ШЕПОТ СУДЬБЫ

ШЕПОТ СУДЬБЫ

— Ну, так где же твои документы?

— Не знаю… Потерял.

— А где ты, вообще, проживаешь? По какому адресу?

— Я — нездешний…

— Откуда ж ты?

— Издалека, — сказал я, стараясь выглядеть как можно наивнее (по- блатному это называется "делать голубые глаза"). — Разве это важно?

— А ты этого не понимаешь? — последовал встречный вопрос. — Ай-яй… Так откуда ж ты, все-таки, а?

И тогда я назвал первый пришедший на ум город. Говорить правду было опасно; мне вовсе не хотелось наводить милицию на след!

Приведший меня агент (он сидел, склонясь, за столом — составлял протокол задержания) поднял голову и прищурился иронически:

— Ну, а приехал-то зачем? На гастроли?

— Да нет, просто — ищу работу.

— Ищешь работу… Ну, ясное дело! Ты вот что скажи… — Он подался ко мне, помедлил несколько. И потом: — Того человека, с которым ты был на перроне, ты хорошо знаешь?

— Н-нет. Вовсе не знаю.

— А что же вы вместе делали?

— Ничего… Разговаривали.

— О чем же?

— Уж и не помню. О погоде, о бабах.

— Вот так вот — запросто — с незнакомым?

— С незнакомыми только и говорят — о погоде да о бабах! — ответил я, глядя на агента честными голубыми глазами. — О чем же еще?

— Конечно, конечно. Но с незнакомыми все же не проводят весь вечер за одним столом в буфете… Как ты объяснишь эту деталь?

— Да причем здесь — какие-то детали? Вы мне скажите: что вам, в принципе, нужно? Чего вы добиваетесь?

— Немногого… Хотим знать: куда он едет, каков его маршрут?

— Этого он мне не сообщил. А я не спрашивал уж, извините.

— Помочь нам, значит, не хочешь, — задумчиво проговорил агент. — Что ж, пеняй на себя… А теперь, подпиши-ка этот протокол! — Он небрежным щелчком перебросил через стол бумагу. — И, кстати, попытайся ответить еще на один вопрос… Как это так: документов у тебя нет никаких. И нет ни жилья, ни работы. И вид — затрапезный, жалкий — а денег, при обыске, обнаружено много? Откуда они?

— Понятия не имею, — пожал я плечами.

— Они, очевидно, свалились сами, из воздуха?

— Да, пожалуй, что так…

Вот это я сказал вполне искренне! Я и в самом деле не понимал: каким это образом в левом кармане моего пиджака очутилась вдруг плотная пачка сотенных? Для меня это явилось полной неожиданностью. Скорее всего, ее украдкою сунул туда Солома. Скорее всего! Но почему же — украдкой? Может быть, потому, что он не хотел меня обидеть; он ведь знал мой характер…

Укладывая подписанный протокол в папку с надписью "Дело № 80–63", агент сказал:

— Изъятая сумма наводит на некоторые размышления. Четыре тысячи новенькими купюрами, в банковской упаковке, — у такого бродяги! Это серьезно… Наверняка деньги похищены.

— Ну, это еще надо доказать, — возразил я понуро.

— Конечно, надо! — подхватил агент. Он произнес эту фразу нараспев, почти — с восторгом — выделяя и акцентируя слово «надо». — Обязательно надо! Еще бы! Но это — не сложно. Мы просто подождем, когда поступит заявление от потерпевшего… И вот тогда…

— Ну, а если никаких заявлений не поступит? сказал я. — Сколько вы вообще намерены меня держать?

— А сколько потребуется! — Собеседник мой улыбнулся, обнажая крупные желтые лошадиные свои зубы.

— Тут мы ничем не ограничены. Ты у нас засел прочно, надолго. Пока установим твою личность, пошлем запрос в центр, получим ответ, — воды утечет много.

* * *

Все повторяется, — думал я, входя поздней ночью в камеру. — И с каждым разом — все хуже, все губительней и безнадежней… И если в Москве у меня еще были хоть какие-то шансы, то теперь уже — надеяться не на кого и не на что. Я пойман. Я крепко пойман. И, в сущности, почти приговорен. Ведь личность мою они, так или иначе, установят — и узнают, что я успел уже трижды нарушить закон! Да и, кроме того, — эти деньги… Милиция будет ждать теперь заявления о пропаже. Ну, а вдруг заявление поступит? Такое всегда может случиться; вокзалов без жулья не бывает! Или — еще страшнее… Солома-то ведь по специальности медвежатник. А пачка эта — в банковской упаковке! Что, если он, — не дай Бог — колупнул какую-нибудь кассу? И дело вскоре раскроется? Тогда уж мне ни в жизнь не оправдаться. Никогда не доказать, что я здесь — человек случайный… И чего меня понесло на этот вокзал? Но, с другой стороны, куда ж мне было — сироте — деваться? И откуда ж мне было знать, что все идет по такой крутой спирали?

— За что тебя? — спросили меня урки.

— Да так… Не повезло, — отвечал я туманно. — Сами знаете, братцы, как бывает, когда нет везения.

— Знаем, — позевывая в кулак, проговорил мой сосед по нарам, плосколицый и узкоглазый — по кличке Хан Батый. — Дело известное. Если уж не повезет — на родной сестре триппер поймаешь!

