ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Наша жизнь — как мозаичное панно — складывается из бесчисленного множества мелочей и деталей. Одни из них забываются со временем, другие, наоборот, проступают выпукло и особенно четко врезаются в память. Вот теперь я вспоминаю период ссылки — и вижу очень мало деталей, окрашенных в яркие, летние, солнечные тона. Два главных цвета владычествуют в этой мозаике: черный и белый… Белый снег и черная тайга.

Я бродил, увязая в сугробах, и рубил тайгу, и уставал и мерз, — ах, как я мерз, бывало! — и нелегко было мне привыкать к лесорубному этому быту. Но постепенно я все же привык, втянулся — вошел в колею.

Колея эта шла, в общем, ровно, без крутых поворотов и неожиданностей. И если случались в ту пору приключения, то в основном — только с женщинами.

С ними было у меня, в принципе, то же, что и с литературой; я ведь отрекся от нее, но бросить как видите — не смог! И женщин я проклял когда-то. И правильно проклял, за дело. Но куда же мне было деваться от них, проклятых? Куда вообще от них денешься? Они ведь — часть нас, вторая, так сказать, половина, и если половина эта, зачастую, плоха, что же делать? Такова, стало быть, общая наша сущность.

Короче говоря, мне не везло с ними — как раньше… Был момент, когда я переселился (так же, как и Пашка) из барака — в село. Но вскоре вернулся. Не смог ужиться со своей таежной красоткой. Она оказалась весьма странной: любила, чтоб ее лупили… И когда на нее накатывала такая волна, она становилась невыносимой; придиралась к каждой мелочи, дерзила. А затем — если я оставался невозмутимым — попросту начинала хамить. Ну, меня спровоцировать вообще нетрудно; я взрываюсь легко и с грохотом. И обычно, после каждого такого взрыва, она мгновенно успокаивалась, обмякала. И нежно поглаживая ушибленное место, говорила с какой-то сытой, медленной, полусонной улыбочкой:

— Ну вот, ну вот. Я же знала, что так будет; не зря ведь мне нынче ночью ягоды снились… Это всегда к слезам!

И потом — с удвоенной энергией хлопотала по дому, становилась заботливой, ласковой.

Но я не хотел таких ласк, не нужны мне были клинические зигзаги, совсем другого искал я в женщинах. И, спустя небольшое время (уйдя от нее), нашел кое-что стоящее — как мне показалось…

Нашел — в одном из соседних бараков, в общежитии ссыльных.

* * *

О ссыльных я уже говорил… Я ведь сам принадлежал к таковым! Общество это было, однако, неоднородным; помимо «бытовиков» (таких же, как и я), здесь в изобилии имелись политические. И они, в свою очередь, делились на разные категории. Были, например, сосланные навечно. Были такие, что имели определенные, как правило, — пятилетние сроки. Большинство сюда прибыло из сибирских тюрем и лагерей. Но имелись также и "спец. переселенцы", по этапу пригнанные из Украины и Прибалтики — из Эстонии, Латвии, Литвы… Здешняя тайга оказалась вместительной; в ней нашлось место многим языкам и народам!

Жители Прибалтики (обвиненные, в основном, в "национализме") ссылались по большей части семьями. Их подрезали под самый корень… Но меж ними попадались и одиночки — студенты, молодые специалисты. И вот такой как раз и была новая моя подруга Регина. Она училась в вильнюсском текстильном техникуме, была затем отправлена в соседний город на практику, и там-то ее и взяли. Взяли не одну. (По сталинскому рецепту всюду стряпали тогда групповые дела!) В том цеху, где проходила она практику, были преимущественно девушки… И теперь они все вместе трудились в тайге, — в подсобной бригаде, на обрубке сучьев. И жили в одном, шумном, женском бараке.

Барак был знаменитый! Сюда захаживали ребята отовсюду — из нашего леспромхоза, из села, и из окрестных мест. Неподалеку, кстати, находилась крупная стройка (там прокладывалась железнодорожная трасса Южсиба), и оттуда тоже подваливало немало клиентов.

Заглядывал в это общежитие и я, разумеется. Однажды, в воскресных сумерках, я вдруг заметил мелькнувшую в толпе, у барака, знакомую, изрытую, плоскую физиономию. Физиономию Рашпиля! (Ну, того самого типа, который, — помните? — в Красноярске, на воровской малине, отнял мои вещи.) "Не дай нам Бог встретиться", — сказал я ему когда-то. Сказано было серьезно; память на обиду у меня безупречная! И мгновенно вспомнив все, я кинулся за Рашпилем вдогонку. Но не нашел его, не увидел, и решил, что — обознался. Да так это, наверное, и было! А потом я и вовсе отвлекся…

Я отвлекся потому, что в ту самую пору как раз и начинался мой роман с Региной.

На нее я обратил внимание сразу, при первой же встрече. Стройная, рыжеволосая, с длинными, яркими, зелеными глазами, она была хороша! Но главное все же заключалось не в этом. Не только в этом… Регина выглядела на редкость скромной, покладистой, какой-то очень тихой. Вот, в чем была вся суть — тихой!

