Детективная история

Детективная история

Отец Стефан регулярно пребывал в детективном раздумье. Раздумье это приходило к нему один раз в год, всегда в начале лета. Батюшка не имел необходимого в данном случае навыка дедуктивного мышления, хотя томик с похождениями Шерлока Холмса не просто так пылился во втором ряду утрамбованного книжного шкафа. Любил о. Стефан иногда о знаменитом сыщике почитать, да и мисс Марпл с господином Мегрэ периодически удостаивались его внимания.

Впрочем, ни английская, ни французская метода расследования к проблеме о. Стефана никак не подходила, ибо восточно-украинская лесостепь мало имеет схожести с туманным Альбионом и Елисейскими полями. В родном приходе было все просто, откровенно, все на виду, но ответа на вопросы «почему?» и «отчего?» отец Стефан не находил.

Дело было в том, что на вверенном ему приходе подвизались две неразлучные подружки: баба Маня, Мария по-правильному, и баба Глаша — Гликерией, то есть, крещеная. Всё у них дружно выходило: и молитва, и исповедь (всегда друг за другом в очередь исповедовались). И за храмом они на пару любили ухаживать: лампадки промыть, подсвечники почистить или цветник приходской облагородить. На службах старушки тоже рядышком у иконы Серафима Саровского молились. «Где Маша, там и Глаша», — говорили на приходе. Но вот только в конце весны и начале лета, в аккурат от Пасхи до Троицы, между двумя подружками пробегала черная кошка, в которую они верить ну никак не должны были, ибо вопросам суеверий настоятель посвящал почти все свои проповеди.

Они и не верили: ни в кошку, ни в ведра пустые, ни в подсыпанную под порог «заговоренную» кладбищенскую землю, ни в прочие происки лукавого. Неподпадаемость под козни «врага рода человеческого» подкрепляли у Марии и Гликерии входные кресты, нарисованные мелом на дверных косяках, а также постоянно горящие лампадки на божницах. Существенную роль в крепости православных бастионов играли и ветки святой вербы, примощенные за иконами, и набор бутылей и бутылок со святой водой, как то: богоявленской, крещенской, сретенской и преображенской. Было и маслице от мощей святых, и земелька с Гроба Господня, и камушки с гор почаевских, афонских и иерусалимских. К этому необходимому набору естественно присовокуплялась толстая книжка «Щит православного христианина» с молитвами каноническими и не очень, а также черные общие тетради, от руки исписанные распевами «псальмов», оставшиеся со времен советского безцерковья.

Видя данный православный арсенал и потенциал, отец Стефан в очередной раз почувствовал недоумение, когда после второй пасхальной недели Мария и Гликерия, как и в прошлом и позапрошлом годах, разошлись по разным сторонам храма. Мария осталась у кивота с преподобным Серафимом, а Гликерия переместилась за угол к великомученику Пантелеимону. Так и молились, чтобы друг дружку не видеть…

«Что за оказия? — размышлял настоятель. — Может, у них какой другой духовник имеется, что каждый год заставляет их между собой в дни пения Цветной Триоди не общаться?»

«Хотя вряд ли, — продолжал рассуждать сам с собой отец Стефан, — сказали бы на исповеди».

Кольнула мысль эта батюшку. Нет, не из-за ревности — из-за беспокойства. Дело в том, что недалеко от его прихода находилось два очага искушений. Первый — в соседнем селе. Жил там священник бывший, попавший под запрет за грех, повсеместно распространенный среди нашего народа. Рассказывали о. Стефану, что принимает бывший батюшка людей и советы раздает. Второй же очаг расположился практически рядом, за селом, на каменном бугре. Объявился там «монах восьми посвящений», вырубивший в скале дом-пещеру и соорудивший рядышком римский костел, православную часовню, пагоду и синагогу, и поклонявшийся в них многочисленным богам по очереди. «Монах» этот окормлял приезжую городскую и областную богему, рассуждал об аскетике и воздержании, попутно любуясь двумя своими женами и несколькими детишками, от сурового аскетического подвига появившимися.

«Неужто туда ходят?» — гнал от себя беспокойную мысль настоятель. Гнать-то гнал, а мысль не уходила. Решил на исповеди спросить, благо подружки-старушки всегда вместе каждый праздник причащались, а тут — Вознесение через несколько дней ожидалось.

