбается. Он сочувственно смотрит на наши объятия, и когда наступает секунда перерыва в наших вопросах и восклицаниях, спокойно говорит:

— О вас получены лучшие отзывы и правильность ваших показаний подтверждена. Господа, вы свободны».

9 сентября 1934 года Солоневичи, переполненные победной эйфорией, въехали в Гельсингфорсе в свою «первую буржуазную квартиру» на Кормунсгаттан, 16, через год после той драматической ночи, когда они были схвачены чекистами в вагоне Мурманской железной дороги. Эйфория Солоневичей, их благодарные слова в адрес Финляндии и финнов были понятны. Им казалось, что «на вольной земле» они в безопасности: «…нет ни ГПУ, ни лагеря, ни 19-го квартала, нет багровой тени Сталина и позорной необходимости славить гениальность тупиц и гуманность палачей».

Написав эти эмоциональные слова, Иван ошибся только в одном — ГПУ в Финляндии всё-таки было. Под крышей полпредства действовала резидентура, а в эмигрантской среде — надёжная агентура, которая незамедлительно взяла «под колпак» беглецов из Совдепии. Замначальника ИНО НКВД Слуцкий[55] направлял полученную информацию о Солоневичах Ягоде. В обязательном порядке с нею знакомили руководство Управления НКВД по Ленинградской области.

В финской политической полиции с большим «резервом» отнеслись к удачливости Солоневичей. Финны были высокого мнения о работе чекистов по обеим сторонам границы. Успешный её переход членами одной семьи, причём на разных участках, вызвал скептические оценки и комментарии по всей «вертикали» власти. Мнение было почти единодушным: если на НКВД не работает вся «семейка» целиком, то хотя бы один из неё — без всякого сомнения!

Подозрения пали в первую очередь на Бориса. В ходе финских допросов он откровенно рассказал, что работал инструктором в спортивном обществе «Динамо», то есть тесно общался с чекистами. Финнам трудно было поверить, что на подобную работу приняли человека без соответствующих заслуг перед НКВД. Рассказам Бориса о том, что он сражался на стороне белых и вёл подпольную антисоветскую работу, опираясь на скаутское движение, не поверили, сочтя эти утверждения специально подготовленной легендой.

В отношении Ивана финны к общему мнению не пришли. Одни считали его своего рода отвлекающей фигурой, прикрывающей брата-чекиста. Другие полагали, что чекистами являются оба брата, причём Иван выполняет в группе роль комиссара. Наиболее «дальновидные» финские контрразведчики предположили, что в НКВД приступили к реализации очередной операции типа «Трест» и что братья — хорошо подготовленные провокаторы в духе печально прославившегося Опперпута. Эти соображения побудили финскую охранку установить за Солоневичами наблюдение. Завуалированный интерес со стороны властей был замечен братьями. Иван не без иронии охарактеризовал его как «трогательно-заботливое крылышко финской полиции».

О своих выводах и подозрениях финны сообщили в доверительном порядке генералу С. Ц. Добровольскому, который в Гельсингфорсе возглавлял РОВС. Была и просьба: организовать дополнительный присмотр за братьями.

Новость о прибытии очередных беглецов из Советского Союза быстро облетела русскую колонию. По заведённому порядку им помогли деньгами (на минимальные нужды), питанием, снабдили, по словам Ивана, «кое-каким европейским одеянием, но оно было и узко, и коротко; наши конечности безнадёжно вылезали из рукавов и прочего, и общий наш вид напоминал ближе всего огородные чучела».

В 1938 году, подводя итог четырём годам эмигрантской жизни, Иван вспоминал о помощи русского эмигрантского комитета в Гельсингфорсе с разочарованием: «Нами не поинтересовался никто». В самые неустроенные и голодные дни пребывания в Гельсингфорсе Солоневичи обратились в комитет с ходатайством о получении одноразовых обедов. Этот опыт эмигрантской благотворительности был, по словам Ивана, самым унизительным в его жизни: «Здесь, в Гельсингфорсе, это было очень обидно и оскорбительно. Аристократическая мадам, заведовавшая выдачей талонов, — а талоны, собственно говоря, отпускались финским правительством, — не нашла ничего лучшего и более умного, как прочесть мне лекцию о пользе и необходимости труда. Я не послал её к чёртовой матери из соображений, о которых не стоит здесь говорить. Но талонный период продолжался всего шесть дней. Потом неожиданно пришли первые гонорары, и моё знакомство с общественным комитетом было закончено уплатой ему долга за 18 съеденных нами обедов».

