Глава девятая АГЕНТ «ПРИЦЕЛЬНЫЙ» НЕ ПРОМАХНУЛСЯ
Глава девятая
АГЕНТ «ПРИЦЕЛЬНЫЙ» НЕ ПРОМАХНУЛСЯ
Первоначально Солоневич прорабатывал южные варианты побега, через туркестанскую и кавказскую границы. Больше всего опасений у него вызывал возможный характер «приёма» после перехода на ту сторону: «Очень было неясно, как встретили бы нас персы, турки и румыны. Я узнал, что очень многих и за очень небольшую плату из большевистского кармана персы выдавали обратно — на расстрел… Турки выдавали систематически. Польская граница у Минска и латвийская у Пскова были плотно прикрыты советскими пограничниками, на румынской границе грабили и убивали».
Из всех направлений ухода за рубеж финское выглядело самым привлекательным. В карельской глухомани можно было легко затеряться, сбить со следа погоню и, самое главное, финны не выдавали беглецов…
Весной 1931 года после завершения командировки вернулась из Германии Тамара. Стать невозвращенкой она не могла: власти отыгрались бы тогда на муже и сыне.
Много лет спустя Юрий описал встречу так, словно она произошла вчера: «Мы с батькой забегали по перрону, пытаясь узреть Тамочку сквозь его (поезда) закрытые окна. Попытки эти окончились безрезультатно: она, видимо, уже вышла из купе в коридор, дожидаясь очереди вылезать. Решили разделить наши функции и искать её — он налево, я направо от серёдки. Народу была уйма. И пассажиров, и встречающих. Разделились. И тут я, на своем правом конце, услышал какой-то визг и вообще „суматоху“ на батькином левом… Окружённый сочувственно смеющейся толпой, стоял батька, держа на руках Тамочку и целуя её чем и куда попало. Она же, хохоча, отмахивалась и отбрыкивалась, пытаясь одновременно не выпускать из рук чемодан и какую-то кошёлку. Она в те времена весила кило под девяносто, но это его не смущало: он незадолго до этого поднял лошадь из канавы»[41].
В честь Тамочки в Салтыковке был устроен роскошный приём. Подготовка его потребовала немалых усилий. Иван облачился в своё «супершикарное иностранное пальто» и, имитируя иностранца, проник в магазин Инснаба, где за советские рубли приобрёл деликатесы — балык, севрюгу, икру, маслины, пирожные и водку «белая головка». Свой вклад в подготовку пиршества внес Юрий. Он «смотался» на Сухаревскую толкучку («Сушку») и за 50 рублей и старые ботинки купил толстую баранью ногу «у спекулянта ориентального вида». Приготовлена нога была по коронному рецепту Солоневичей: нашпигована чесноком и запечена с картошкой и луком в специальной чугунной кастрюле. Аромат этого изысканного блюда разносился по всей округе. Когда же чугунная крышка была снята, то «аромат буквально взорвался как ручная граната»[42].
Приезд Тамары поставил перед Иваном сложную задачу: как организовать её «переброску» за кордон. Тамара спортом никогда ранее не занималась, но чтобы не быть обузой, начала тренироваться в ходьбе, развивать выносливость. Однажды она преодолела пешком рекордное для себя расстояние в 20 километров. Это был её первый и последний подвиг: на восстановление затраченных сил потребовалась целая неделя. Стало ясно, что она не выдержит трудностей, связанных с нелегальным переходом границы.
На семейном совещании решили воспользоваться распространённым для советской «выездной» практики 1920–1930-х годов фиктивным браком. Тамочка подобрала кандидата на роль мужа — чешского немца Бруно Прцевоцни (по другой транскрипции — Пшевозни). С ним она познакомилась в Берлине, когда работала в советском торгпредстве. Типограф по профессии, Бруно был членом КПГ и по партийной линии отвечал за агитацию и пропаганду в одном из рабочих районов Берлина. В советском полпредстве ему доверяли, он преподавал сотрудникам немецкий язык. Бруно был моложе Тамары (по словам Бориса, «годился ей в сыновья»). В чекистских сводках о характере отношений Бруно и Тамары было написано так: «Во время пребывания на постоянной работе в Торгпредстве в Берлине Солоневич Т. В. состояла в фактическом браке с германским гражданином Прцевоцни».
