VIII «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»

VIII

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта»

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» выдает себя за историю жизни писателя Себастьяна Найта (родился в 1899 году в Санкт-Петербурге от матери-англичанки и русского отца; умер в 1936 году), которую в том же 1936 году пытается исследовать и записать его сводный брат В. (родился в 1906 году от второй, русской жены отца)⁴⁶. Эмигрировав в 1919 году из России, В. и его мать обосновались в русском квартале Парижа, а Себастьян отправился в Кембридж и обрубил все связи с родным языком и со своим прошлым. Еще в Петербурге Себастьян пользовался фамилией матери, рисуя под своими стихами шахматного коня вместо подписи[155]. Из Кембриджа он переезжает в 1924 году в Лондон, где встречает Клэр Бишоп, которая становится его идеальной любовницей и музой, и где его литературный талант расцветает. За границей повзрослевший В. лишь два раза, да и то ненадолго, встречается с братом — в 1924 и 1929 годах; в январе 1936 года он получает от Себастьяна письмо, написанное, к его удивлению, по-русски, а вскоре после этого приходит телеграмма от его врача. В последнем романе Себастьяна говорится о некоей неземной тайне, которую умирающий герой готов, кажется, поведать миру. В., прочитав книгу, мчится в Париж, надеясь услышать эту тайну из первых уст, — но не застает брата в живых. Он начинает исследовать прошлое Себастьяна и приходит к мысли, что он сможет понять сердечную боль, мучившую брата в последние его годы, только если найдет неизвестную русскую возлюбленную, которую тот встретил в 1929 году.

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» обнажает свои приемы гораздо сильнее, чем любое другое произведение Набокова, словно рентгеновский снимок усмехающегося фокусника. Прежде всего забавны в книге комические неудачи самого биографа: сначала В. вспоминает жизнь братьев в отчем доме (хотя даже там каждый из мальчиков жил собственной жизнью) и приводит пространные и благожелательные воспоминания кембриджского друга Себастьяна; но затем Себастьян постепенно исчезает из поля зрения, лишь иногда мелькая в случайных зеркалах; и наконец в конце книги все погружается во мрак, когда рассказчик медленным, как в ночном кошмаре, спринтом несется к умирающему Себастьяну и осознает ужасную недостижимость мертвых. Подобных проблем не знает другой биограф Себастьяна, мистер Гудмен, некогда его секретарь, — беспринципный спекулянт на литературном рынке, — который просто-напросто подменяет жизнь писателя социологическими обобщениями и с легкостью объясняет его смерть неспособностью чувствительной души пережить моральную тревогу эпохи. «Какой эпохи?» — недоумевает В., который знает, что прошлое состоит из частностей и что Себастьян был прежде всего индивидуальностью. В. пародирует представление о существовании магической формулы, способной открывать двери в чужое прошлое, и показывает запертые ворота и нарисованные арки-обманки, которые преградили ему путь. Однако каким-то образом ему удается воссоздать сам склад ума Себастьяна, его насмешливое презрение к мертвым идеям, ход коня его мысли, его завораживающе странные романы. Как биография писателя, книга В. может служить образцом: пробелы в жизненной истории Себастьяна не имеют значения, ибо его искусство и сознание остаются неоскверненными. Самоосознанное пародирование ограниченности биографического жанра превращает труд В. в игру-размышление о том, что личность человека и тайна его прошлой жизни неприкосновенны.

Хотя время распадается и ускользает снова и снова, не впуская нас в частную жизнь Себастьяна, мы, несмотря на все преграды, все же проникаем в нее. Прелесть истории придает теплое, понимающее сочувствие, с которым относится к Себастьяну его возлюбленная, Клэр Бишоп, идеальная спутница Себастьяна, его редактор и читательница, несущая в себе трогательную обреченность. Обнаружив, что он унаследовал от матери смертельный недуг — грудную жабу, Себастьян теряет душевный покой и воображает, что его счастье с Клэр — это отвлекающая уловка, западня, в которую заманила его смерть. Он бросает Клэр ради другой женщины, которая губит его. Хотя Себастьян с самого начала отдавал себе отчет в том, что она принесет ему лишь несчастья, он продолжает ее домогаться.