Вопрос о хлебе насущном оставался актуальным. Чтобы восстановить прежний вес, отцу и сыну потребовалось несколько недель. Несмотря на свойственную Ивану браваду здоровьем и силой, он в книге «Россия в концлагере» не без горечи написал:

«Вот я, из крепчайшей мужицко-поповской семьи, где люди умирали „по Мечникову“, их клал в гроб „инстинкт естественной смерти“; я в своё время один из сильнейших физически людей России — и вот в 42 года я уже сед. Уже здесь, за границей, мне в первые месяцы после бегства давали 55–60 лет».

По «политической линии» первыми связались с Солоневичами младороссы[56]. По мнению Ивана, «не для информации о России, а для вербовочной кампании в пользу второй советской партии». К этому времени у него уже сложилось представление о младоросской партии и её эклектичной идеологии. Иван был уверен в том, что младороссам до власти в России не добраться. Слишком пассивную позицию они занимают в отношении коммунистического режима, слишком расшаркиваются перед его главарями. По оценке Ивана, лидер младороссов — князь Александр Казем-Бек[57] ещё в самом начале своего «партийного строительства» стал заискивать перед коммунистическим режимом. В 1928 году, выступая на съезде Союза младороссов, он пусть с оговорками и оглядкой, но пропел панегирик тем, кто захватил Кремль:

«У нас привыкли осуждать людей, возглавлявших большевизм в России… Ненависть к ним понятна и человечна. Но за уничтожающей критикой, за отрицанием безоговорочным и злобным мало кто сумел найти в себе крупицу объективности… Оставим в покое большевиков. Мало кто имеет право корить их. Преступление было совершено до них, и всем хорошо известны имена людей, на которых лежит бремя чудовищной ответственности»[58]…

Младороссы проявили незаурядную политическую смелость, объявив себя «второй советской партией» и выдвинув лозунг «Царь и Советы». Ведь, по их логике, большевизм — это итог российской истории, и его так легко не переступить. Младороссы выступали за сохранение достижений советской системы в социальной сфере, за планово-рыночное ведение хозяйства — по схеме «снизу вверх» и «сверху вниз». Координировать эти «встречные планы», по замыслу Казем-Бека, должен был «Всеимперский совет народного хозяйства», который, по заключению Ивана, был ещё одним «реверансом» — на этот раз в сторону «передового опыта советского хозяйствования».

Визит младороссов к Солоневичам завершился ничем. Их не заинтересовали амбициозные планы Казем-Бека по перестройке России с позиций ожидания её «эволюционной трансформации». Не слишком ли долго придётся ждать? Очевидным было и другое: бежать из СССР и попасть в объятия «второй советской партии» — было бы политическим нонсенсом!

Каждый из Солоневичей имел, как говорят сейчас, свой «проект» на жизнь в эмиграции. Иван собирался издавать газету, чтобы поведать Русскому Зарубежью правду о Советском Союзе. Борис мечтал об активном участии в эмигрантской политической жизни и борцовских турнирах (для заработка). Идею налаживания газеты он воспринял с энтузиазмом. Наконец-то их имена зазвучат во всю мощь! Юрий хотел поступить в художественную академию. Отец поддерживал его: «Нашей газете потребуется хороший художник»…

Борис (по собственной инициативе) стал «министром внешних сношений» семьи Солоневичей. Он писал письма, заводил контакты, «зондировал почву». Иван погрузился в работу над «Россией в концлагере», почти не отвлекаясь на побочные дела, считая, что его будущая книга о «лагерной жизни» в СССР поможет им преодолеть недоверие Русского Зарубежья. Настороженность, а порой и недоброжелательность «русской белой колонии» в Финляндии Солоневичи воспринимали без особых переживаний. У них были свои планы, заискивать перед эмиграцией они не собирались. Резидентура НКВД в Гельсингфорсе сообщила в Москву, что в тройке беглецов только Борис «проявляет повышенную инициативность», налаживая «рабочие контакты» и с НСНП[59], и с РОВСом, и с другими организациями, а Иван Солоневич «связей с активной эмиграцией не ищет и не поддерживает».

