БОЙ НАЧАЛСЯ НА РАССВЕТЕ
БОЙ НАЧАЛСЯ НА РАССВЕТЕ
Первого июня белочехи предъявили ультиматум — потребовали передать им всю власть в городе. К этому времени на станции стояло шесть эшелонов с более чем двумя тысячами семистами солдатами и офицерами чехословацкого корпуса. К ним примкнули курганские белогвардейцы.
Совет отверг это наглое требование.
Ночь с первого на второе прошла в тревожном ожидании. Усиленные красногвардейские, рабочие и милицейские посты несли службу у почты, банков, на подступах к тюрьме.
Еще с вечера небо покрылось облачной пеленой. Ни звезд, ни луны.
Милицейский отряд охранял подступы к банку. В случае отступления групп и отрядов самообороны он должен прикрыть их и через Троицкий мост выйти из города последним.
На рассвете со стороны вокзала донеслись редкие выстрелы. На минуту все стихло. Затем в районе тюрьмы повел ровную строчку пулемет. В ответ послышались редкие винтовочные хлопки. Звуки боя приближались, становились яростнее. Вот уже стреляют на Пушкинской улице, где оборону держат моряки военного комиссара Владимира Губанова.
Наступило хмурое утро.
Наблюдатель, сидевший на крыше банка, крикнул:
— Грунт отходит!
Аргентовский приставил лестницу, взобрался на крышу. Не успел приложиться к биноклю, как по железной кровле будто сыпанули горохом. Лавр юркнул в слуховое окно, укрылся за трубой. Когда грохот прекратился, осторожно выглянул, посмотрел в бинокль. По крыше опять затюкали пули. Пришлось снова прятаться за трубой. Но Лавр успел разглядеть нестройные цепи белочехов. Они вливались в Троицкий переулок через Гоголевскую улицу.
«Если отряд начальника тюрьмы Мартина Грунта отходит, то где же матросы Губанова?» — подумал Аргентовский.
Вновь высунулся из слухового окна. На этот раз четко различил позиции Грунта и Губанова. Лицо комиссара просветлело: отряд Мартина дружными залпами прижал белочехов к дороге. Мятежники лежали в пыли и были хорошей мишенью для красногвардейцев, стрелявших из-за домов и палисадников. Но вскоре они поняли свою ошибку и тоже бросились к домам. В это время Лавр увидел самого Грунта, Укрываясь за толстым тополем, он раз за разом стрелял из винтовки. Затем, широко размахнувшись, кинул бомбу. Раздался взрыв. И, будто в ответ, на противоположной стороне переулка застрочил пулемет. «Губановская матросня поливает», — отметил Аргентовский и крикнул вниз:
— Пережогину выдвинуться на помощь Губанову!
— Как пройти, комиссар? — задрав голову вверх, спросил Пережогин. — Оттуда лучше видать.
Не отрываясь от бинокля, Лавр сказал:
— Огородами до Александровской, пересечь двор Юдниковского дома… и ударить с левого фланга…
Но решение пришлось изменить. Наблюдатель, сидевший на крыше соседнего дома, крикнул:
— Нас обходят!
Аргентовский поднялся на конек крыши. Совсем рядом, на Дворянской, он увидел белочехов. Они шли двойной цепью.
— Пулемет! Пережогин, перекройте улицу Свободы против базара. Нас обходят.
Прижимаясь к палисадникам, навстречу белочешским цепям пробежало десятка два милиционеров. Следом за ними двое волокли пулемет. В одном из них Лавр узнал Костю. «Когда он успел к станкачу определиться?» За последние дни он не видел брата. Костя выполнял задание Ястржембского и не попадал на глаза.
Первая же пулеметная очередь разорвала цепи белочехов, заставила прижаться к заборам. Атака захлебнулась. Но Аргентовский понял: это успех временный, положение остается тяжелым. Сквозь звуки боя комиссар уловил захлебывающуюся скороговорку пулемета, установленного на колокольне Троицкой церкви. Значит, враг прорвался на улицу Свободы и заходит с тыла. Надо отступать к мосту.
Отряд еще не успел занять оборону на крутом берегу Тобола, а мятежники уже замкнули ближайший перекресток, устремились за отступающими. Пулеметчик на колокольне Троицкой церкви Александр Быза замешкался: то ли выбирал более удобную позицию, то ли менял ленту… Часть вражеских солдат проскочила в расположенный напротив магазин и стала вести прицельный огонь. Стрельчатые своды колокольни заволокло известковой пылью. Начали вызванивать колокола. Сквозь белесую дымку оттуда пробились было конвульсивные вспышки пулеметной очереди и — погасли. По цепи отряда пробежало: «Бызу убили…»
Мятежники забрались на колокольню, и пулемет стал бить по отступающим отрядам самообороны. Особенно свирепый огонь белочехи обрушили на подступы к мосту.
