XIV ИСТОРИЯ ГРАФА ШЕСТЬ-РАЗ  1757 год

XIV

ИСТОРИЯ ГРАФА ШЕСТЬ-РАЗ

 1757 год

В начале марта месяца я получил письмо от моей дорогой синьоры Манцони, которое вручил мне добропорядочного вида юноша, и по его манере представляться я сразу распознал в нём венецианца. Он оказался молодым графом Тиреттой из Тревизо. Синьора Манцоки рекомендовала его мне с особливым упоминанием об искренности сего молодого человека. Я принял Тиретту как мог лучше и сказал, что невозможно было представить мне лучшей рекомендации, чем просьба женщины, дружеские мои чувства к которой могли сравниться разве что с глубокой к ней признательностью.

— Теперь, любезный граф, можете чувствовать себя совершенно свободно. Чем я могу быть вам полезен?

— Сударь, мне нужна ваша дружба и, возможно, даже кошелёк. Во всяком случае я рассчитываю на ваше покровительство.

— Моя дружба и протекция, равно как и кошелёк, уже ваши.

Рассыпавшись в благодарностях, Тиретта начал рассказывать о себе:

— Год назад Верховный Совет моего отечества доверил мне опасное для моего возраста занятие. Вместе с двумя другими юношами благородного происхождения меня сделали хранителем ломбарда. Карнавальные соблазны ввели нас в расход, и, нуждаясь в деньгах, мы заимствовали из кассы, надеясь в нужное время восполнить недостачу. Но расчёты наши оказались напрасными. Богатые отцы двух моих сотоварищей спасли их, незамедлительно возместив убыток. Мне же из-за невозможности изыскать деньги пришлось бежать от ожидавших меня позора и наказания. Синьора Манцони посоветовала отдаться под ваше покровительство. Я приехал в Париж только вчера, и у меня всего два луидора, немного белья и единственный костюм. Мне двадцать пять лет. Кроме железного здоровья я обладаю лишь неколебимой решимостью оставаться в любых обстоятельствах честным человеком. К сожалению, я ничего не умею, потому что не развивал в себе никаких способностей, которые могли бы быть мне полезны. Я играю на флейте, но мои таланты ограничиваются возможностями простого любителя. Я не владею ни одним иностранным языком и не имею склонности к литературе. Как вы полагаете, что из меня может получиться? Должен ещё добавить, что не надеюсь ни на какую помощь своего батюшки — чтобы спасти честь фамилии, он лишил меня законного наследства.

Если рассказ графа и поразил меня, то его искренность не могла не понравиться. К тому же я решил воздать должное рекомендациям синьоры Манцони и оказать помощь соотечественнику, который, в конце концов, был виновен только в непростительном легкомыслии.

— Для начала, — сказал я ему, — прикажите принести ваш багаж в соседнюю с моей комнату и закажите обед. Я заплачу за всё, а тем временем мы посмотрим, что можно найти для вас подходящего. О делах поговорим завтра — я никогда не обедаю и не ужинаю дома и возвращаюсь очень поздно, поэтому вряд ли буду иметь удовольствие видеть вас до завтрашнего утра. Сейчас расстанемся, мне нужно работать. Если вы вздумаете прогуляться, остерегайтесь дурных знакомств и, самое главное, ничего не рассказывайте о себе. Вы, верно, обожаете игру?

— Она мне отвратительна, это половина моей гибели.

— А остальное, держу пари, женщины?

— Вы угадали, именно женщины!

— Не обижайтесь понапрасну, лучше заставить их расплатиться за все неприятности.

— С величайшей охотой, но как?

— Если вы не очень деликатны по части таких дел, в Париже всегда можно составить себе состояние.

— А что такое, по-вашему, деликатность? Я ни за что не соглашусь быть снисходительным к желаниям какого-нибудь вельможи.

— Я называю деликатным такого человека, который не умеет быть нежным без любви...

— Во мне нет деликатности подобного рода, и скелет с золотыми глазами в любую минуту может сделать меня нежнее Селадона.

— Браво! Ваше дело сделано.

С этими словами я вышел и вернулся только в полночь.

Наутро, едва Тиретта появился у меня, доложили о каком-то аббате де ля Коста. Я не мог вспомнить это имя, но приказал просить и увидел перед собой пройдоху, с которым однажды обедал в Версале.

После обычных вежливостей он сделал мне комплимент в связи с успехом моей лотереи и заявил, что ему рассказывали, будто в отеле Колонь я продал билетов больше чем на шесть тысяч франков.

— Совершенно верно, в моём портфеле всегда приготовлено билетов ценою в несколько тысяч.

— Прекрасно, я тоже возьму на тысячу экю.

— Как вам угодно. Соблаговолите спуститься в мой рабочий кабинет и выбрать номера.

— О, это для меня безразлично, выдайте мне любые по вашему усмотрению.

— Охотно, выбирайте вот из этих.

Он взял на три тысячи франков и попросил бумаги, чтобы написать расписку.

— Зачем же расписку, господин аббат? Я продаю свои билеты только за наличные.

— Но вы можете не сомневаться, завтра же вся сумма будет у вас.

— Я и не сомневаюсь, но в таком случае билеты станут вашими только завтра.

Чувствуя, что со мной ничего не получается, аббат повернулся к Тиретте и на ломаном итальянском языке предложил представить его мадам Ламбертини, вдове папского племянника. Подобное родство возбудило во мне любопытство, и я ответил, что мой друг и я принимаем приглашение. 

Мы поехали к племяннице святейшего отца на улицу Кристины и, поднявшись в апартаменты, увидели женщину, которой, несмотря на все её старания выглядеть моложе, я дал бы не менее сорока лет: несколько худощавая, с красивыми чёрными глазами, прекрасной кожей, живая, всё время смеющаяся, она ещё могла вызвать мимолетное желание. Я быстро освоился с ней и, послушав её щебетание, сразу же понял, что она совсем не вдова и не племянница Папы. Приехала она из Модены и по своим естественным наклонностям и обстоятельствам жизни была откровенной авантюристкой. Сделав это открытие, я уже мог судить, что представляет привёзший нас в этот дом аббат.