Информации о «спортсменах» на Лубянку поступало всё больше, и потому в середине октября 1934 года в ИНО было заведено дело «по освещению преступной деятельности „спортсменов“ за рубежом». Инициатива исходила от начальника ЭКО ГУГБ[60] Миронова и начальника 6-го отдела ЭКО Ильицкого[61]. Они направили служебную записку руководителю ИНО Слуцкому, в которой просили активизировать разработку Солоневичей и установить местонахождение бывшей жены Солоневича — Тамары Прцевоцни — с целью налаживания за ней агентурного наблюдения.

О побеге Солоневичей замначальника ИНО Борис Берман[62]узнал задолго до поступления первых сводок из резидентур. Родной брат Матвей Берман[63], который с 1932 года возглавлял Главное управление лагерей НКВД, сообщил о «пропаже» братьев по «ВЧ» и предупредил, что они могут принести «много неприятностей», оказавшись за границей. В том, что они там окажутся, Матвей почти не сомневался: это бывшие скауты, спортсмены и, без всякого сомнения, к побегу подготовились лучшим образом. Брат просил принять необходимые меры по линии ИНО, чтобы Солоневичи не стали новыми героями белой эмиграции: «Придумай что-нибудь, ГУЛАГу лишняя шумиха не нужна». Борис Берман обещал придумать и лично запросил дела, по которым проходили Солоневичи.

Уже в первые недели пребывания в Гельсингфорсе Иван понял, что в Финляндии заработать на жизнь «пером» будет нелегко, вернее — невозможно. Финны не хотели «откровенной» антисоветской работы на своей территории, о чём Иван был предупреждён в мягкой, почти извиняющейся манере.

В октябре Иван Солоневич встретился с Татьяной Васильевной Чернавиной. Она вместе с мужем и сыном-подростком бежала в Финляндию несколькими годами раньше. Солоневичу было интересно обменяться с ней опытом и посоветоваться насчёт рукописи. Чернавина к тому времени написала и издала несколько книг, совершила лекционное турне по Европе и могла поделиться впечатлениями. Она дала Ивану ряд полезных советов и предупредила о сложностях, возникающих при «налаживании взаимоотношений» с эмиграцией. Сама Чернавина держалась в стороне от эмигрантской среды, предпочитала издаваться на иностранных языках:

— Вы, Иван Лукьянович, человек талантливый, вы умеете и наблюдать, и писать. Бросьте всякие мечты об эмиграции. Это — болото. Оно вас засосёт и загадит. Работайте для иностранцев. Это тоже будет антибольшевистская работа — и более спокойная, и более нужная, чем работа среди эмиграции. Поверьте мне: я объехала почти всю Европу, и я знаю эту публику — безнадёжное дело.

Солоневич не прислушался к совету и сделал всё, чтобы понять эмиграцию, сработаться с ней и повлиять на неё…

В парижских русских кругах эпопея побега Солоневичей вызвала в основном восторженную реакцию. В числе первых, кто проявил инициативу и поздравил их с «обретением свободы», был Александр Иванович Гучков[64]. Через Чернавину он направил Солоневичам письмо[65].

Иван серьёзно отнёсся к подготовке ответа, понимая, что от его содержания и убедительности будет многое зависеть. Ответ был направлен в Париж 25 октября:

«Глубокоуважаемый Александр Иванович!

Татьяна Васильевна Чернавина переслала мне Ваше письмо от 23 сентября, которое через Лондон и Берлин я получил только вчера. Я очень тронут тем, что после стольких лет и событий есть люди, которые не забыли нашу фамилию. Вы, Александр Иванович, вероятно, помните моего отца, Лукьяна Михайловича, издателя „Северо-Западной жизни“, одного из деятелей „столыпинского блока“ на Северо-Западе в предвоенные годы. Я — его старший сын, бывший сотрудник „Нового времени“ и „Вечерних огней“ (Киев, в эпоху Добровольческой армии). Мой младший брат Борис провёл добровольческую эпопею на Кубани, работал там в „Единой Руси“ и „Свободной речи“ и, возможно, что Вы его помните по этой работе.