Юрий всю жизнь мучился тем, что скрыл от отца реальную историю отношений матери и Бруно: «Одно моё письмо батьке, посланное (из Берлина) года два назад, могло бы прервать весь процесс Тамочкиного с Бруно романа. Но оно послано не было, и это была моя вина». «Струсил»; «смелости не хватило»; «в их глазах я был бы трусливым ябедой»; «боялся промахнуться и развалить мои с Тамочкой отношения»; «батька бы, вероятно, простил мне, но Тамочка — никогда. А мама у людей бывает только одна», — эти слова Юрий написал почти через шестьдесят лет после «фиктивного развода» своих родителей.
«В ЗАГСе и развод, и бракосочетание действительно много времени не занимали, — вспоминал Юрий. — Пять рублей и пять минут. Но, тем не менее, когда разговор дошёл до ЗАГСа, я как раз смотрел на батьку, и мне показалось, что я буквально слышал, как его сердце стукнуло о пол». К тому же Иван Лукьянович узнал, что его Тамочка «зачем-то наврала Бруно, что она и батька друг друга давно уже не любят, вместе больше не живут, развелись вот уже полгода назад». И ещё один не менее важный момент этой драматической истории: не было никаких сомнений, если Бруно «раскусит Тамочкину стратегию», он откажется от женитьбы. Поэтому пришлось имитировать и развод, и жизнь врозь, и даже добиваться отдельной квартиры для Тамары, в которой она принимала приезжавшего в Москву Бруно[43].
В один из таких приездов Прцевоцни наконец-то оформил в загсе брак с Тамарой. Через день он уехал в Германию, сославшись на то, что не может оставаться в Советском Союзе без соответствующего разрешения партийной организации. После отъезда Прцевоцни Тамара возбудила перед Иностранным отделом (ИНО) Мособлисполкома ходатайство о выходе из советского гражданства по причине «выезда к месту жительства супруга». Бюрократические хлопоты были сложными, со многими препонами. Тамара строчила жалобы в разные инстанции, нередко используя формулировки, сочинённые «первым» мужем. В сентябре 1932 года постановлением ЦИКа её ходатайство было удовлетворено. Тамара без задержек оформила в германском посольстве паспорт и уехала в Берлин.
«Очень трудно рассказывать о мучительности наших колебаний и о моментах нашего прощания», — вспоминал позднее Иван. При этом неизменно добавлял, что о подробностях «легального отъезда» Тамары «говорить преждевременно». Через десятки лет об этом написал его сын, и ему было не менее тяжко вспоминать «подробности». В одном из своих писем в редакцию «Нашей страны» Юрий сообщал: «В работе над моими „мемуарами“ я сейчас приближаюсь к самому критическому моменту в батькиной жизни: его с Тамочкой полуподдельному разводу. Батька сам никогда о нём ничего не писал, разве что мимоходом, не желая признаваться в том, что не всё было уж так идеально в нашем семействе. Этот развод совпал с нашей катастрофической первой попыткой драпежа, ответственность за который он нёс всецело на себе, хоть это и было глупо. Но такие два события, свалившиеся на беднягу одновременно, действительно подвергли его характер невероятному испытанию. Я тоже одно время думал всю эту историю опустить, но отказался от этой идеи, считая, что она его портрету повредить не может. Наоборот»[44]…
Планируя побег в Финляндию, Солоневичи не могли не думать о судьбе близких. Репрессивные меры властей в отношении родственников были неизбежны. Летом 1931 года Иван с семьёй съездил на несколько дней к отцу в Ялту, не столько для отдыха, сколько для того, чтобы посвятить его в планы бегства. Иван признался, что удерживает его только одно: опасения, что карательные органы отыграются за их бегство на близких родственниках.
— Вы можете пострадать по нашей вине, — сказал Иван.