В глазах моего тревизанца я прочёл, что красавица ему любопытна, и, когда она пригласила нас отобедать, удалился, сославшись на занятость. Тиретта же, сообразивший, в чём дело, остался. Я вышел почти тотчас вместе с аббатом, и мы расстались на набережной де Ферай.

На следующий день Тиретта взошёл ко мне и сказал, что возвратился только сейчас.

— Значит, вы не ночевали дома, господин повеса?

— Да, общество папской племянницы пришлось мне по вкусу, и я не расставался с ней всю ночь.

— А вы не боялись надоесть?

— Напротив, уверен, что она осталась довольна моей беседой.

— По-видимому, вам пришлось высказать всё своё красноречие?

— Она настолько удовлетворена, что предложила мне поселиться у неё в доме на правах кузена и с позволения господина Лё Нуара. Это, я полагаю, её любовник.

— Значит, вы составите трио. Но обо всем ли уже договорено?

— Остальное её забота. Она обещает, что сей господин найдёт для меня хорошее место.

— Вы уже согласились?

— Я ни от чего не отказывался, но напомнил, что, будучи вашим другом, не могу принять никакого решения, не посоветовавшись. Она умоляла привезти вас обедать в воскресенье. 

— С величайшим удовольствием.

Я на самом деле отправился туда вместе с ним, и едва эта сумасшедшая увидела нас, как сразу же бросилась Тиретте на шею, называя его своим дорогим графом Шесть-Раз.

— Мадам, каким образом моему другу удалось заслужить сей прекрасный титул?

— Своими подвигами в любви, сударь. Он обладает таким богатством, какое почти не встречается во Франции.

Рассказав о его доблести с откровенностью, показавшей полное отсутствие предрассудков, самозванная племянница объявила о желании поселить кузена у себя, добавив, что согласие г-на Лё Нуара уже получено: “Господин Лё Нуар посетит нас завтра, и я просто сгораю от нетерпения представить ему графа”.

После обеда, продолжая восхвалять достоинства моего соотечественника, она распалила его, и он, не стесняясь, а может быть, даже и желая сделать меня свидетелем своей доблести, тут же успокоил её. Должен признаться, при виде подобного зрелища я не ощутил никаких чувств, но в то же время не мог не заметить атлетического телосложения графа, которое давало основания с несомненностью утверждать, что он может составить капитал везде, где есть женщины, не стеснённые в средствах.

Вскоре явились две перезрелые дамы, и Ламбертини поспешила представить им графа Шесть-Раз. Изумлённые подобным словосочетанием, они, конечно, пожелали знать его этимологию, и после того, как сама героиня, отведя их в сторону и понизив голос, рассказала, в чём дело, мой друг стал в их глазах весьма интересным предметом.

Ещё через некоторое время к дому подъехал фиакр, и через минуту вошла очень полная пожилая дама в сопровождении ослепительно красивой молодой особы и бледного мужчины в чёрном костюме и круглом парике.

После поцелуев, свидетельствовавших о близких отношениях, племянница Папы представила своего кузена, графа Шесть Ударов. Это имя, по-видимому, удивило старушку, но Ламбертини оставила его на сей раз без объяснений.

После нескольких минут фривольной беседы хозяйка предложила партию в брелан, пригласив участвовать и меня. Я отказался, а она не стала настаивать, лишь потребовала, чтобы её дорогой кузен вошёл с нею в половину.

Молодая особа, так поразившая меня своей красотой, вообще не знала карточной игры, и я предложил ей место у камина, спросив позволения сесть рядом. Она тут же согласилась, а приехавшая с ней старуха, смеясь, сказала, что мне будет нелегко найти о чём говорить с её племянницей, и она надеется лишь на мою снисходительность.

Я поспешил, в свою очередь, заверить даму, что, на мой взгляд, общество столь милой особы не может вызывать затруднений. Игра началась, и я занял место рядом с прелестной племянницей.

Несколько минут я был поглощён единственным удовольствием наслаждаться её красотой, пока она не прервала меня, спросив, кто этот интересный господин, который так странно говорит.

— Это дворянин из моей страны. Дело чести вынудило его покинуть родину.

— У него такие забавные выражения.

— Вы правы, ведь в Италии французский язык не очень моден. Здесь он быстро научится, и тогда над ним перестанут смеяться. Я напрасно привёл сюда своего друга — не прошло и двадцати четырёх часов, и его уже испортили.

— Каким образом?

— Я не решаюсь рассказать об этом, как бы не рассердилась ваша тётушка.

— Не думаю, что мне обязательно давать ей во всём отчёт. Но, может быть, мой вопрос кажется вам нескромным?

— Нет, мадемуазель, совсем наоборот, и, если вы настаиваете, я буду вполне откровенен. Он пришелся по вкусу мадам Ламбертини. Она провела с ним ночь и, чтобы выразить своё удовольствие, наградила его шутливым прозвищем графа Шесть-Раз. Вот и вся история, совсем мне не понравившаяся, ведь мой приятель отнюдь не распутник.

Читатель будет удивлён, и совершенно справедливо, что я осмелился вести подобную беседу с юной особой, едва вышедшей из монастыря. Но, в моём представлении, было совершенно невозможно встретить у какой-то Ламбертини порядочную девицу. Я не сводил глаз с моей очаровательной собеседницы и увидел, как её прелестное лицо залил румянец стыда. Но и сей признак показался мне всё-таки двусмысленным.

Вообразите себе моё изумление, когда минуты через две она спросила:

— Но, сударь, в чём связь имени Шесть-Раз с тем, что он провёл у мадам ночь?

