ВНЕ ЗАКОНА

ВНЕ ЗАКОНА

Я вышел из ворот, остановился, закуривая. И сейчас же ко мне придвинулись Ноздря и Гога.

— Ну, что? Как? — заторопились они, перебивая друг друга, — как приняли?

— Нормально, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Как положено…

— А гроши — отвалили?

— Гроши? — Я помедлил несколько. — Конечно… А как же иначе!

— Сколько же тебе дали?

— Немало…

— Так в чем же дело? Лафа, старик! — Ноздря широко осклабился, хлопнул меня по плечу. — Теперь можно и в кабак…

Они искренне радовались за меня, а я томился, сгорал от стыда. Я был удручен и подавлен; случившееся ошеломило меня. Идя к Сартакову, я ожидал всего, что угодно — но только не такого приема. И теперь не знал: что же мне делать? Куда приткнуться? Во всяком случае, посвящать приятелей в подробности своего позора я не мог, не хотел, — не находил в себе сил.

— Что ж, ребята, — проговорил я, — в кабак, так в кабак. О чем разговор?! Если хотите…

— Хотим, конечно, — весело отозвался Ноздря. — Да уж и время обеденное.

Он посмотрел на небо, моргнул и произнес нараспев:

— Солнце встало выше ели. Пора в сортир, а мы — не ели!

Пошмыгивая и ежась, Гога сказал:

— Да-а, вот это — жизнь! Сочинил стишок — получил валюту и пожалуйста: гуляй, веселись! — Он вздохнул завистливо, запахнул поплотнее тужурку. — И никаких хлопот! Все прилично, благородно. Никто за тобой не гонится, никто по шее не бьет…

И отогнув воротник, посмотрел на товарища.

— Теперь ты понял?

— Понял, — сказал Ноздря. И тоже вздохнул.

Мы завернули в ближайшую закусочную. И там — хоронясь от ребят — я украдкою пересчитал все имеющиеся в наличии деньги. От пухлой пачки оставалось совсем немного, сотни полторы, не более… Быстро разошлись, — отметил я с грустью, — ах черт возьми. Растаяли, как снег! И невольно, припомнилась мне воровская песня, которую особенно любил и часто напевал старый мой друг Солома. Может быть, она нравилась ему потому, что в ней шла речь о «медвежатниках», взломщиках касс, — о людях, родственной ему профессии? В знаменитом этом романсе взломщиков есть такие слова: "Деньги — как снег. Они быстро растаяли. Надо опять воровать"… Но тут же я подумал о том, что для паники пока нет причины. Надежды на Союз Писателей рухнули — зато есть барыга, он — то уж не подведет. За ним должок — и немалый. Да и в запасе еще есть один мешок… Что ж, гневить Бога нечего; жить можно, покуда! Жить можно!

* * *

Расставшись с приятелями, я поспешно направился к малине. И вскоре уже стоял, оглядывая знакомую комнату. Подметенная и прибранная, она выглядела теперь более пристойно, чем ночью, и только запах — неистребимый и въедливый дух табака и густого сивушного перегара — напоминал о вчерашнем загуле.

Встретила меня сухая, угрюмого вида старуха и объявила, что хозяина дома нет. Он в отлучке. Ушел по делам. Я поинтересовался — когда же он будет? Она сказала, поджимая губы:

— Кто же его знает! У него такой манеры нет — докладать. Может, счас возвернется, может — вечером.

Я прошелся по комнате, заглянул под лавку; именно туда, как мне помнилось, запрятал я давеча мешок. Заглянул и не увидел его, не нашел. И тотчас же, нахмурясь, поворотился к старухе:

— Я вещи оставлял… Они — где?

— Какие вещи? — она мотнула головой. — Ничего не знаю! — И потом — цедя углом поджатого рта: — Погоди, я спрошу…

Старуха вышла, скрылась за дверью; в коридоре возник торопливый шепоток. Что-то там обсуждали, спорили приглушенно. Что еще за тайны начались? — подумал я недовольно. Голоса бубнили, пересекаясь; судя по всему, один из спорящих был мужчина… Затем дверь отворилась и в комнату ввалился Рашпиль. Темное, изрытое, испещренное крупными оспинами, его лицо было пасмурно, рот кривился, к губе прилип тлеющий окурок.