— Обо мне не беспокойся, — прервал его отец. — Мне бояться нечего. Я уже прожил свою жизнь. Будь я моложе, пошёл бы с вами. Раз вы решили, идите до конца. Вы сильные — сможете вырваться…
Лукьян Михайлович жил с детьми, без хозяйки: жена умерла в Екатеринодаре в 1920 году от тифа. Детей было четверо: сын Евгений (1905), дочери — Софья (1909), Зинаида (1915) и Любовь (1920)[45]. После переезда в Крым Евгений возглавил артель рыболовов. Софья, как старшая, обстирывала и кормила семью, ухаживала за отцом. Сам Лукьян имел небольшое «приусадебное» хозяйство, изготавливал в домашних условиях кефир, который продавал курортникам. К слову сказать, «кефирную закваску» отца Иван взял с собой в первый побег, планируя наладить на каком-нибудь литовском или латвийском курорте его коммерческое производство.
Драматична история провалившихся побегов Солоневичей. В книге «Россия в концлагере» Солоневич подробно рассказал о них. Первую попытку предприняли в сентябре 1932 года. Летом того года Иван сделал пешую разведку к финской границе от станции Кивач Мурманской железной дороги до села Койкоры на реке Суне. Он не дошёл до границы вёрст двадцать. Около Койкор его подцепили сельские активисты-комсомольцы, и ему стоило очень большого труда вырваться из этой разведки. Однако маршрут был подобран, досконально изучен и, по словам Ивана, «группа шла наверняка». В организации этого пробного похода Ивану помогала его давняя ленинградская знакомая Анастасия Наумова, участница скаутского движения в прошлом и, как отмечено в материалах разработки Солоневича, «его сожительница» в конце 1920-х — начале 1930-х годов (по оценке чекистов, политической основы в отношениях Ивана с нею «не просматривалось»).
Солоневич вспоминал, что группа была вооружена до зубов: «У меня был тяжёлый автоматический дробовик браунинга 12-го калибра, у Юры такого же калибра двустволка. Патроны были снаряжены усиленными зарядами пороха и картечью нашего собственного изобретения, залитой стеарином. По нашим приблизительным подсчётам и пристрелкам, такая штуковина метров за сорок и медведя могла свалить с ног. У Бориса была его хорошо пристрелянная малокалиберная винтовка. Вооружённые этаким способом, мы могли не бояться встречи ни с чекистскими заставами, ни с патрулём пограничников».
В группу помимо Ивана, Юрия, Бориса и Ирины Пеллингер входили Елена Леонардовна Пржиялговская, аристократическая дама с польско-литовскими предками, муж которой Иосиф Антонович был другом Ивана ещё с дореволюционных лет, и бухгалтер Степан Никитич Никитин. Последние двое были полезны Солоневичам тем, что имели за границей богатых родственников, которые обещали помочь беглецам после пересечения границы.
Группа выехала к границе под легендой туристов-охотников, которые собирались отдохнуть и поохотиться в Карелии. Иван запасся командировочными удостоверениями от редакций столичных газет, подтверждавшими его журналистскую миссию: сбор материалов для подготовки репортажей о северном крае. У местного рыбака арендовали лодку, и группа, проплыв по реке Суна, добралась до озера Суоярви и оттуда, от водопада Кивач, — наземным путём, — двинулась через лесные чащи в сторону Финляндии, до которой было около 150 километров.
По расчётам Ивана, до границы можно было добраться за неделю. И возможно, так оно и было бы, если бы не три роковых фактора: неожиданно холодная погода с непрерывными дождями (вопреки прогнозам метеослужбы), магнитные аномалии («компасы там врут как нанятые») и внезапная болезнь Ивана. Борис вспоминал, что напряжение последних перед побегом месяцев не прошло даром для брата — он разболелся настолько серьёзно, что продолжать трудный путь было невозможно… О том, чтобы оставить больного брата где-нибудь на дороге и уйти самому, не могло быть и речи. После пяти дней блужданий группа с трудом выбралась из зоны непролазных болот. Было решено повторить попытку в следующем году.