— Мадемуазель, всё очень просто: мой друг за одну ночь исполнил долг, для которого мужу и жене часто нужно шесть недель.

— И вы считаете меня настолько глупой, чтобы передавать ваш разговор тётушке?

— Но я, к сожалению, не рискнул рассказать вам всё.

— Что же ещё?

— Я не осмеливаюсь.

— Но вы уже столько наговорили мне, что, по-моему, ваша щепетильность излишня.

— Ну, хорошо. Сегодня, сразу же после обеда, в моём присутствии он её...

— Если вам это не понравилось, очевидно, вы просто завидуете.

— Нет, дело совсем в другом, но я не смею говорить.

— Вы просто смеётесь надо мной своими “я не смею”.

— Сохрани Господь, мадемуазель! Ладно, я скажу вам и это. Мадам Ламбертини заставила меня собственными глазами убедиться, что мой друг, по крайней мере, на два дюйма больше, чем я.

— Ну, в этом смысле вас обманули. На самом деле он ниже.

— Речь идет не о росте, мадемуазель, а совсем о другом, что вы можете представить сами и в чём мой друг просто чудовищен.

— Чудовищен? Ну, а вам-то, что за дело? По-моему, лучше не быть чудовищным.

— Безусловно, вы правы. Но именно в этом отношении некоторые женщины не похожи на вас и обожают чудовищность.

— Или они не в своем уме, или же я не совсем ясно понимаю, о каком предмете идёт речь. По-моему, очень странно, что вас тревожит подобное обстоятельство.

— Посмотрев на меня, вы бы изменили мнение.

— Когда я увидела вас, и в мыслях не имела ничего подобного. К тому же на вид вы прекрасно сложены.

— Нельзя оставлять вас больше в неведении. Вот, смотрите и судите сами.

— Оказывается, вы сами просто чудовище. Не пугайте меня.

Краска залила все её тело, она поднялась и перешла к креслу своей тётушки. Я не пошевелился, не сомневаясь, что она скоро возвратится. В моём представлении она не была ни дурочкой, ни, тем более, невинной, а, вероятнее всего, просто притворялась. Я чувствовал удовлетворение, что так ловко воспользовался случаем и наказал её за попытку одурачить меня. А так как она была очаровательна, я постарался, чтобы наказание не явилось для неё неприятностью. Относительно ума можно было не сомневаться — она продолжала беседу до самого конца, и все мои слова и действия явились лишь следствием её настойчивых вопросов.

Минут через пять толстая тётушка, проиграв брелан, сказала племяннице с неудовольствием:

— Иди, дурочка, я из-за тебя проигрываю. Да и невежливо оставлять этого господина, который столь любезен, что разговаривает с тобой.

Племянница ничего не ответила и, улыбаясь, подошла ко мне.

— Если бы моя тётушка узнала, что вы сделали, она не упрекала бы меня в невежливости.

С этими словами она взяла несколько поленьев, чтобы положить в камин, и, нагнувшись, приняла идеально-удобную позу. Здесь я осмелился нескромной рукой приблизиться к самому святилищу и нашёл вход столь плотно закрытым, что для проникновения его пришлось бы взламывать. Красавица моя возмущённо выпрямилась и, вернувшись на место, с чувством сказала, что она благородная девица и надеялась на должное с моей стороны уважение. Прикинувшись смущённым, я рассыпался в извинениях, и скоро на её прелестное лицо снова возвратилось столь красящее его спокойствие. Но, несмотря на раскаяние, добавил я, не могу не испытывать живейшего удовлетворения, убедившись, что не осчастливила она ещё никого из смертных.

— Не сомневайтесь, — ответила она. — сердце моё будет принадлежать только законному супругу.

Я взял руку, которую она не отняла, и осыпал поцелуями. Через полчаса толстая тетушка со своей милой племянницей уехали. Я тоже не замедлил откланяться и увез с собой Тиретту, который обещал хозяйке завтра же переселиться к ней.

Дня через три или четыре я получил от мадемуазель де ля Мёр (так звали очаровательную племянницу) письмо, адресованное в мою контору. Она писала:

“Мадам ***, моя тётушка, набожна, богата, скупа и несправедлива. Она не любит меня и, не сумев определить в монахини, хочет выдать замуж за одного богатого коммерсанта из Дюнкерка, которого я совершенно не знаю и который, заметьте, известен ей не больше, чем мне. Сваха хвалит его, но и не удивительно — какой же купец скажет плохое о своём товаре. Этот господин довольствуется годовой рентой в тысячу двести франков, но гарантирует, что после своей смерти оставит меня наследницей ста пятидесяти тысяч. Здесь уместно заметить, что по завещанию моей покойной матери тётушка в день свадьбы должна выдать мне двадцать пять тысяч экю.

Если всё, происшедшее между нами, не сделало меня в ваших глазах существом, достойным лишь презрения, я предлагаю вам свою руку и сердце вместе с семьюдесятью тысячами франков и ещё такой же суммой после смерти тётушки.

Не пишите мне. я не имею возможности получить ваше письмо. Вы ответите мне в воскресенье у мадам Ламбертини. Это оставляет вам четыре дня, чтобы обдумать столь серьёзное дело. Что касается меня, то если я и не уверена, люблю ли вас, но во всяком случае не сомневаюсь, что должна предпочесть вас любому другому. Я вполне чувствую необходимость завоевать ваше уважение, так же как и вам следует добиваться моего. Но всё же я уверена, что вы сделаете приятной мою жизнь, а я всегда буду верна своему долгу. Если вы сочтёте, что счастье, на которое я надеюсь, будет в равной мере и вашим, вам понадобятся услуги адвоката, поелику тётушка моя до крайности корыстолюбива.

