ДОПРОС

ДОПРОС

— Ну, так что, — сказал капитан, — как будем говорить? Начистоту, по душам, или — как? Может, хватит кривляться? Куда ты все-таки перепрятал нож?

— Я кривляться вовсе и не собираюсь, — возразил я гневно. — У меня все — чисто… Но ведь с вами нормально говорить невозможно, нельзя!

— Это почему же — невозможно? — спросил, посмеиваясь, капитан.

— Да потому что, вы все тут — как бараны…

Разговор этот происходил в шестнадцатом отделении милиции, в кабинете начальника опергруппы, Олега Михайловича Прудкова (так, уже по приходе в отделение, отрекомендовался мне капитан). Он помещался теперь за столом, в полумраке, а я — напротив, поодаль, на табуретке.

Я сидел там и корчился, облитый резким, слепящим светом лампы, направленной мне в лицо.

Картина эта была мне знакомая, давно уже надоевшая, опостылевшая до тошноты. Когда-то в молодости я сиживал так во многих местах — на Кавказе, на Дону, на Украине… В последний раз это было пять лет назад, в Конотопе, — захолустном украинском городке, — откуда как раз и начался долгий мой северный путь арестантских мытарств и последующих превращений; превращений, закончившихся нынешним приездом в столицу. И никак не думал я, не гадал, что все может повториться, вернуться снова… Однако — вернулось! Повторилось в точности, во всех деталях. И сознавать это было горше всего.

Горше всего! — ибо сам — то ведь я уже был не прежний…

Раньше я, в подобных обстоятельствах, никогда не терялся, твердо знал, что делать, и уверенно вел свою игру. Игра эта заключалась всегда в том, чтобы перехитрить, обмануть противника — того, кто сидит по другую сторону стола.

Для этого — в российской уголовной практике — имеется немало способов. Наиболее испытанный, надежный здесь — прием сугубо игровой, балаганный, скоморошеский. Но прежде, чем продолжить сюжет, может быть, есть смысл остановиться на минуту, и потолковать именно об этом? «Скоморошество» — явление истинно русское, национальное, коренное. И оттого, я думаю, познакомиться с ним будет вам интересно… Существует мнение, будто слово «скоморох» произошло от греческого «скоммрах», что означает: «смехотворец». Что ж, пожалуй. Не надо только путать причину со следствием. Литературное определение, возможно, и впрямь пришло из Византии. Но нас сейчас интересует суть вопроса. А суть заключается в самой природе смеха, — которому (так же, впрочем, как и слезам) учить народ не было надобности… Скоморошество — вообще говоря — типичное порождение средневековья. Нечто подобное легко обнаруживается в Германии (шпильманы) или, например, во Франции (труверы). Российский вариант, естественно, имеет свою специфику. Заключается она — прежде всего — в том, что России, в ту далекую пору, приходилось преодолевать многие чужеродные влияния. Монгольское иго длилось долго и оставило заметные следы! И вот, пытаясь их преодолеть, народное самосознание выработало особую категорию смеха. Смеха иронического, многопланового, лукавого — такого, где автор, якобы, развенчивает все. Глумится над самим собой, и, одновременно, — над властями. И не щадит также и окружающей публики, критикует местные традиции и нравы… Причем подается эта критика не в форме прямого осмеяния, а именно — лукаво, по-скоморошески. В сущности, это некая форма фольклорного шутовства. Скоморохи и являлись как раз странствующими шутами, балаганными лицедеями — полунищими, бездомными, вечно кочующими по проселкам и ярмаркам Руси.

И в этом смысле они были очень близки к другому деклассированному слою: я имею в виду бродячих мелких торговцев, коробейников, иначе именуемых "офенями".

Скоморохи и офени — родственники, кузены. Сближает их кочевая сущность ремесла, образ жизни… И есть еще одна любопытная деталь, роднящая их. Дело в том, что и те и другие сыграли в свое время весьма заметную роль в формировании психологии российского преступного мира.

Офени дали блатным основы тайного своего языка, "офенского жаргона", выработанного нелегальной практикой — это ведь были первые в русской истории создатели "черного рынка": беспошлинные торговцы, перекупщики краденного… И современный воровской жаргон потому — то и называется «феней» — от старого корня!

Скоморохи же — научили блатных ироническому притворству, лукавому лицедейству.

Наиболее отчетливо лицедейство это проявляется при столкновении с властями — в тех самых ситуациях, когда собеседники находятся по разную сторону стола…

Наука блатного скоморошества основана — так же, как и в средние века, — на простом расчете: "плетью обуха не перешибешь". С полицейской силой (а сила эта мощна!) лучше всего бороться хитростью. Поэтому на допросах нельзя — по правилам игры — выглядеть героем; нет, наоборот! Ты должен быть ничтожным, смешным, исполненным угодливой суетливости… Если тебя спрашивают о чем-то — говори как можно больше (только — не правду!), называй любые имена (разумеется, за исключением истинных!), если же тебя начинают бить — падай, не дожидаясь второго удара. Вопи, закатывай глаза, размазывай по полу сопли и слезы, имитируй истерику и обморок, словом — играй!