В своей заметке о нас Татьяна Васильевна несколько „смягчила краски“ в смысле нашей аполитичности: брат провёл много лет в тюрьмах, Соловках и ссылке, да и все мы трое были арестованы и попали в концлагерь за попытку бегства за границу. Следовательно, о „советской лояльности“ нечего и говорить. Сейчас мы находимся в Гельсингфорсе с несколько туманными перспективами на будущее…

В настоящее время я заканчиваю серию очерков: попытка бегства, арест ГПУ, концентрационный лагерь и бегство (готово около 7 печатных листов). Мой подход к описанию концлагеря несколько иной, чем у Т. В. Чернавиной. Меня концлагерь интересует не как место моих собственных переживаний — каковы бы они ни были, а как отражение советской жизни и советского быта вообще, судьбы крестьянства, интеллигенции, рабочих, их политические настроения (они, впрочем, однотипны: дай Бог войну)… Я ещё не знаю, куда именно пошлю эти очерки. Есть несколько предложений от русской и иностранной прессы (швейцарской), и я был бы очень благодарен Вам за совет на эту тему: в существующих группировках эмигрантской общественности и печати мы ещё не очень разбираемся. Я знаю языки — французский, немецкий и английский, и на первых двух могу выступать с публичными докладами. С английским — труднее. Кстати, доклад можно было бы иллюстрировать диапозитивами…

Здесь, в Гельсингфорсе, нас держат, так сказать, „в ватке“. До сих пор не разрешили ни одного публичного выступления, опасаясь трений с „могущественным соседом на Востоке“… Если бы была хоть какая-нибудь возможность вырваться отсюда из-под трогательно-заботливого крылышка финской полиции, — я мог бы дать картину Советской России так, как она есть, — в целом и в таких масштабах, в каких, я имею основания полагать, никто до сих пор не давал и дать не мог…

Я не очень ясно представляю себе, какое содействие Вы могли бы нам оказать. Наше материальное положение, конечно, отчаянное, но возможность выбраться на свет Божий, на литературную и политическую работу всё же важнее всего. Я пока что хлопочу о визах в Германию, где у меня есть кое-какие связи, и этот вопрос должен выясниться в ближайшие дни. Но о положении русской эмиграции в Германии я имею лишь очень туманное представление.

Вместе со мной бежал мой сын Юрий. Сейчас ему 19 лет. Он в совершенстве владеет немецким языком, слабее — английским и французским, работал последний год „на воле“ помощником кинорежиссёра Роома и хочет специализироваться в этой области, но боюсь, — без всяких объективных возможностей.

С большим нетерпением будем ждать Вашего ответа.

Искренне преданный Вам, Ив. Солоневич».

Гучков был рад появлению «свежих людей» из Советского Союза и, несмотря на прогрессирующую болезнь, принял самое живое участие в их судьбе. Много усилий он затратил на получение виз для Солоневичей во Францию.

Зампредседателя ИНО Слуцкий так оценил сложившуюся ситуацию:

«Судя по письму Ивана, направленному Гучкову, братья не хотят прозябать в Финляндии. Гучков, несомненно, приложит все усилия, чтобы заполучить их в Париж и использовать в своих целях, точно так, как он это проделал со многими. Солоневичи, приехав во Францию и ознакомившись на месте с действительным положением вещей, очень скоро увидят, что РОВС (не значит) ничего, а Гучков — величина, после чего, мягко выражаясь, братья наплюют на РОВС и уйдут из-под его контроля. Это вполне реальная перспектива, и к тому же более неприятная, чем с Чернавиной, Трениным и другими. Если судить по материалам, прошедшим через нас, Солоневичи будут поумнее их. Нельзя ли как-нибудь в порядке медового месяца нашей дружбы с французами помешать приезду Солоневичей в Париж?»