Коль скоро вы решитесь, вам придётся прежде всего поместить меня в монастырь, иначе я подвергнусь дурному обращению, чего хотела бы избежать. Если же предложение моё неприемлемо, прошу у вас милости, которая принесёт вам вечную мою признательность. Не старайтесь больше видеть меня и тщательно избегайте тех мест, где могли бы мы встретиться. Этим вы поможете мне забыть вас. Знайте, что я могу быть счастлива, только став вашей женой или же навсегда расставшись с вами. Прощайте. Надеюсь видеть вас в воскресенье”.

Я был растроган этим письмом и не сомневался, что оно продиктовано чувствами добродетели, чести и благоразумия. Ум сей очаровательной особы превосходил даже её прелестную внешность. Мне было стыдно за своё поведение, и я понимал, что буду достоин самых ужасных пыток, если откажусь от руки, предложенной мне с таким благородством. К тому же и алчность, хотя и не превосходила все остальные чувства, не позволяла мне отвести благосклонный взгляд от состояния, превышавшего всё, на что я мог рассчитывать. И тем не менее мысль о супружестве, к которому не испытывал я никакого призвания, приводила меня в содрогание.

Я слишком хорошо знал себя и не мог не понимать, что постоянная совместная жизнь сделает меня несчастным, и поэтому при самых благих намерениях я не могу составить счастье женщины, которая доверилась мне. Невозможность решиться в течение благоразумно оставленных четырёх дней, показывала, что я не влюблен. И всё-таки моя слабость была такова, что я не смог окончательно отвергнуть предложенное. И ещё меньше у меня было сил откровенно сказать ей об этом.

В течение четырёх дней мысли мои полностью поглощены были единственным предметом: я горько раскаивался в своих оскорбительных жестах. Но что мне оставалось делать — я был не в силах загладить причинённую обиду. Одна мысль о её страданиях казалась мне непереносимой, но и о том, чтобы связать себя, я не мог думать без отвращения — вот обычное состояние человека, который должен принять решение и не может окончательно склониться ни в ту, ни в другую сторону.

Опасаясь, как бы мой злой гений не вынудил меня манкировать свиданием, решился я ехать к Ламбертини, не остановившись ни на чём определённом.

Набожная папская племянница ещё не вернулась от мессы, когда я заявился к ней. Меня встретил Тиретта, который забавлялся игрой на флейте. Едва я вошёл, как он положил инструмент и рассыпался в приветствиях. Потом сразу же возвратил то, что был должен за новый костюм.

— Ну вот, мой друг, ты уже при деньгах, поздравляю.

— Уместнее соболезнования, дорогой мой. Эти деньги краденые, мне стыдно их держать, хотя я ни в чём не повинен.

— Неужели! Краденые деньги?

— Да, в этом доме занимаются шулерством и уже посвятили меня в свои махинации. Из ложного стыда я соучаствую в сих позорных выигрышах. Хозяйка моя и ещё три-четыре женщины, такие же, как она, потрошат простаков. Мне это занятие отвратительно и чувствую, я не продержусь здесь долго. В конце концов или меня убьют, или я прикончу кого-нибудь. Уж лучше как можно скорее вырваться из этого притона головорезов.

— Совершенно согласен, друг мой. Более того, лучше уйти сегодня, чем завтра.

— Я не хотел бы вести себя неучтиво. Господин Лё Куар любезный человек и мой друг. Он считает меня кузеном этой несчастной и ничего не знает о её позорных делах. У него возникнут подозрения и, поняв причины моего бегства, он может бросить её. Через пять-шесть дней я найду предлоги тогда поспешу возвратиться к тебе.

Ламбертини изъявила удовольствие, что я пришёл к обеду как друг дома. Я спросил, довольна ли она всё ещё моим приятелем Шесть-Раз, и получил ответ, что, хотя граф и не всегда являет всё своё могущество, она, тем не менее, вполне удовлетворена.

— К тому же, — добавила Ламбертини, изображая милостивую повелительницу, — я не требую слишком многого от своих вассалов.

Наш шутливый разговор продолжался до появления остальных гостей. Мадемуазель де ля Мёр, увидев меня, с трудом сумела скрыть свою радость. Она была в малом трауре, и он настолько шёл ей, оттеняя прелестную белизну кожи, что я и до сих пор ещё удивляюсь, почему сей миг не решил мою судьбу.

Вскоре появился Тиретта, покидавший нас, чтобы заняться своим туалетом. Ничто не заставляло меня скрывать моё влечение к очаровательному созданию, и я оказывал ей все мыслимые знаки внимания. Тётушке я заявил, что, по-моему, её племянница само совершенство. и если бы я мог найти такую спутницу, то охотно связал бы себя брачными узами.

— Моя племянница, сударь, правдива и послушна, однако ей не хватает ума и набожности.

— Не будем говорит об уме, дорогая тётушка, — возразила сама племянница, — но за веру в монастыре меня никогда не упрекали.

— Ещё бы, ведь там одни иезуитки.

— А какое это имеет значение?

— Очень большое. Все знают иезуитов и их приверженцев. Эти люди совершенно лишены веры. Но поговорим лучше о чём-нибудь другом. Я хочу только одного — чтобы ты сумела понравиться твоему будущему мужу.

— Мадам, следует ли это понимать в том смысле, что мадемуазель выходит замуж?

— Жених её должен прибыть в начале следующего месяца.

— Он из судейского сословия?

— Нет, сударь, это коммерсант, располагающий вполне достаточными средствами.

Я чувствовал, что сей разговор не может быть приятен юному созданию, слушавшему, не произнося ни слова, и стал рассуждать о том, сколь много соберётся людей на Гревской площади посмотреть на казнь Дамьена. Все выразили живейшее любопытство видеть это ужасное зрелище, и я предложил им для сего широкое окно, из которого видно любое место площади. Дамы с восторгом согласились, и я обещал заблаговременно отвезти их на место.