По мере того как В. продолжает розыски последней роковой возлюбленной брата и приближается к концу его жизни, мы все острее и острее чувствуем, что сами романы Себастьяна каким-то образом предвосхищают поиск или же, наоборот, поиск каким-то образом повторяет романы. Нам кажется, что это крещендо отголосков вот-вот разрешится, ибо книга все настойчивее обещает, что скоро мы услышим все проясняющие откровения умирающего Себастьяна — а это, в свою очередь, воспроизводит структуру его последнего романа. Вслушиваясь в дыхание спящего пациента, В. испытывает чувство глубокой духовной общности с ним, которое пронизывает все его существо. Однако, как вскоре выясняется, произошла страшная ошибка. Когда взволнованный В. по буквам назвал фамилию «Knight», пояснив, что это английское имя, больничный служитель-француз направил его в темную палату некоего Кегана. «О-ля-ля! — восклицает смущенная медсестра, обнаружив ошибку. — Но русский господин вчера умер». На этом роман заканчивается, и В. говорит, что «те немногие минуты, которые я провел, прислушиваясь, к тому, что принимал за его дыхание», полностью изменили его жизнь, ибо он понял,

что душа — это лишь форма бытия, а не устойчивое состояние, — что любая душа может стать твоей, если ты уловишь ее извивы и последуешь им. И может быть, потусторонность и состоит в способности сознательно жить в любой облюбованной тобою душе — в любом количестве душ, — и ни одна из них не сознает своего переменяемого бремени. Стало быть — я Себастьян Найт. <…> Я — Себастьян, или Себастьян — это я, или, может быть, оба мы — кто-то другой, кого ни один из нас не знает.

Как следует понимать этот ошеломляющий финал? Не переросла ли одержимость, с которой В. всегда относился к сводному брату, в своего рода просветленное безумие? Вполне возможно — но ведь последним замыслом Себастьяна была биография вымышленного лица, биография-пародия, то есть сама книга «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», как кажется, перекликается по тону и новаторской стратегии с работой самого Себастьяна; и В., и Себастьян пишут по-английски, но в конце концов Себастьян осознает себя неистребимо русским, каковым В. был всегда; лишь буква «v» отличает русского Севастьяна от англичанина по имени «Sebastian».

Или же, быть может, сам дух Себастьяна соучаствует в поисках брата, «осознанно переселившись» в его душу? В. не покидает смутное ощущение, что у него есть какой-то тайный помощник. В тот момент, когда он, кажется, зашел в тупик в поисках возлюбленной своего брата и думает, что ему, возможно, придется оставить портрет Себастьяна намеренно незавершенным, он встречает человека по фамилии Зильберман, который предлагает взять на себя сыскную работу. Через неделю этот странный незнакомец приносит ему фамилии четырех русских женщин, которые останавливались в одном отеле с Себастьяном в 1929 году. Благодаря списку Зильбермана В. попутно узнает о первой любви Себастьяна, Наташе Розановой, о чьем существовании он не подозревал и чей роман с Себастьяном отчасти объясняет его увлечение Ниной Речной. Дело обстоит так, словно бы само решение В. примириться с незаконченностью портрета, а может быть, желание пародировать любую попытку создания законченной биографии заставило тень Себастьяна явиться еще на пару сеансов.