Я знал эту науку неплохо; в былые годы она не раз меня выручала. Но сейчас я уже не мог, не в силах был вести старую игру. Я устал. Мне все надоело. Да к тому же и оснований для такой комедии теперь не было никаких…

— Вы — как бараны, — сказал я, — уперлись лбом в одно… И никак вас не своротишь… Где нож, да где нож? А откуда я знаю — где? Не знаю! Не имею ни малейшего понятия!

— Но все же, он — был? — стремительно спросил, подаваясь ко мне, Прудков, — хранился? В ящике стола — ведь так?

— А какое это имеет значение? — проговорил я, ссутулясь, стиснув руки в коленях. — Его же ведь нету! И вообще, почему вы на этом так настаиваете? Откуда у вас, черт побери, уверенность, что он действительно — был, что все это — точно?

— Ну, как же, — отозвался Прудков, — как же!

И шевельнувшись в полумраке, поднял руку — потрогал усы. — Поступили сигналы… От человека, близко тебя знающего.

— Так вы, значит, вербуете школьниц, — горько усмехнулся я, — детей.

— Почему детей? — удивился Прудков. Он искренне удивился; я уловил это сразу. — Каких детей?

— Ну, вообще… А разве это — не в ваших правилах?

— Что ж, иногда бывает, — рассеянно пробормотал он, пригибаясь и шурша бумагами, — бывает… Почему бы и нет? Устами младенцев — как известно — зачастую глаголет истина… Но в данном случае у нас имеются другие, более веские показания.

Он с шумом захлопнул какую-то папку, отодвинул ее, откинулся в кресле.

— Более веские! Показания человека проверенного, партийного.

— Ага, ну, теперь понятно, — сказал я, — речь идет, стало быть, о моем друге Ягудасе!

— А вот это уже неважно, — заявил капитан. — Кто бы он ни был, главное то, что он — достоин доверия… И знает о тебе все. Решительно все.

— Но все же донос его ложен, фальшив, — воскликнул я. — Да, да! Вы сами видите! И я вообще не пойму, чего вы хотите, чего ищите? Ведь если мой арест связан только с этим…

— Ну, не только — с этим, — густо проговорил Прудков, — не только. Если бы дело заключалось в одном этом ноже, — мы бы уж как-нибудь добились ордера на обыск! Но это, так сказать, дополнительный штришок. Хотя, конечно, штришок существенный. Он мог бы хорошо дополнить общую картину… Но, в сущности, картина и без того уже имеется — и весьма впечатляющая! Достойная кисти Репина.

— И что же там — на этой картине?

— Много, сказал он, — много чего. Ну, прежде всего, сама биография… Ты ведь по линии матери — кто? Белогвардеец! Внук казачьего генерала Денисова, который находится сейчас в эмиграции… В самом гнезде…

— Это уж не моя вина, — возразил я.

— Не перебивай! — Он резко — кулаком — ударил по столу. — Что это еще за манера? Ты, я вижу, распоясался. Споришь, дерзишь… Наверное, забыл, где находишься? Ну, так здесь тебя приведут в чувство, будь уверен! И пока я еще добрый — цени это.

— Ценю, — сказал я. — Но все же я хотел бы задать один вопрос…

— Вопросы задаю здесь я! — тихо, проникновенно, сказал капитан. — Твое дело — отвечать, когда спрашивают. И отвечать толково, ясно? Вот так. Надеюсь, понятно? Тогда продолжим. Итак — биография…

Он оперся о стол локтями, сложил кисти рук и начал перечислять — поочередно загибая пальцы.

— Белогвардейская родня — раз. Уголовное прошлое — два. Мы запросили Центральный тюремный архив и знаем теперь всю подноготную… Ты ведь кто? Майданник, поездной грабитель. И к тому же, рецидивист. Неоднократно судимый — это три… Вот, таков общий фон! Ну и на этом фоне — твое последнее деяние. Вместо того, чтобы после лагеря прибыть, как положено, на место поселения, ты что сделал? Скрылся, бежал. И затем появился в Москве — в режимном городе — нелегально, без прописки. Таким образом, ты нарушил сразу два пункта в существующем законодательстве. Сразу два!

Прудков помолчал с минуту — посапывая и раздувая усы — и потом раздельно, медленно:

— Ты спрашивал, чего мы, дескать, хотим? Так вот, мы хотим точно знать: зачем ты сюда приехал? С какой именно целью? Кого из старой своей кодлы успел разыскать? Какие гастроли здесь намечаешь?

— Я вам с самого начала уже объяснил, — устало проговорил я, — объяснил все: с какой целью и зачем… Но вы же не верите. То вам нож подавай, то еще что-нибудь…

— Мы хотим знать правду, — грозно возвысил голос Прудков. — Правду! Только ее! Во всех деталях! Вот так. А эти фокусы, разговорчики о поэзии — это все ты прибереги для других дураков.

— А для таких, как вы, что же конкретно, нужно?

— Ну, знаешь, ты мне надоел, — сказал капитан. И поднялся, громыхнув креслом. И я невольно сжался, притих, ожидая расправы, уже сожалея, что — обнаглел, переборщил, забыл науку…

— Ты у нас все равно — заговоришь! — капитан потянулся к звонку. — Все равно! — И сильно, зло, надавил пальцем кнопку. — Росколешься, как грецкий орех… Поэт! Таких поэтов мы видали.

И когда за моей спиной растворилась дверь и четко грохнули каблуки конвоя, — он коротко приказал:

— В камеру!