У меня не было такого окна, но я знал, что в Париже, как и повсюду, деньги делают всё. После обеда, сославшись на дела, я удалился и, взяв первый попавшийся фиакр, через четверть часа был уже обладателем превосходного окна на втором этаже, за которое пришлось отдать три луидора.

Договорившись, я поспешил возвратиться к обществу, которое забавлялось партией пикета. Мадемуазель де ля Мёр, не умевшая играть, от скуки смотрела на них. Я подошёл к ней, и мы отдалились в другой конец залы, чтобы поговорить без помех.

— Ваше письмо, моя прелесть, сделало меня счастливейшим из смертных. Вы станете моей женой, и до последнего вздоха я буду благословлять счастливую нескромность, которой обязан своему избранию из множества других, принявших бы вас и без пятидесяти тысяч экю — сущим пустяком по сравнению с вашими высокими качествами.

— Мне приятно столь лестное мнение.

— Могло ли оно быть иным? Теперь, когда вы знаете мои чувства, не следует проявлять излишней поспешности, доверьте всё мне.

— Но вы же знаете моё положение.

— Я не могу ни на минуту забыть о нём. Дайте мне время нанять дом и обставить его, чтобы меня могли считать достойным принести вам своё имя. Ведь я живу сейчас в меблированных комнатах, и мне было бы стыдно оказаться в глазах ваших родственников заурядным авантюристом.

Я чувствовал себя не совсем ловко и, взяв её за руку, несколько раз поцеловал с нежной почтительностью. Не сомневаюсь, если бы в эту минуту у нас были нотариус и священник, я не колеблясь обвенчался бы с ней.

Занятые друг другом, как это всегда бывает у оставшихся наедине влюблённых, мы сначала не обращали внимания на шум, возникший в другом конце залы. Но потом, почитая своим долгом вмешаться, я оставил мою будущую жену и подошёл к игравшим, чтобы успокоить Тиретту.

На столе я увидел шкатулку, наполненную всевозможными драгоценностями. Двое мужчин спорили с Тиреттой, который держал в руке какую-то книгу. Он сказал мне, что эти господа — шулеры, выигравшие посредством книги тридцать или сорок луидоров.

— Сударь, — обратился ко мне один из игроков, эта книга представляет собой лотерею, где всё рассчитано самым честным образом. В ней тысяча двести листов, из них двести выигрышных, остальная тысяча — пустые. За каждым выигрышным листом следует пять пустых. Тот, кто желает играть, должен поставить одно экю и шпилькой раскрыть книгу в любом месте. Если лист пустой, значит, проигрыш, но если на нём есть число, играющий получает соответствующую вещь или её стоимость, которая также обозначена. Заметьте, сударь, самый маленький выигрыш составляет двенадцать франков, а есть предметы, цена которых доходит до тысячи двухсот. Игра идёт уже час, и мы успели потерять несколько дорогих вещей, а мадам (он указал на тётушку моей возлюбленной) выиграла кольцо, стоящее шесть луидоров. Однако она пожелала получить деньги и, продолжая игру, лишилась их.

— Да, — подтвердила тётушка, — я проиграла, а эти господа со своей проклятой лотереей облегчили карманы всем присутствующим. Конечно, здесь сплошной обман.

— Ясно, — вмешался Тиретта, — они шулеры.

— Но в таком случае сборщиков лотереи Военной Школы можно назвать точно так же, — ответил один из игроков.

На это Тиретта ударил его по щеке. Я бросился между спорящими и заставил их замолчать.

— Все лотереи, — сказал я, — выгодны для устроителей. Однако лотерее Военной Школы покровительствует сам король, а я — главный сборщик. В соответствии со своим положением я конфискую эту шкатулку и предоставляю вам выбор: или верните всем незаконно выигранные деньги, или же я пошлю за полицией, и вас отправят в тюрьму. Тогда посмотрим, можно ли называть нас шулерами только потому, что вы сами мошенники.

Видя силу на нашей стороне, они почти сразу решили отдать всё проигранное, так как возвратили сорок луидоров,  хотя клятвенно заверяли, что получили всего двадцать.

Впрочем, я вполне верил этому утверждению обоих проходимцев, но сильно рассердился и хотел, чтобы они поплатились за оскорбительное сравнение, которое, впрочем, было по существу совершенно справедливо. Именно из-за него я не возвратил им книгу, не имея на то ни малейшего права, и они тщетно умоляли меня отдать её. Взятый мною тон, уверенные манеры и угрозы, а также, вероятно, страх перед полицией заставили их довольствоваться хотя бы сохранением шкатулки.

На следующее утро оба игрока явились ко мне и преподнесли красивый ящичек с двадцатью четырьмя прелестными фигурками саксонского фарфора. Сей аргумент оказался неопровержимым, и я решил возвратить им книгу, хотя и не удержался от угроз, предупредив, что, если они будут продолжать свои занятия в Париже, засажу их в тюрьму. Они обещали воздержаться, но, конечно, и не собирались исполнить данное слово. Впрочем, меня это мало заботило.

28 марта, в день казни Дамьена, я рано приехал к Ламбертини за дамами, и поскольку мой экипаж с трудом вмещал всех нас, я без затруднений мог взять мою прелестную возлюбленную к себе на колени, и таким манером мы отправились на Гревскую площадь. Три наши дамы разместились у окна, сжавшись елико возможно, наклонившись и опираясь на руки, чтобы и нам позволить смотреть поверх их голов. Перед окном были две ступени, и дамы стояли на второй, а нам приходилось помещаться вместе с ними, так как иначе мы ничего не увидели бы. Я не без преднамеренности сообщаю читателю сии подробности, поскольку без них будет затруднительно понять то, о чём мне придётся умалчивать.