В последний год жизни Себастьян приходит к мысли, что он всегда с непростительным пренебрежением относился ко всему обыкновенному, в том числе и к своему довольно бесцветному сводному брату. Именно поэтому он собирается написать биографию вымышленного и абсолютно ничем не примечательного «М-ра X.», а перед самой смертью пишет брату письмо. Прочитав это последнее загадочное послание Себастьяна, В. видит зловеще-пророческий сон. Несколько дней спустя, когда В. бежит по темным больничным коридорам к постели Себастьяна, ему кажется, что он попал в мир сна, в ночь, в стигийский туман последнего романа Себастьяна: волнение едва не переносит его на другой берег Стикса, где пребывает теперь Себастьян. Приблизившись к смерти, В. возвращается к изучению жизни Себастьяна. Пародийные описания в книге поисков В. повторяют ритм мысли Себастьяна, словно он «осознанно поселился» в душе Себастьяна, — и в то же время эта пародия, доказывающая, что В. удалось настроиться на волну Себастьяновой мысли, есть следствие того, что живущему невозможно постичь чужое «я». Сами трудности, которые испытывает В., подтверждают тот факт, что абсолютная независимость души — это основа человеческого существования, но при этом в романе также содержится намек на то, что даже обычные смертные, пройдя через смерть, способны стать творцами более талантливыми, чем самые талантливые из художников, и могут научиться проникать в реальные, а не просто измышленные души.

Однако если мы внимательнее присмотримся к Зильберману — самому яркому свидетельству того, что тень Себастьяна могла быть проводником В. в его поисках, — мы заметим, что он не реальный человек, которого какая-то потусторонняя сила направила навстречу В., но некий фантом и, можно сказать, беглец из какой-нибудь Себастьяновой книги. Вместо «я — Себастьян» мы скорее должны читать «Себастьян — это я»: возникает впечатление, что именно Себастьян придумал и В., и все его поиски Себастьяна Найта. Если мы согласимся с этим выводом, то тогда всю книгу «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» можно прочитать как зеркальное отражение первого романа Себастьяна, где во время расследования убийства исчезает труп жертвы, после чего один из подозреваемых, разоблачая самого себя, признается, что он — тот самый человек, которого считали убитым.

Как только мы начинаем замечать подобные параллели между романами Себастьяна, с одной стороны, и поисками Нины или описанием этих поисков — с другой, их число растет и растет, пока наконец не становится ясно, что романы с самого начала были задуманы как отражение попыток восстановить жизненный путь Себастьяна. В таком случае оказывается выдумкой не только поиск Себастьяна, но и сама его земная жизнь: даже та ее часть, которая представлялась нам столь счастливо доступной — его книги, — теряет реальные очертания. Чем дальше мы продвигаемся в поисках Себастьяна, тем меньше мы о нем знаем. На этой стадии, когда мы должны признать, что все, что нам известно о Себастьяне, выдумано скрытым автором, его нельзя, в конечном счете, не отождествить с самим Владимиром Набоковым.

Разумеется, прежде чем раскрыть книгу, мы уже знали, что ее автор — Владимир Набоков. Однако, пытаясь удержаться на уровне повествования, мы падаем в один люк за другим: В. как безумец, В. как Себастьян, В. как двойник Себастьяна, созданный посредством Себастьянова призрака, В. как фантазия Себастьяна, сам Себастьян как чья-то выдумка. Это соскальзывание с одного уровня на другой было задумано с самого начала, и каждый раз, когда по воле Набокова мы падаем с этажа на этаж, у нас что-то обрывается внутри. Набоков играет с нашим нежеланием захлопнуть мир книги, покинуть тот уровень, который нам кажется реальностью. Он словно бы дает нам понять, что хотя живущий должен разгадать тайну бытия, ответ — если он вообще существует — можно найти, лишь захлопнув книгу жизни.

Такова одна из возможных интерпретаций романа — текст как философская загадочная картинка, которую нужно составлять из отдельных кусочков, нарезанных Набоковым с холодным расчетом. Однако растворение В. в Себастьяне, а Себастьяна — в Набокове позволяет прочесть книгу совершенно иначе, и тогда на первый план вновь выступают проблемы человека и личности.

История Нины — это сердце книги: почему Себастьян оставляет чудесную Клэр Бишоп и безнадежно влюбляется в женщину, которой он быстро надоедает и которая приносит ему несчастье? В. удается вывести на чистую воду таинственную возлюбленную Себастьяна в тот момент, когда он понимает, что женщина, якобы рассказывающая о ком-то другом, на самом деле говорит о самой себе — точно так же, как В., возможно, и есть Себастьян, который говорит о себе, или «кто-то, кого никто из нас не знает», — и есть автор, рассказывающий историю собственной жизни таким образом, чтобы замаскировать откровения.