Иван «затаился» в Салтыковке. В редакциях газет и журналов его репортажей о Карелии не дождались. Причина была понятной: стоит ли в очередной раз демонстрировать свой интерес к приграничным зонам? Без постоянной работы и гонораров Иван перешёл на строгий режим экономии. Жил с Юрой на получаемые через Торгсин переводы от Тамары. Если они задерживались, продавал вещи: фотоаппараты, объективы к ним, наручные часы, а также коллекционные серебряные талеры, когда-то приобретённые на одесской толкучке на чёрный день.
Весной 1933 года Иван Солоневич вновь взялся за подготовку побега. Не обошлось без неприятных сюрпризов и на этот раз. У Юры воспалился аппендикс! Его оперировали, и это означало, что побег надо было отложить на август — сентябрь. Пока переносились сроки побега, несколько изменился состав группы. К ней подключился «бывший офицер» Николай Бабенко. С «Николасом» познакомила Солоневича Пржиялговская. Своего супруга-алкоголика Елена Леонардовна ни во что не ставила и, находясь в бальзаковском возрасте, заводила частые интрижки на стороне. Последним её «завоеванием» был «неотразимый Николас», который «признался» ей, что был царским офицером и в годы Гражданской войны воевал «на той» стороне. Откровения любовника потрясли Пржиялговскую, и она в ответ поведала ему о своём секрете — участии в подготовке побега. Она была счастлива, узнав, что её «интимный друг» тоже мечтает «об уходе на Запад»!
Солоневичи доверяли Елене Леонардовне. Симпатий к советской власти она не испытывала, хотя от критических заявлений воздерживалась даже в заведомо «антисоветской компании». Дав согласие на участие Пржиялговской в «группе побега», Иван Солоневич сомневался только в одном: выдержит ли 45-летняя женщина тяготы блужданий по лесам и болотам? Но брать её стоило: в Литве у неё было родовое имение, в котором братья намеревались (с её предварительного согласия) на время поселиться в качестве арендаторов. Кто мог предположить, что Пржиялговская, несмотря на все призывы «соблюдать конспирацию», посвятит в дело «душку Николаса»!
Бабенко появился в Салтыковке в июне 1933 года. Пржиялговская представила его Ивану, заявив как ни в чём не бывало, что «Коленька в курсе всех планов», что он надёжен, смел и будет полезен во всех отношениях. Бабенко скупо рассказал о себе: «Я — белый офицер, старый охотник, принципиальный враг режима», — и сообщил, что намерен взять «в побег» двуствольное ружьё, собаку и подробную карту Карелии. И самое главное: он обещал добыть деньги на обеспечение группы.
Прошло несколько недель, и Пржиялговская выкинула очередной фортель. Она сказала, что не может рисковать здоровьем, плутая по Карелии, и потому остановилась на легальном варианте выезда — через Интурист. Бабенко в группе остался. Его цепкий интерес ко всем деталям подготовки побега беспокоил братьев. Нехорошие предчувствия в отношении Бабенко у Ивана усилились, когда стало ясно, что «бывший офицер» не слишком соответствует «образу человека» с фронтовым опытом: «Зашёл разговор об оружии, и Бабенко сказал, что он в своё время много тренировался на фронте в стрельбе из нагана и что на пятьсот шагов он довольно уверенно попадал в цель величиной в человека. Этот „наган“ подействовал на меня как удар обухом. На пятьсот шагов наган вообще не может дать прицельного боя, и этого обстоятельства бывший артиллерийский офицер не мог не знать».
Иван решил оставить всё так, как есть, действовать по плану, успокаивая себя следующими размышлениями: «Если Бабенко — сексот, то всё равно мы уже „под стёклышком“, всё равно где-то здесь же, в Салтыковке, по каким-то окнам и углам, торчат ненавистные нам агенты ГПУ, всё равно каждый наш шаг — уже под контролем… С другой стороны, какой смысл Бабенке выдавать нас? У г-жи Е. в Польше — весьма солидное имение[46], Бабенко — жених г-жи Е., и это имение, во всяком случае, привлекательнее тех тридцати советских сребреников, которые Бабенко, может быть, получит — а может быть, и не получит — за предательство».