У нас достало терпения целых четыре часа наблюдать сие ужасное зрелище. Казнь Дамьена слишком хорошо известна, и нет надобности говорить о ней, тем более что рассказ получился бы слишком долгим, да и вообще подобные зверства оскорбляют природу человека. Дамьен был фанатиком, который полагал, что совершит доброе дело и заслужит вечное спасение, если умертвит Людовика XV. Хотя король отделался всего лишь царапиной, покушавшегося пытали так же, как за цареубийство.

Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. Не знаю, было ли это признаком жестокосердия? Мне оставалось только верить их словам, что ужас перед преступлением сего чудовища лишил их жалости, столь естественной при виде нечеловеческих мучений. На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.

Оказавшись позади неё на весьма близком расстоянии, он из предосторожности приподнял её платье, чтобы не наступить на него. Это, конечно, было вполне естественно. Но, случайно посмотрев в их сторону, я увидел, что осмотрительность Тиретты зашла слишком далеко. Не желая мешать своему другу, а тем более стеснять даму, я отвернулся и нарочно встал таким образом, чтобы моя возлюбленная ничего не заметила. Это вполне устраивало тетушку, и я в течение целых двух часов слышал шуршание, но, находя положение забавным, терпеливо не двигался со своего места. Я восхищался аппетитом Тиретты даже больше, чем его смелостью, но ещё сильнее умиляла меня покорность самой дамы.

Когда к концу сего долгого представления я увидел, что мадам*** обернулась, я тоже повернулся и, посмотрев на Тиретту, обнаружил его свежим, весёлым и спокойным, как ни в чём не бывало. Однако дражайшая тётушка показалась мне задумчивее и серьёзнее, чем обычно. Ей оставалось только уступить фатальной необходимости, иначе Ламбертини осмеяла бы её, а юная воспитанница, открыв запретные для себя таинства, была бы шокирована.

Наконец, мы уехали, и, доставив папскую племянницу домой, я попросил её уступить мне на несколько часов Тиретту. Я проводил также мадам*** на улицу Сен-Андре-де-Зар, и она пригласила меня приехать к ней на следующее утро, имея для меня некое сообщение. Как мне  показалось, расставаясь с нами, она не поклонилась моему другу. Я полагал, что мой повеса нуждается в подкреплении, и мы отправились к Лоделю, у которого за шесть франков подавали отменнейший обед.

— Чем это ты занимался позади мадам***? — спросил я его.

— Ну, я был уверен, что ни ты, ни кто другой ничего не заметит.

— Никто другой это возможно, а что касается меня, то, увидя начало твоих манёвров и предполагая дальнейшее, я нарочно встал так, чтобы вас не поймали ни Ламбертини, ни прелестная племянница. Догадываюсь, чем ты довольствовался, и, должен признаться, восхищён столь непомерным аппетитом. А несчастная жертва, кажется, недовольна.

— Это жеманство перезрелой женщины, мой друг. Она может сколько угодно притворяться рассерженной. Но за два часа она даже не пошевельнулась, и я уверен, что хоть сейчас готова повторить всё с самого начала.

— Я согласен с тобой, но самолюбие вынуждает её считать, что ты не проявил должного уважения.

— Уважения? Разве не приходится каждый раз нарушать его, когда хочешь добиться желаемого?

— Несомненно, но все же не так, как ты, на виду у всех.

— Конечно, но пьеса была сыграна четыре раза подряд и без всякого сопротивления. Разве это не говорит о полнейшем согласии?

— Рассуждения твои хороши, но ты же видишь, она сердится. И завтра хочет поговорить со мной, конечно о тебе.

— Возможно. Однако я не думаю, что она вспомнит про наши забавы. Не сошла же она с ума. Впрочем, пусть себе говорит.

— Может быть, она потребует удовлетворения.

— Ты смешишь меня. На какое удовлетворение здесь можно претендовать? Если бы игра не пришлась ей по вкусу, один удар ногой, и я лежал бы на полу.

— Но тогда все поняли бы, в чём дело.

— Ничего подобного, обезвредить меня можно было наилегчайшим движением. Она же была покорнее барашка. 

— Всё это смешно донельзя, но ты заметил, что Ламбертини тоже недовольна тобой? Возможно, она кое-что видела и решила обидеться.

— Ламбертини недовольна по другой причине — сегодня вечером я выезжаю.

— Совсем?

— Клянусь тебе. Вчера одна старая мошенница-генуэзка привела к нам какого-то молодого чиновника, который, проиграв сорок луидоров, бросил карты в лицо моей хозяйке и обозвал её воровкой. Не раздумывая, я схватил свечу и загасил о его лицо. К счастью, пострадала щека, а не глаз. Он схватился за шпагу, но я успел обнажить свою, и, если бы генуэзка не бросилась между нами, дело кончилось бы убийством. Увидев себя в зеркале, несчастный впал в такой гнев, что его удалось утихомирить, только вернув все деньги. Их возвратили, несмотря на все мои протесты — ведь это было равносильно признанию в шулерстве. После того как молодой человек удалился, Ламбертини заявила, что, если бы я не вмешался, ничего бы не случилось и сорок луидоров остались бы у нас. Генуэзка тоже упрекала меня за несдержанность, из-за которой теперь Бог знает, что может выйти. Утомлённый подлыми рассуждениями этих потаскух, я послал их ко всем чертям. Но тут хозяйка разошлась до того, что обозвала меня нищим.

Я уже взялся за трость, и, не явись г-н Лё Нуар, она провела бы приятные четверть часа. При его появлении она просила меня умолкнуть, но кровь уже бросилась мне в голову, и, обратившись к этому милейшему человеку, я выпалил, что его любовница обозвала меня нищим, что сама она — продажная женщина, что я не только не её кузен, но не состою с ней вообще ни в каком родстве и что сегодня же выезжаю от неё. Сказав всё это, я вышел и заперся в своей комнате. Через пару часов я отправлюсь за своими пожитками, а завтра утром мы уже будем завтракать вместе.