Материальное положение Солоневичей налаживалось с большим трудом, и чтобы выжить в холодную зиму 1934/35 года, они вынуждены были «пойти в грузчики». Работу им устроил, не без некоторых колебаний, старый эмигрант, капитан 2-го ранга Никонов, который руководил бригадой на причале Гельсингфорсского порта. Солоневичи показались Никонову слишком «интеллигентными» для такой работы.

Для погрузо-разгрузочных работ троица экипирована была не лучшим образом: в продуваемых ветром пальто, шляпах, без перчаток, и все трое — в очках. По воспоминаниям Ивана: «Наше появление вызвало молчаливые и недоумённые взгляды: это что ещё за цирк?» Тем не менее финские «коллеги» приняли новичков доброжелательно, снабдили рукавицами и шапками, угостили шоколадом и сигаретами, помогли освоить местную «технику процесса» погрузки и разгрузки. Во время перекуров финны с интересом слушали рассказы Ивана и Бориса о жизни в Советском Союзе, о причинах, побудивших их к побегу, и многом другом. «Не знаю, о чём говорили и вспоминали они, — отметил Иван Солоневич в книге „Диктатура слоя“. — Но среди этих людей, чужих нам по всем социальным, экономическим и национальным признакам, мы проработали почти всю зиму. Я рассказывал о том, что вот я пишу воспоминания о моей советской жизни, и если они появятся в печати, мы, наконец, бросим работу. Финны сочувственно, но скептически кивали головами. Работать в порту и одновременно писать книгу — было, конечно, очень трудно».

В написании книги очень помогали советы Бориса. Лагерные университеты были у него более солидными. Он сумел уцелеть в Соловках, пережил ссылку в Сибирь. И всё же Борис безоговорочно уступил «право на книгу» старшему брату, понимая, что предложенная тем концепция рукописи, новые страницы которой они почти ежедневно обсуждали, была куда более глубокой и компрометирующей для правителей СССР, чем просто драматизированный рассказ очередного свидетеля-страдальца о лагерных муках. Многие сюжеты, которые Иван использовал в своём труде «Россия в концлагере», возникли во время их бесконечных ночных дискуссий на лагерные темы.

Иван считал, что должен быть пристрастным в своём повествовании и, вместе с этим, не делать акцента на лагерных ужасах, муках и страданиях. Об этом уже не раз писалось. В предисловии к книге Иван подчеркнул: «Факт моего бегства из СССР в некоторой степени предопределяет тон и моих „свидетельских показаний“. Но если читатель примет во внимание то обстоятельство, что и в концлагерь-то я попал именно за попытку бегства из СССР, то этот тон получит несколько иное, не слишком банальное объяснение: не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу».

Общероссийские переживания! Широкий фон повествования и богатый автобиографический материал книги стали наглядной демонстрацией того, что лагерная жизнь являлась концентрированным отражением процессов, характерных для Советского Союза.

Борис в это время тоже писал — аналитические справки об СССР для штаб-квартиры РОВСа в Париже. Их содержание он обсуждал с братом, понимая, что читатели в РОВСе будут искать нестыковки, неточности, умолчания и мало ли что ещё, когда книга Ивана будет опубликована. Братья не сомневались, что у РОВСа есть подозрения в их адрес. Поэтому элементарная предосторожность — не противоречить друг другу! — не помешает.

Над справкой «Концентрационные лагеря ОГПУ и использование их как плацдарма для восстания» Борис работал особенно тщательно. Вступительную часть к этому материалу — «Что такое концлагерь?» — написал по его просьбе Иван. Эта главка по сути является квинтэссенцией содержания его книги «Россия в концлагере»:

«В лагере, в сущности, всё почти, как на воле. Если расстреливают в лагере, то ведь расстреливают и на воле. Если в лагере мрут с голода, то едва ли больше, чем на воле. Энтузиазм строителей ББК, о котором в прошлом году так много писалось в советской печати, имеет то же происхождение, те же корни и те же формы, что и на воле. Основные социальные группы нынешнего российского населения — крестьянство, пролетариат и интеллигенция — становятся в лагере на то же место и в такие же условия и взаимоотношения, что и на воле. Разница заключается почти только в том, что вся основная структура советской действительности на воле запутана целой массой всякого рода „идеологических надстроек“, декораций и фиговых листков. В лагере же она, структура, выступает в чём мать родила. Лагерь, таким образом, является наглядным, упрощённым, так сказать, разборным пособием для изучения всей внешней кажущейся путаницы советской власти вообще.