Как вспоминал Иван, «это было очень тяжёлое время неоформленных подозрений и давящих предчувствий. В сущности, с очень большим риском и с огромными усилиями, но мы ещё имели возможность обойти ГПУ: ночью уйти из дому в лес и пробираться к границе, но уже персидской, а не финской, и уже без документов и почти без денег. Но… мы поехали. У меня было ощущение, точно я еду в какой-то похоронной процессии, а покойники — это мы все».
Эти же события в интерпретации Бориса Солоневича мало отличались от версии Ивана. Борис в беседе с контрразведчиками РОВСа в Гельсингфорсе так объяснил причины провала:
«В 1933 году, когда я с братом собирался бежать во второй раз (после первой неудачи), одна из наших предполагаемых спутниц неосторожно доверила тайну побега своему жениху, Николаю Артемьевичу Бабенко, юристу, проживающему где-то на Театральной площади в Ленинграде. Его мой брат знал около трёх лет по общим знакомым и не раз встречался с ним на вечерах или просто за бутылкой водки. Этот жених называл себя поручиком старой армии, артиллеристом, участником Белого движения. К сожалению, я его увидел только перед отъездом из Ленинграда и не мог лично проверить сведения, которые он дал брату о себе. По пути из Ленинграда в Петрозаводск мы все были умело „сняты“ — арестованы ОГПУ и помещены в ДПЗ. Этого „поручика“ тоже арестовали, но в тюрьме уже не трогали. Следователи не скрывали, что этот человек их сексот».
Бабенко, агент «Прицельный», «специализировался» на выявлении и разработке белых офицеров. Солоневичи к офицерской категории не относились, но в Ленинградском ОГПУ сочли необходимым ввести в разработку «Спортсмены» именно «Прицельного», человека авантюрного склада и широкого кругозора, физически крепкого, умеющего входить в доверие.
«Прицельный» не подвёл и на этот раз. Он получил сведения о точной дате побега, маршруте движения, «характере вооружённости» группы. В своих письменных отчётах он, правда, несколько преувеличивал степень «ожесточённости» Солоневичей, их готовности «с боем» прорываться на Запад. Такие отчёты вызывали обострённую реакцию в Управлении НКВД и, как следствие, — повышенные денежные поощрения «Прицельного».
Во время последней перед побегом встречи с курирующим сотрудником сексот обеспокоенно отметил, что ощутил некоторую настороженность Ивана, когда посетил его «на даче» в Салтыковке: «Все участники побега живут в страшном напряжении, знают, что рискуют жизнью, и потому боятся даже собственных теней. Каких-либо поводов заподозрить меня я не давал. Однако Иван, как организатор и вдохновитель побега, опасается провала. Он знает, что в этом случае последствия для его родственников, втянутых в аферу с бегством за кордон, в том числе для сына, будут серьёзными. Иван переживает. Юрий успокаивает его, играет на гитаре, развлекает песенками».
В первой главе этой книги была изложена версия Ивана об обстоятельствах ареста. Борис тоже описал «сцену ареста» в свойственной ему экспрессивной манере: «И вот… ночью в вагоне поезда, нёсшем нас по Карелии, я проснулся от какого-то прикосновения. Кто-то держал меня за руки и обшаривал карманы, где у меня лежал револьвер. „Воры!“ — мелькнуло у меня в сознании, я рванул чью-то руку. Послышался хруст кости, стон, но в этот момент в лицо мне вспыхнуло несколько электрических лампочек, и чёрные револьверные дула показались перед глазами.
— Не рвитесь, товарищ! Вы арестованы. Протяните руки!
Борьба была бесцельна. Резко щёлкнула сталь наручников. Весь вагон был в движении. Старики, рабочие, инженеры, военные, все они стояли с револьверами в руках и радовались удачно проведённой операции. Как оказалось впоследствии, для нашего ареста было мобилизовано 36 чекистов, переодетых в самые разнообразные костюмы… На каждого из нас приходилось по 7 человек, вооружённых и привыкших не стесняться перед кровью и выстрелами».