— Приветик! — сказал он, подрагивая ляжкой, жмуря глаз от дыма, — как дела?

— Помаленьку, — пробормотал я, — полегоньку. Сам понимаешь: какие наши дела?!

— Ну, наши дела одни, а твои — другие… Рашпиль затянулся, пыхнул окурком и щелчком отбросил его в угол. Сквозь дым блеснули желтые его глаза. Вот как он заговорил, — удивился я, — с чего бы это?

— Послушай, — сказал я — тут где-то должна быть моя торба с барахлишком. Ну, помнишь, — которую я вчера оставлял…

— Торба? — спросил он, поигрывая бровями. — Нет, не помню. Какая торба?

Я чувствовал, что затевается какой-то подвох, какая-то гадость — и начинал уже закипать.

— Ты что, шутишь? Да ведь вчера я ее при тебе спрятал. Вот сюда — под лавку!

— Нет, не помню, — повторил он с наглой усмешечкой. — И тебе тоже советую — забыть.

— Что-о? — Я даже растерялся на миг.

— Да, да, — сказал он. — Про барахлишко свое — позабудь! Тут твоего ничего нету, понял? И вообще, потеряй этот адрес.

Кровь бешенства хлынула мне в лицо — пресекла дыхание, пеленою застала взор. Секунду я стоял, вглядываясь сквозь эту пелену в фигуру Рашпиля. Затем шагнул к нему. И в то же мгновение он отпрянул к стене — изготовился, погрузил руку в правый карман…

— Но, но, осторожно, — проговорил он быстро, — не залупайся, не при на рожон!

— Что ты сказал, каналья? — медленно, рвущимся голосом спросил я. — С какой стати я должен — забыть? Почему здесь ничего нет моего? И не шарь в кармане, вынь руку! Что бы там у тебя ни лежало — мне на это плевать. Отвечай — почему? Ну?

— А потому, что ты — не наш, — сказал он, настороженно следя за мной и продолжая, в то же время, скалиться в усмешке. — Ты теперь вне закона, понял? Мы с тобой что хошь можем сделать — нам никто из шпаны поперек слова не скажет.

— Но эти самые тряпки мне как раз и дала шпана! Специально вручила.

— Вручила — но ведь не как блатному!

— Что ж, это верно — замялся я. — И все-таки кодла…

— Что кодла, — отмахнулся он, — Что кодла?! Ну, пожалели тебя урки, посочувствовали. Собрали тряпки на дорогу. А ты что сделал? Приперся с ними в притон…

— Но ты же сам меня затащил сюда! — сказал я возмущенно.

— Что значит затащил? — удивился он. — Намекнул — и только… А пришел ты по своей охоте. Своими ножками.

— А почему ж мне было не прийти?

— А почему ж мне было не воспользоваться этим? в тон мне ответил Рашпиль. — Я ведь знаю: кто ты. И то же самое, ты знаешь: кто я… Для меня лично, ты теперь — фрайер. Не человек, а фрайер, ты понял? Ветвистый олень. Да еще — фаршированный. Такого не выпотрошить — грех.

И тут он произнес фразу, до странности точно совпадающую с тем, что говорил мне Солома:

— Играть надо чисто. Не заметывая, не шустря… А ты заигрался, понял? Подменил масть. Нет, ты понял? Передернул!.. А ведь за это наказывают.

Вот так мы говорили, и я чувствовал: спорить тут, в общем-то, не о чем. Конечно же я сам во всем виноват; передернул, подменил масть. И проиграл, в результате. Этот негодяй — рябая эта рожа — он рассуждает вполне резонно. Он во многом прав! Для уголовников я действительно теперь — вне закона. И сейчас он напоминает мне об этом, дает мне наглядный урок.

Вспьшка прошла, сменилась тяжкой усталостью. И я, погодя, спросил — уже почти спокойно, движимый скорее любопытством, чем гневом:

— Ну, а все-таки, где же мое барахло? Ты куда его подевал?

— Проиграл.

Рашпиль сокрушенно развел руками.

— Нынче утречком. Думал, повезет. Ан нет. Не пошла масть. Ни одной карты данной, все — биты. Это ж надо подумать!

— Так, — сказал я, — что ж, ладно. Прощай, Рашпиль!

И взявшись за дверную ручку, глянул на него искоса:

— Не дай нам Бог когда-нибудь встретиться!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.