Нужно иметь в виду, что концлагерь давно перестал быть местом заключения и истребления нескольких десятков тысяч контрреволюционеров, какими были, а в некоторой степени остаются и теперь Соловки. Лагерь стал хозяйственным предприятием по эксплуатации даровой рабочей силы и эксплуатации её в тех местах, куда эта рабочая сила если бы и пошла добровольно, то разве уже за очень большие деньги. Эти хозяйственные соображения сыграли большую роль в росте „лагерного населения“ (официальный термин). Они, во-первых, политику истребления заменили политикой эксплуатации, правда, совершенно беспощадной эксплуатации, но всё же не просто истребления. И во-вторых, они „на базе коллективизации“ довели количество „лагерного населения“ до неслыханной величины».

Юра жаждал общения со сверстниками и вскоре после приезда в Гельсингфорс вступил в Союз русской молодёжи. Программные установки союза («не хотим упадничества и денационализации») полностью одобрил отец: «Мы являемся той, до известной степени парадоксальной молодёжью, которая, выросши за границей, смутно помня Россию, настолько крепко связана с ней какими-то незримыми нитями, настолько полна тем, что теперь принято называть „русскостью“, что для нас является органически невозможным раствориться ни в какой иноземной культуре. Нам труднее жить, чем людям, забывшим, что они были русскими, легче быть обывателем, но у нас есть то, чего нет у них. У нас есть вера в Россию, вера в её грядущее воскрешение»[66].

Солоневичи не переставали удивляться изобилию советского в Финляндии и терпимости властей к этому. Везде свободно продавались советские книги, газеты, журналы и грампластинки, ставились спектакли по пьесам советских писателей. В сезоне 1935 года популярностью у эмигрантов пользовалась постановка по пьесе Валентина Катаева «Дорога цветов». В кинотеатрах шли советские фильмы (их периодически повторяли, по просьбам зрителей) — в том числе «Гроза», «Весёлые ребята», «Рейд „Челюскина“».

— Такое ощущение, что мы по-прежнему находимся в Советском Союзе, — заявил Юра, вернувшись с «культпохода» членов Союза русской молодёжи в кинотеатр «Руайль». — Сплошной апофеоз!

И тут же, прочитав вслух рецензию на этот фильм в «Журнале содружества», признал, что преувеличивает. Написать такое в СССР было бы невозможно: «Если бы не гнусавый голос советского толмача, объясняющего зрителю, что челюскинцы достигли того, что достигли, лишь благодаря „большевицким темпам“, „большевицкому руководству“, если бы не изредка мелькающая богомерзкая физиономия Куйбышева, председателя комиссии по спасению челюскинцев, — фильм этот оставил бы цельное, радостное впечатление. Жив русский дух, несмотря на все ухищрения кремлёвских заправил»[67].

В рамках просветительской деятельности Союза Юра выступил с «персональным» докладом[68]. Тему выступления он, не без помощи отца, сформулировал так: «Анализ содержания повести Бабеля „Конармия“ в свете реальных событий Гражданской войны». Вывод докладчика был таков: «Правда о Гражданской войне в современной России никому не нужна. Поэтому автор и его произведение — обречены».

Чтобы не повторять того, что было уже ранее написано беглецами из Советского Союза, Иван усиленно знакомился с трудами предшественников. В Гельсингфорсе в университетской библиотеке можно было достать почти всё о России и СССР. Предшествовавшая литература об СССР Солоневича не удовлетворила: вроде бы всё правильно — о страшном режиме Соловков, о пытках и казнях, о голоде, о терроре, — но недостаточно. Почему террор нарастает? Это может означать только одно: усиливаются факторы, вынуждающие власть к террору. На эти факторы он и должен обратить внимание в своей книге.