В безвыходной ситуации братья Солоневичи не потеряли присутствия духа, хотя было понятно: влипли всерьёз и надолго! Больше всего переживал Юра: он вёз на себе пакет с «разоблачительными» фотонегативами. Снимки были сделаны Борисом на улицах Орла, и сюжеты их были похожими: трупы и трупы людей, бежавших от голода на Украине. От улик необходимо было избавиться, и Юра, руки которого были стянуты наручниками, сумел, преодолевая боль в запястьях, вытащить из заднего кармана брюк конверт с негативами и потом незаметно для чекистов засунуть его в щель вагонного окна.
Следователи не скрывали, что обладают необходимыми доказательствами для осуждения беглецов за целый букет преступлений: организация контрреволюционного сообщества, ведение агитации против советской власти, шпионаж, подготовка побега за границу. Участникам группы пришлось давать показания друг на друга. Нравственные страдания каждого в дни следствия были запредельными. Любое произнесённое слово могло стать роковым, оправдывающим «высшую меру».
В архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области хранится следственное дело Ивана Солоневича и «организованной им группы». Биограф писателя Кирилл Чистяков, который ознакомился с этим делом благодаря ходатайству внука писателя Михаила Юрьевича, получил возможность сравнить показания Солоневича (по протоколам допросов) с тем, что он пишет в книге «Россия в концлагере». Как отмечает Чистяков, Солоневич, написав, что отказался что-либо подписывать, а затем и вовсе давать показания, несколько искажает факты — показания он и писал собственноручно, и подписывал написанное следователем; но в этих показаниях он только повторял и подтверждал то, что обозначил Никитин, и не более того. По мнению Чистякова, «в целом описание попытки побега и того, что ей предшествовало, а также хода следствия и допросов в „России в концлагере“ соответствует тому, что Иван Солоневич показывал на следствии. Особенно точно совпадает то, что касается самой попытки бегства. Безусловно, какие-то вещи Иван Солоневич мог скрыть или приукрасить, но он имел на это право — право художника, которому к тому же необходимо учитывать идеологические и политические моменты»[47].
В ходе следствия Иван придерживался тактики разумной гибкости. Он старался говорить о том, о чём следователи заведомо знали. Отпираться наглухо было глупо и бесполезно, потому что показания давали все члены группы, а в проверке их искренности и достоверности следователям помогал Бабенко. Формально дело базировалось на показаниях Никитина. Он как слабое звено был допрошен в первую очередь. Как написал об этом Солоневич, Никитин «наворотил совершенно жуткой чепухи, запутав в ней и людей, которых он знал, и людей, которых он не знал. Он перепугался так, что стремительность его „показаний“ прервала все преграды элементарной логики».
Тамара в своей книге «Три года в Берлинском торгпредстве» проявила к Никитину больше снисходительности. Она описала его как человека доброго, смирного и законопослушного. Никитин работал в торгпредстве бухгалтером. После смерти жены его «состоятельные» братья, которые жили в Эстонии, стали звать Никитина к себе. Тамара советовала ему стать невозвращенцем, перебраться к родным. Но бухгалтер был «слишком честным, чтобы ослушаться начальства». Решил вернуться в Советскую Россию и потом в законном порядке оформить выезд. После трёх отказов он всё-таки решился на побег.
«Кончилось всё ужасно, — подытожила Тамара судьбу бухгалтера. — Как я теперь узнала от своих родных, на допросе Никитина следователь угрожал ему револьвером, кричал на него и заставил его подписать заведомо ложные показания о том, что он, якобы со мной вместе, шпионил в торгпредстве против советской власти. Никитин совсем потерял голову и наговорил такого, что получилось действительно нечто вроде детективного романа. Словом, его закатали на восемь лет в концентрационный лагерь. Мне очень жаль Степана Никитича»[48].
Иван не разделял точку зрения Тамары на «Стёпушку» (под этим именем Никитин был изображён в книге «Россия в концлагере») и потому не скупился на нелестные для него эпитеты. Причины понятны: на основании показаний «Стёпушки» Солоневич был обвинён в шпионаже. При этом «в одну нелепую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и та английская семья (на самом деле — немецкая, дипломата Вирта. — К. С.), которая приезжала ко мне в Салтыковку на week end, и несколько знакомых журналистов, и мои поездки по России, и всё что хотите… Каждая „улика“ вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать всю полную логическую бессмыслицу всего этого „романа“».