Решил и спросил. На всенощной, накануне праздника, когда первой под епитрахиль батюшковскую подошла баба Глаша.

— Что это у вас, Гликерия, с Марией за раздоры, что и не смотрите друг на дружку?

Бабушка заплакала;

— Да все она, тютина.

— Кто? — не понял отец Стефан.

— Да шелковица, отец-батюшка-а-а, — совсем разрыдалась баба Глаша. И ушла, сморкаясь в платочек и заливаясь слезами, от аналоя исповедального. Даже молитвы разрешительной не дождалась.

В недоуменной растерянности пребывая, невидящими глазами смотрел отец Стефан на направляющуюся к нему от иконы старца Серафима бабу Машу. Когда же та подошла и начала излагать сокрушенные признания об осуждении, небрежной молитве, скоромной еде в день рождения внука и прочие повседневные прегрешения, батюшка неожиданно для себя спросил:

— А что там с шелковицей-то случилось?

Мария запнулась на полуслове и, теребя сморщенными заскорузлыми пальцами край выходного, только в церковь надеваемого, платка, тихо выдавила из себя:

— Горе с ней, батюшка.

И тоже заплакала…

Ситуация сложилась — врагу не пожелаешь, хотя их у батюшки отродясь не водилось, врагов то бишь.

Гликерия с Марией сморкались и хлюпали каждый в своем углу, а отец Стефан столпом стоял у аналоя. Теперь он вообще ничего не понимал. Он даже не знал, с какого края начинать мыслить. В центре недоумения стояла шелковица, тютина по-местному, а вокруг нее — две плачущие старушки и один совершенно растерявшийся поп.

Вечером, благо вечера уже светлые были, летние, отец Стефан решил разрешить недоумение кардинальным способом. Обычно маршрут его вечерней прогулки пролегал от церковного двора через кладбище к сельскому пруду. Времени как раз хватало, чтобы неторопливо вычитать вечернее правило, послушать лягушачий концерт и о вечном подумать. На этот раз маршрут был противоположный, в другой край села, где рядышком расположились два небольших флигеля со спускающимися к речушке огородами. Именно здесь и жили столь знакомые, любимые и задавшие ему такую таинственную загадку Гликерия с Марией.

Батюшка пошел по балочке, по-над узенькой речкой, где как раз заканчивались огороды старушек. По краям огородов, засеянных картошкой, тыквами и подсолнухом, в качестве разделительной изгороди росла кукуруза, а между ними шла тропинка к усадьбам.

«Пойду-ка я в гости схожу, — решил священник. — Надо же когда-то разрешить этот ребус».

И пошел. Не доходя до огурцов с помидорами, кабачками и прочей петрушкой, отец Стефан был вынужден остановиться. Дорогу ему преградила громадная старая шелковица, усыпанная черными кисточками ягод. Причем ствол дерева располагался на одном огороде, а большая часть веток тянулась к речке и соответственно нависала над другим огородом…

Что-то мелькнуло в мыслях отца Стефана, догадка почти осенила его, но до логического завершения он дойти не смог, так как все мысли перекрыл стереофонический детский рев, доносившийся и с одной, и с другой стороны. Трое ревело у Гликерии и четверо — у Марии. Практически одинаковая по возрасту четверка доказывала бабе Маше, что «те первые начали», а вообще неотличимая друг от друга тройня вопила бабе Глаше, что «те первые полезли».

Как прорезался у отца Стефана громогласный баритон, трудно сказать. Но после его протяжного, с вибрацией и иерихонской силой «Во-о-о-нмем» все замолчали и недоуменно уставились на неизвестно откуда взявшегося священника.

Глядя на облупленные носы, поцарапанные животы и ссаженные детские коленки, а также на засмущавшихся старушек, отец Стефан произнес поучение:

— Шелковица — дерево святое. Под таким деревом сам Господь отдыхал и плоды его вкушал. Поэтому это дерево к церкви относится, и тютину с него можно рвать только по благословению священника. Понятно?

— Да! — почти хором ответили ребятишки.

— Вот и слава Богу. Утром проснетесь, умоетесь, молитву прочитаете и ко мне за благословением. Кому рвать, кому собирать, а кому и попоститься — если с вечера бабушку не слушал или на друга сердился. Тоже понятно?

Головки согласно закивали, а старушки… Старушки улыбаться начали и на праздник Вознесения уже вместе у преподобного Серафима стояли, как испокон веку повелось.