* * *

Вот так начались мои арестантские будни. Я сидел в отделении железнодорожной милиции; до выяснения личности в тюрьму меня пока не переводили… И всю следующую неделю — регулярно — вызывали на допросы. Снимали отпечатки пальцев, фотографировали (анфас и в профиль), подробно описывали "особые приметы" — все мои наколки и росписи…

Когда я "играл на рояле" — давал снимать оттиски — я подумал вдруг: а может, сказать им, что документы мои — в гостинице? Прекратятся хотя бы все эти тягостные процедуры… Но тотчас же я сообразил: нет, признание теперь ничего уже не изменит, пожалуй, только — ухудшит. Увидев мой сомнительный паспорт, они сразу же во всем разберутся — и колесо завертится еще быстрей! А так у меня в запасе есть хоть какое-то время… И милиция все-таки это еще — не тюрьма! Тут попроще, тут ближе к воле.

На что я рассчитывал? Трудно сказать. Может быть — на какую-нибудь ошибку властей, на внезапную перемену… Не знаю, не знаю. Но в нашей жизни часто так бывает: в преддверии перемен мы как бы слышим некий странный голос… Звучит он по-разному. Иногда это колокол, иногда это шепот. Но всегда сигнал — предупредительный и мгновенный. И вся беда в том, что мы, как правило, не можем его оценить и понять. Громовой колокольный удар зачастую ввергает нас в смятение, пугает… А торопливый шепот судьбы мы попросту не успеваем расслышать.

И вот теперь — ничему уже, в сущности, не веря — я все-таки ждал какого-то такого сигнала, боялся его упустить!

Ждал, когда грянут колокола… И услышал ночной, торопливый шепот.

Шептались двое: мой сосед Батый и другой, лежащий поодаль.

— Завтра банный день… Но поведут нас не в тюремную баню, а в простую, общую, — как раз возле вокзала.

— Почему? — это спросил Батый. — Что случилось?

— Да понимаешь, тюрьма и пересылка сейчас переполнены; пришли три новых больших этапа…

— Откуда ты это узнал?

— Знаю! Все точно! Мне одна знакомая шалава сказала — из третьей камеры, где проститутки сидят… Да ты ее видел! Она обычно полы в дежурке моет.

— Ага, ага, — забормотал Батый, — так, так, так… Ах ты, черт возьми, вот это новость! Значит, она…

— Да. Все слышала. Там, в дежурке, лягавые при ней суетились, звонили куда-то.

— Когда ж она тебе об этом сообщила?

— Да нынче, во время оправки. Помнишь — мы задержались в коридоре? Ну вот… Табачок еще пульнула… — Послышалось шуршание, возня, хруст рвущейся бумаги. — Закуришь?

— Давай.

И тут я сказал, приподнимаясь на локтях:

— Дайте-ка и мне попробовать: что это за табачок — из блядской камеры? Каков он на вкус, на запах?

— Так ты не спишь, оказывается? — поворотясь ко мне и протягивая кисет, проворчал Батый.

— Нет.

— И — все слышал?

— Да.

— Ну и… Что думаешь? — Раскосые, в припухших веках, глаза его сузились, превратились в неразличимые щелки.

Я сказал, свертывая толстую папиросу:

— Что ж, ребята. Такой случай выпадает один раз в сто лет! И упускать его нельзя. Мне — во всяком случае… Может, хоть теперь, наконец, — повезет?! Но разумеется, надо все заранее обдумать, взвесить.

— Вот, вот, — отозвался Батый. — Тут промахиваться нельзя. И у меня есть один план…

Он поманил меня пальцем, и я придвинулся. И потом — тесно сгрудившись — мы долго лежали, обсуждая детали. Блатные не боялись меня; они ведь не были знакомы с моей биографией и приняли меня, признали, по внешним, так сказать, признакам! Основную, решающую роль, сыграли здесь мои манеры, лексика, общий профессиональный стиль; он был отчетлив и безупречен, и, к тому же, у нас — как и всегда и всюду — сразу же нашлось немало общих знакомых…

Мы лежали, покуривая, в самом дальнем, темном углу камеры, и Батый шептал:

— Конечно, раз — эта баня нормальная, вольная, будет усиленный конвой! На рывок не уйдешь, нужна хитрость… И мне — я думаю — подсобит один корешок. Он как раз работает в этой организации.

— Это что ж за организация? — поинтересовался партнер Батыя — белобрысый и жилистый парень, носящий прозвище Сверчок.

— Банно-прачечный комбинат, — веско ответил Батый. — И человечек мой работает там электриком. Усекаете, братцы? То-то. Теперь вот надо как-то ухитриться — послать ему ксивенку, предупредить…

— Ну, это-то я сделаю, — пообещал Сверчок, — утречком. Через мою шалаву. Еe как раз завтра выпускают.

— А твой электрик, он вообще-то — надежный? — поинтересовался я. — Ты ручаешься?

— Ручаться можно только за мерина и за печь, сказал Батый, — печь не уведут, а мерина… — он усмехнулся, — беременным не сделают… За кого в наше время можно ручаться? Но вообще-то я его давно знаю. Он старый барыга. И мне кое-когда помогал — толкал темные тряпки. А теперь я ему должен остался. И должок не малый… Так что помочь мне — прямая выгода. Ему, ка-а-нечно, куда интересней видеть меня вольным, а не запертым!

— Но что же он сможет? — проговорил в задумчивости Сверчок.

— Это электрик-то? — хохотнул Батый. — Да все! Не понимаешь? Все!.. Дал бы только Бог, чтоб нас повели ночью.