На допросах Ивану пришлось упорно открещиваться от этого «варева, несъедобного даже для неприхотливого желудка ГПУ». Следователь Добротин добивался «содействия» Солоневича по наполнению «романа» правдоподобными «плотью и кровью», чтобы на этом деле сделать карьеру, даже если в нём «увязло бы около десятка решительно ни в чём не повинных людей». В завуалированной форме прозвучала и угроза расстрела «основных организаторов побега». Иван твёрдо стоял на своём. Он не отказывался от известных следствию фактов, но и не поддавался на шантаж Добротина, на его «клятвенные» заверения смягчить приговор, если Солоневич согласится на «соавторство» в создании следственного «романа».
Свой категорический отказ Иван мотивировал тем, что коллеги Добротина в Москве знали о связях с иностранцами, в том числе с Виртом, и, по-видимому, не оценивали их как шпионские, потому что в противном случае он, Солоневич, сидел бы не в Шпалерке, а на Лубянке. И если в «романе» прозвучит, что знакомые ему граждане X, Y и Z, жители Москвы, причастны к шпионажу, то как отреагируют на это московские чекисты? Получается, что они прошляпили врагов, которые сидели у них под самым носом.
И отсюда вывод-предупреждение: не воспримут ли в Москве сфальсифицированное шпионское дело Солоневича как попытку ленинградских чекистов соорудить дело против коллег на Лубянке? Конечно, воспримут! И проведут дополнительное расследование, чтобы установить правду. В ходе допросов Иван не раз упоминал имена знакомых московских чекистов, словно намекая, кто именно возьмётся за проверку «романа».
Аргументы Солоневича были учтены Добротиным. Перспектива «конфликта интересов» с Лубянкой охладила его «романический» пыл.
В Берлине Тамара Солоневич мучилась из-за отсутствия новостей о муже и сыне. Она получила условное письмо «об отъезде в экспедицию». Но после этого — ничего, глухое молчание, как в воду канули. И так — пять месяцев! Её терзали дурные предчувствия, в кошмарных снах повторялось одно и то же видение: чекисты принуждают её к сотрудничеству, шантажируя жизнью родных.
Первые достоверные сведения об Иване и Юре Тамара получила благодаря Эпштейну, который узнал об аресте Солоневичей от друзей в Ленинграде. Через приятеля, выехавшего в Берлин в командировку, Зен сообщил Тамаре печальную новость. Она запаниковала и послала Зену письмо с плохо завуалированными вопросами о судьбе мужа и сына[49].
Иван так написал об этом периоде в жизни жены:
«Я позже узнал, какие фантастические, нелепые, иногда и истерические планы рождались в Тамочкиной головке. Были планы обмануть большевиков. Были планы их шантажировать угрозой убийства. Были планы — заработать деньги и выкупить нас из большевистского рабства. Но как заработать эти деньги? Тамочка служила преподавательницей французского языка в „Крафт дурх Фрейде“, зарабатывала сто-полтораста марок в месяц и голодала, чтобы иметь возможность послать нам через наших петербургских и московских знакомых торгсиновские продовольственные посылки. Всё-таки скопила сто марок и поехала в Цопот, чтобы там по самой современной и самой научной системе выиграть в рулетку… ну, хотя бы сто тысяч марок. Научная система стоила Тамочке двух месяцев дополнительной голодовки. Но посылки мы всё-таки получили. И именно с этими посылками мы трое — я, Юра и Борис — бежали из концлагеря»[50].
Узнав о сроках, на которые были осуждены самые близкие ей люди, Тамара впала в отчаяние, понимая, что она осуждена на эти же годы концлагеря, которые день за днём ей придётся «отбывать» вместе с Юрой, Иваном и Борисом. Какие бы химерические планы она ни строила, реальной возможности помочь им у неё не было[51]…