Тиретта был прав. В нём обитала благородная душа, и нельзя было допустить, чтобы легкомысленная опрометчивость юности толкнула его в трясину порока. Пока человек не совершил бесчестного поступка, пока его сердце не стало соучастником заблуждений ума, он может всегда вернуться на стезю долга. Я утверждал бы то же самое и в отношении женщины, если бы голос предрассудка не был столь силён и если бы поступки женщины не побуждались во много большей степени сердцем, нежели разумом.

После превосходного обеда мы расстались, и я провёл весь вечер за бумагами. Назавтра в полдень я отправился к оскорблённой даме и застал там очаровательную племянницу. Несколько минут мы поговорили о погоде, потом хозяйка сказала моей возлюбленной, чтобы та оставила нас наедине. Я уже приготовился к сцене и молча ждал, когда она первой нарушит молчание, которое всякая женщина на её месте считала бы долгом соблюсти хотя бы на несколько секунд.

— Вы будете удивлены, сударь, узнав, о чём я хочу беседовать с вами. Я решилась принести вам жалобу совершенно особого рода. Дело, конечно, самого деликатного свойства, и только моё высокое мнение о вашей скромности и безупречной нравственности позволяет начать этот разговор.

— Мадам, вы собираетесь жаловаться на Тиретту?

— Именно так.

— И в чём же он провинился?

— Это просто негодяй, который оскорбил меня самым невероятным образом.

— Я не могу представить ничего подобного.

— Вполне возможно, ведь ваше поведение безупречно.

— Но чем же он оскорбил вас? Вы можете положиться на меня, мадам.

— Сударь, мне совершенно невозможно ответить на ваш вопрос, но, я полагаю, вы догадываетесь сами. Вчера, во время казни этого подлого Дамьена, он самым беззастенчивым образом злоупотребил своим местом позади меня.

— Догадываюсь, что могло произойти. Вы справедливо рассержены, но, позвольте заметить, сие не есть такая уж большая редкость. На мой взгляд, дело вполне простительно. Всё произошло или вследствие любви, или же по чистой случайности, благодаря слишком близкому соседству такого соблазна, тем паче, что сам грешник молод и горяч. К тому же подобный проступок можно поправить множеством всяких способов, конечно, если стороны склонны к примирению. Тиретта молод, благородного происхождения и по своему характеру вполне порядочный человек, так что вполне вероятно и предложение с его стороны.

Я ждал ответа, но потерпевшая хранила молчание, и, сочтя это добрым знаком, я продолжал:

— Если же супружество не отвечает вашим желаниям, ошибка может быть искуплена постоянной привязанностью, которая, несомненно, сможет завоевать ваше снисхождение. Подумайте, мадам, ведь Тиретта мужчина и, следовательно, подвержен всем человеческим слабостям. Не забывайте, что здесь есть и ваша вина.

— Моя, сударь?

— Да, мадам, хотя и невольная, потому что независимо от вас прелести ваши явились причиной замешательства всех его чувств. Я убежден, что в противном случае вообще ничего не произошло бы, и это обстоятельство должно склонить вас к снисхождению.

— Сударь, вы искусный защитник, и я с удовольствием отдаю вам должное, тем более что все ваши слова исходят из истинно христианской души. И всё-таки они основаны на ложном рассуждении. Вам неизвестно все случившееся, да и как можно о нем догадаться?

Мадам*** заплакала, а я пришел в полное недоумение. “Неужели он вытащил у неё кошелек? — подумал я. — Нет, он не способен на это, иначе я прострелил бы ему голову”. Через некоторое время, осушив слёзы, она продолжала:

— Вы думаете о преступлении, которое с некоторым усилием можно объяснить и понять, а следовательно, найти и справедливое возмещение. Но то. что сделал со мной этот негодяй, просто неслыханная подлость, и мне хотелось бы забыть о ней, чтобы не сойти с ума. Простите мои слёзы, вызванные лишь обидой и стыдом, и не удивляйтесь, если я навлеку на себя проклятие, — я хочу отомстить ему.

О, нет, мадам, отбросьте эту мысль. Если же вы не хотите отказаться от своего замысла, по крайней мере, не делайте меня соучастником. Обещаю вам ничего не говорить ему, но, поелику он живёт у меня, священные законы гостеприимства обязывают предупредить его.

— Я полагала, он живёт у Ламбертини. 

— Вчера он выехал. Там совершилось преступление, и я вытащил его из пропасти.

— Сударь, я не желаю его смерти, но, согласитесь, имею право на удовлетворение.

— Вы совершенно правы. Нельзя обращаться по-итальянски с очаровательной француженкой, и ошибка должна быть исправлена открыто и недвусмысленно. Однако я не нахожу возмещения, равноценного оскорблению. Впрочем, есть одна возможность, и, если вы согласны удовлетвориться этим, я приложу все усилия, чтобы уладить дело. Я неожиданно оставлю преступника с вами наедине, предоставив его всей силе вашего гнева, но с единственным условием — я должен находиться в соседней комнате, конечно без его ведома, поскольку на мне лежит ответственность за его жизнь.

— Согласна. Когда вы предполагаете привезти его? Я заставлю его раскаиваться и трепетать. Интересно, как он будет оправдываться?

Вернувшись домой, я сразу же вошёл к Тиретте и, напустив на себя серьёзность, стал упрекать его в ужасном обращении с набожной и уважаемой во всех отношениях женщиной. Однако повеса принялся хохотать, и моя попытка пожурить его осталась без успеха.

— Как! Она решилась рассказать тебе?

— Значит, ты не отрицаешь?

— Не могу же я опровергать даму! Но, клянусь честью, всё-таки не уверен, так ли было дело. В подобной позе невозможно сказать с точностью, в какое помещение попадаешь. Ну, теперь я её успокою, да постараюсь побыстрее, дабы не испытывать её терпение.