Среди нынешних курочек такие встречаются редко. И я воспринял ее — как подарок. Как подарок судьбы. И поначалу умилялся (я ведь всю жизнь ищу тихий вариант, именно — тихий!), и усталое сердце мое грелось возле нее, оттаивало и пело…

Но потом, постепенно, меня начало кое-что тяготить. Скромность ее показалась мне чрезмерной. Несмотря на всю свою покладистость и покорность, она — странное дело! — никак не хотела сближаться со мной вплотную. Не отдавалась, не шла на это… А когда я пытался настаивать — ловко выворачивалась, ускользала из рук.

И как-то раз — разгоряченный и взвинченный — я сказал:

— Что все это значит? Потолкуем всерьез. Я еще мог бы тебя понять, если бы ты была — целенькая… Но ты ведь уже имеешь опыт — сама говорила. Кое-что повидала, вкусила… Правда?

— Правда, — вздохнула она.

— Ну, так в чем же дело? Чего ты боишься? Или, может, просто не любишь — и потому…

— Ах, вовсе не потому. Скорее — наоборот!

— Но… Черт побери! Тогда что же?

— А тебе так уж это нужно? — быстро задала она встречный вопрос.

— Конечно, — ответил я.

— Все вы мужчины — как кобели, — пробормотала Регина, — ищите одно…

— Все люди ищут одно, — возразил я с праведным гневом. — Дело простое.

— Ну, не такое уж простое.

Она умолкла на миг, задумалась. И потом:

— Послушай… В конце концов, если уж тебе невмоготу, — если уж такой твой темперамент — подыщи на время другую девочку.

— А… Ты? — растерялся я.

— А я — что ж… Я согласна. Могу даже сама помочь — подыскать… И ревновать не буду.

— Что-о? — сказал я грозно, — ты, значит, согласна! И ревновать, значит, не будешь! И еще осмеливаешься говорить мне — о любви… Ну, знаешь, это уже слишком.

Мы поссорились в тот вечер. Выпив водки и распалясь, я нагрубил ей, раскричался — и она ушла, прикрыв ладонями лицо, неловко споткнувшись на пороге.

Несколько дней после этого я выдерживал характер; не навещал ее, не звал… А когда наконец соскучился и явился к Регине — было уже поздно. Она исчезла. Исчезла бесследно. И больше я никогда уже ее не встречал.

А потом — в лесу, у костра, — я случайно разговорился с одной из ее подружек. И тогда-то лишь понял все до конца!

— Дурак, — было сказано мне, — она тебя действительно любила. По-настоящему!

— Не верю, не похоже, — забормотал я, — если так, — зачем же она устраивала комедию, подсовывала мне других?

— Да потому что она не могла с тобой спать… Она же больна!

— Больна, — повторил я, вздрогнув, как от удара. — Чем больна?

— Ну, чем? — повела бровью девушка, — тем самым… Не понимаешь, что ли?

— Где ж это она подхватила?

— Не знаю. Наверное, уже здесь. И она недавно только начала лечиться — но тебе не говорила. Боялась. Ах, с тобой она всего боялась! И мы ее жалели: лежит ночью и плачет, и плачет… Был момент, когда она даже замену для тебя подыскивала — чтоб ты не нервничал… И знаешь, кого она для тебя предназначала?

— Кого же?

— Меня, — сказала девушка. И улыбнулась, обнажая мелкие, кривые, съеденные зубы. — А я была согласна! Почему ж подружке не помочь? Да и вообще.

— Мерси, — сказал я, отводя взгляд. — Ну, а где же Регина сейчас?

— В районной больнице. Но и об этом она тоже не хотела, чтоб ты знал… И просила нас — не говорить.

* * *

Однажды ночью я сидел, перечитывая Диккенса… (Это один из самых любимых моих писателей. Он всю жизнь как бы рассказывает мне — обо мне самом. Дает сходный очерк судьбы; конечно, в облегченном, романтическом, старо-английском варианте. И он неизменно утешает меня и греет; ведь у него всегда, в результате, добро торжествует над злом. И герой обретает в награду все — и удачу, и истинную любовь!..) Я листал страницы старой потрепанной книги. И дымил папиросой. И не спеша потягивал чифирь. И легко было мне сейчас — в тишине и покое. И верилось: кошмары мои кончились, и судьба сменила знак. И может быть, скоро откроются в ней новые, счастливые главы…

Возле правой руки моей помещался чайник и повитый паром стакан. Возле левой — стопка книг и бумаг. Посредине стола стояла жестянка из-под пороха, заменявшая пепельницу. А за спиною чернело окно, обметанное инеем и дышащее стужей.

И вот оттуда, из-за спины, внезапно пришло ко мне ощущение опасности. Вернее — какого-то странного тревожного беспокойства…

Я медленно поворотился к окошку. И увидел там — на черном фоне — смутно белеющее чье-то лицо.