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» — это роман о недостижимости прошлого. Однако прошлое Себастьяна недоступно В. потому лишь, что тот уважает личную жизнь своего брата. После смерти Себастьяна В. приходит в его кабинет и находит там две связки писем. После минутного колебания он, выполняя волю покойного, бросает письма в огонь, не читая. В одной связке, судя по почерку, были письма Клэр Бишоп, в другой, судя по нескольким словам, которые он успел прочитать прежде, чем их зачернил огонь, — какой-то русской женщины. На протяжении следующих нескольких месяцев В. не раз убеждается в том, что должен узнать, кто она, если он хочет понять последние годы жизни Себастьяна.

Что касается жизни самого Владимира Набокова, то он надеялся, что Ирина Гуаданини, выполнив его просьбу, уничтожит его письма к ней и что его личная жизнь обескуражит будущих исследователей не меньше, чем личная жизнь Себастьяна обескуражила В., пока в дело волшебным образом не вмешался Зильберман. Поскольку Набоков полагал, что его прошлое предано забвению, а самодостаточная и саморефлективная структура «Подлинной жизни Себастьяна Найта», казалось, исключает какие-либо референты за пределами текста и не дает причины заняться их установлением, он мог коснуться и своих непосредственно личных тем; перехода на другой язык, преодоленного прошлого с Ириной Гуаданини.

Мадам Лесерф выдает себя за француженку, и ее подлинную личность удается установить только тогда, когда выясняется, что она русская. В Кембридже и после Себастьян тоже делал вид, что он не русский, но в конце ему не удается убежать от самого себя: в больнице, где он умирает, его называют «русским господином». Для того чтобы рассказать о жизни английского писателя, который так и не смог полностью перерезать пуповину, связывавшую его с Россией, В. сам должен против своей воли стать английским писателем. В первом своем английском романе, сознавая, что ему придется оставить русскую литературу, Набоков, отстраняясь от этой мучительной жертвы, обращает ее в искусство — и все-таки позволяет нам почувствовать, какую цену он заплатил за отречение от родного языка и традиций.

Нина Речная, ради которой Себастьян опрометчиво оставил свою английскую возлюбленную, привлекает его отчасти тем, что напоминает его первую любовь, Наташу Розанову. Первые идиллические свидания, когда Себастьян катает Наташу на лодке по тихой русской реке, безусловно, вызывают в памяти первую любовь самого Набокова к Валентине Шульгиной, которой в далеком 1915 году он посвятил все свои ранние русские стихи. Набоков дает понять, что если разум уговаривает его остаться английским писателем, то сердце, вопреки благоразумию, зовет назад, в объятия его русской музы.

Нина интересна не только как напоминание о России, но и сама по себе: это загадочно-обольстительная женщина, страсть к которой заставляет Себастьяна бросить свою замечательную возлюбленную. Набоков проецирует на Себастьяна альтернативный, искусно разработанный вариант продолжения своего собственного недавнего прошлого: писатель оставляет женщину, для него, очевидно, идеальную, ради другой, к которой испытывает роковою страсть, и в результате губит свою жизнь.

Раздумывая над сложным преломлением личного опыта в творчестве Себастьяна, В. заявляет:

Трудно различить свет личной истины в неуловимом мерцании выдуманного мира, но еще труднее постичь поразительный факт — человек, пишущий о том, что он взаправду испытывает в минуту писания, находит в себе силы, чтобы одновременно создать — и как раз из того, что гнетет его душу, — вымышленный и слегка нелепый характер.

Еще более непонятно, как мог Набоков создать из того, что его лично мучило, книгу, которая сочетает в себе столь глубоко интимные переживания и такое беспристрастное, головокружительное интеллектуальное удовольствие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.