Договорившись обо всём с моим другом, мы на следующий день отправились в оперу, а оттуда пешком прямо к добродетельной жертве, которая приняла нас, исполненная достоинства, но в то же время и не без учтивости, что показалось мне добрым знаком. Сообщив ей все новости, обсуждавшиеся в театре, я сделал вид, что тороплюсь по делу, и просил позволения оставить её ненадолго со своим другом.

— Мой дорогой, если я не вернусь через четверть часа, не ждите меня и уезжайте один. Увидимся завтра. 

Вместо того чтобы спуститься вниз, я прошёл в соседнюю комнату, и почти тотчас же в ней появилась моя возлюбленная с канделябром в руках.

— Уж не во сне ли это! — удивлённо воскликнула она. — Тётушка велела мне не оставлять вас одного и говорить только шёпотом, потому что приятель ваш не должен знать о вашем присутствии. Можно узнать, что означают все сии странности?

— Значит, вы грешите любопытством?

— Признаюсь, вся эта таинственность заинтриговала меня.

Когда мы устроились у огня, я принялся рассказывать приключение во всех подробностях, и она слушала с тем вниманием, которое свойственно молодым девицам в подобных делах. Я почёл уместным слегка завуалировать само существо истории, но она не совсем ясно поняла, в каком именно преступлении повинен Тиретта. Мне же не показалось неприятным разъяснить ей всё в совершенно недвусмысленных выражениях, и для большей наглядности я прибег к языку жестов, заставив её и смеяться, и краснеть в одно и то же время.

Наша приятная беседа продолжалась почти час, а Тиретта все ещё не выходил от дамы, и я более и более укреплялся в уверенности, что дело принимает серьёзный оборот.

— Вам не любопытно узнать, чем заняты так долго ваша тётушка и господин Шесть-Раз? Давайте мне покрывало, и я лягу на этом канапе. Но сначала покажите мне вашу постель.

Она впустила меня в свою маленькую комнатку, и я тут же заметил:

— Эта кровать слишком мала для вас, моё сердце.

— Совсем нет, мне на ней очень удобно, — ответила она и вытянулась на постели во весь рост.

— Какая у меня будет очаровательная жена! Не шевелитесь, я ещё не насмотрелся на вас.

При этом рука моя достигла корсета — настоящей тюрьмы, скрывавшей два стесненных полушария. Рука движется, расшнуровывает... разве вожделение способно остановиться?  

— Друг мой! Я не могу защитить себя, но ведь потом вы разлюбите меня.

— Никогда, до самой смерти!

И вот уже несравненной красоты грудь стала добычей моих пылких ласк. Мой огонь передался и ей. Забывшись, она открыла объятия, заставив меня поклясться уважать её. Да разве не пообещаешь чего угодно? Разве есть время думать в эти горячечные мгновения? Присущая слабому полу стыдливость, страх перед последствиями, возможно даже некий инстинкт, говорящий им о естественном для мужчины непостоянстве, заставляют женщин требовать этих обещаний. Но разве может любящая женщина в эти минуты, когда страсть совершенно подавляет рассудок, всё время помнить о том, что нужно требовать от возлюбленного почтительного к себе отношения?

Целый час прошёл в любовных утехах, открывших все её прелести для страстных губ и нескромных пальцев.

Огонь в камине потух, сделалось холодно, а мне предстояло провести ночь на канапе.

— Мой ангел, мне лучше быть подальше от тебя. Ведь если ты будешь сдерживать меня, я умру от любви.

— Ложись на моё место, друг мой, а я зажгу огонь.

Она встала, восхитительно обнажённая, и приняла позу, лучше всего обрисовывавшую её формы. Я тоже поднялся и сжал её в объятиях. Она отвечала на мои ласки, и мы утопали в сладострастии до самого рассвета.

Так прошло четыре или пять восхитительных часов. Потом она покинула меня, зажгла огонь и легла у себя в комнате. Я остался на канапе и до полудня спал глубоким сном. Меня разбудила сама мадам***, появившаяся в галантном дезабилье.

— Вы всё ещё спите, господин Казанова?

— О, мадам, это вы? А где же мой приятель?

— Он стал теперь и моим. Я простила его.

— Каким же образом удалось ему заслужить столь великодушное прощение?

— Он положительно доказал мне, что совершил ошибку.

— Я просто в восторге. Где же он?

— Уже уехал. Не вздумайте говорить ему, что ночевали здесь, а то ему взбредёт в голову, будто вы провели время с моей племянницей. Я бесконечно вам обязана и рассчитываю на вашу снисходительность и молчание.

— Можете совершенно полагаться на меня и примите благодарность за прощение моего друга.

— А как же иначе? Если бы вы знали, как этот юноша любит меня! Я взяла его к себе на год с полным пансионом.

— Прекрасно. Я полагаю, вы уже договорились о стоимости пансиона?

— Это уладится к общему удовольствию. Сегодня мы уезжаем в Ла Виллет, где у меня небольшой домик. Вы понимаете, не следует давать злым языкам лишние поводы. Там для моего друга всё будет устроено наиприятнейшим образом. А вам, сударь, всегда готова лучшая комната и удобная постель. Меня беспокоит только одно — вы будете скучать, ведь моя бедная племянница так нелюбезна!

Я откланялся и поспешил домой, поскольку с женским любопытством жаждал узнать, каким образом уладилось всё дело.

— Ну, — сразу же обратился я к Тиретте, — теперь ты устроен? Рассказывай скорее.

— Мой милый, я продал себя на целый год. За двадцать пять луидоров в месяц и полный пансион.

— Поздравляю тебя.

— Не стоит труда!

— Розы не бывают без шипов. Она сказала мне, что ты обладаешь сверхчеловеческим даром.

— Я постарался доказать это и усердно трудился всю ночь. Впрочем, уверен, ты провёл её много лучше.