В эмигрантской литературе Ивана заинтересовали материалы, в которых рассказывалось о деятельности НКВД за рубежом. Чекисты с размахом работали по антисоветским организациям, особенно тем, которые проводили (или пытались проводить) боевую работу (террор и акции саботажа) на советской территории. Многочисленные публикации, посвящённые истории «Треста», «Синдиката», похищения генерала Кутепова, стали для Солоневича тревожным доказательством того, что эмиграция, в первую очередь военная её часть, уязвима для провокаций ГПУ — НКВД. Ещё со времён Дзержинского Лубянка сумела пронизать эмиграцию агентурой и имела достоверную картину её внутренних слабостей, противоречий и конфликтов.

Некогда боевые офицеры под влиянием ностальгии, патриотических обращений родственников («надо помочь новой России!»), тяжёлых условий жизни, моральной деградации и по многим другим причинам шли на сотрудничество с чекистами. Солоневич считал бесполезным и даже вредным для долгосрочных интересов эмиграции организацию публичных кампаний по выявлению в её рядах провокаторов и агентов ГПУ — НКВД. Уже в Финляндии, опираясь на свой небольшой заграничный опыт, Иван понял, что шпиономания, подозрительность, наветы — это страшные пороки эмиграции, нередко ставящей клеймо предателя на случайные жертвы оговоров и провокаций.

Показательным для Солоневича было дело о похищении председателя РОВСа генерала А. П. Кутепова[69]. Столько публикаций, столько версий, столько имён подозреваемых, бездоказательно названных, и в итоге ничего определённого, могущего разрешить тайну похищения, если не считать названия улицы, на которой генерала в последний раз видели живым. Иван внимательно проштудировал статью В. Бурцева «Кутепова убили большевики. К пятилетию со дня похищения», опубликованную в пятом номере журнала «Иллюстрированная Россия» за 1935 год. По мнению Бурцева, причиной ликвидации Кутепова были его планы по масштабной реорганизации борьбы с большевиками, налаживанию внутри эмиграции «антибольшевицкого сыска». Всё это крайне «встревожило большевиков и их агентов».

Из всего прочитанного Иван заключил, что в РОВСе окопались «двойные агенты», идентификацию которых затрудняло то, что руководство Союза использовало их в своих собственных целях. По мнению Солоневича, «двойные агенты» и чекистские провокации в рядах РОВСа были настолько взаимосвязаны, что каких-либо гарантий того, что они не повторятся — не было. Своими выводами Иван поделился с Борисом, и тот, согласившись с тем, что чекисты в РОВСе есть, сказал с самонадеянной уверенностью: «На нас они сломают зубы»…

В деле Кутепова фигурировал генерал Б. А. Штейфон[70], которого впоследствии винили в распространении слухов о связях Ивана Солоневича с НКВД. Некоторые зарубежные авторы и самого Штейфона упоминают в «сомнительном контексте», словно давая понять, что точной информации о его связях с НКВД нет, но косвенной — предостаточно. В этом отношении судьбы Солоневича и Штейфона в чём-то перекликаются…

Иван изучил все доступные материалы по делу Кутепова, но так и не докопался до сути. Не помог и «советский опыт». После исчезновения Кутепова в рядах эмиграции началась истерия, связанная с поисками «агентов ГПУ», обвинениями, контробвинениями, анонимными доносами, склоками и громогласными заявлениями типа «я совершенно точно знаю, кто это сделал». Редактор парижской газеты «Возрождение» Семёнов включился в кампанию разоблачений, он завёл специальное досье, в которое стал собирать сведения на «потенциальных» агентов-провокаторов ГПУ — НКВД. В это «досье» со временем попали и братья Солоневичи.

О деле Кутепова и двойных агентах Иван Солоневич не раз вспомнит, когда по просьбе одного из руководителей РОВСа опубликует статью в «защиту чести» генерала Николая Владимировича Скоблина, имя которого упоминалось в связи с другим скандальным похищением — генерала Е. К. Миллера[71]. На фоне общеэмигрантского осуждения Скоблина позиция Солоневича выглядела подозрительно диссонирующей. Создавалось впечатление, что он «прикрывает» генерала, которого эмиграция обвинила в сотрудничестве с НКВД. Иван надеялся, что в РОВСе поймут сложность ситуации, в которой он оказался, и выступят с соответствующим разъяснением. Но этого не произошло.