— Вот поливают!.. Головы не поднять…
Аргентовский почувствовал на щеке чье-то дыхание. Скосил глаза — Пережогин. Голова перевязана грязной тряпкой.
— Ранен?
— Ерунда… Ухо пулей малость царапнуло. Другая беда, комиссар: патроны на исходе.
Да, это беда. И силы тают. Но уходить, пока другие отряды не покинули город, — нельзя. Остается одно: занять оборону по ту сторону реки.
— Выносить тяжелораненых! — скомандовал Аргентовский.
Когда отряд перешел мост, он приказал отправить раненых в деревню Смолино.
Бой у моста шел уже третий час. Белочехи никак не могли закрепиться на более низком левом берегу.
Если бы раньше кто-нибудь сказал Аргентовскому, что крошечный милицейский отряд способен встать на пути многочисленного, хорошо вооруженного противника и на несколько часов сковать его действия, — не поверил бы. «Ну и молодцы ребята! Понукать не приходится. Понимают с полуслова». Эти мысли промелькнули так же скоротечно, как скоротечна была передышка, которую дали отряду белочехи, готовясь к очередной атаке.
Троицкий мост… Его по праву называли воротами города. Почти каждый год перед наводнением его разбирали и строили снова то городские власти, то купец Бакинов, чья мельница стояла в излучине Тобола. Много видел он на своем веку: и пугачевские дружины, и тысячные гурты казахских прасолов, и обозы хорезмских перекупщиков, и верблюжьи караваны персидских купцов… В тот день он стал боевым рубежом между двумя мирами… Стоял он, окутанный пороховым дымом, изрешеченный пулями, немой свидетель человеческого героизма.
Немало белочешских солдат приняли воды Тобола, но атаки следовали одна за другой. И комиссар Аргентовский отдал последний приказ:
— Со мной в группе прикрытия останутся двадцать человек. Остальным под командой Пережогина уходить на Моревское.
— Братка, гони не гони, а я с тобой, — твердо заявил Костя.
Лавр согласно махнул рукой.
Один за другим подползали к комиссару милиционеры и — какая уж тут субординация — жали руку: «Ну, Васильич, не поминай лихом…» Лавр был внешне спокоен, даже шутил и на «прощайте» бодро отвечал: «До свидания…» Волнение выдавали только глаза. Темные, круглые, смертельно уставшие, они были необычно строги и как бы подернулись ледком.
На правом берегу Тобола — лишь горстка милиционеров. Белочехи заметили, конечно, как поредела цепочка защитников, усилили натиск. Однако атаки захлебывались, наступающие откатывались назад, оставляя на мосту убитых и раненых.
За время боя Лавр потерял ориентировку во времени, не заметил, что северный ветер очистил небо и выглянуло подбирающееся к зениту солнце. Оглянулся, чтобы проводить взглядом уходивших товарищей. От моста до самого увала ярко зеленела широкая степь, разрезанная голубоватыми разводьями речных стариц. Над нею в безбрежной синеве неба бился маленький комочек — жаворонок. Его серебряная трель, словно ручеек, журчала без умолку. Лавру показалось, что события минувшего утра приснились, что стоит дернуть себя за ухо — и больше не услышишь ни винтовочной трескотни, ни предсмертных вскриков людей.
Костя, лежавший рядом, ткнул его в бок:
— Погляди-ка, братка…
Лавр поднял бинокль, пошарил им и увидел темное кружево железнодорожного моста, а чуть правее… силуэты людей, бегущих на гребень прибрежного холма. Поднялся на локтях, вгляделся: по долине, навстречу уходящему отряду, будто подгоняемая ветром, двигалась темно-серая лента. «Белочехи!.. Откуда?»
— Мать родная… — услышал он голос Кости. — И эта саранча сюда же… На увал глянь…
Увальский тракт пересекала колонна, хвост которой терялся за тополевой рощей. Значит, мятежники переправились выше, у Галкино. Бинокль выскользнул из рук, звякнул о гальку. Минуту Аргентовский безучастно глядел на рощу, откуда змеилась колонна чешских солдат. Когда раздались первые выстрелы со стороны головной группы отряда, занявшей оборону на холме, Лавр встрепенулся:
— Товарищи, мы окружены. Будем прорываться…
Глубоко надвинув на лоб фуражку, комиссар поднялся во весь рост, набрал полную грудь воздуха и крикнул:
— За мной!..
Казалось бы, безрассудно — бежать навстречу столь многочисленному противнику. Но каждый понял: Аргентовский принял единственно правильное решение. Оставаться здесь, у моста, — значит, быть окруженными. А там противник только с одной, южной стороны, да и, соединившись с головной группой, прорваться легче.
Однако пробиться к своим не удалось: на склоне холма уже завязалась рукопашная схватка. Длилась она считанные минуты… Лавр бросился в кустарник, росший на берегу реденькой стежкой. За ним — остальные. Срезая ветки, в кустах засвистели пули. Кто-то вскрикнул. Перевязывать раненого некогда. Орущая лавина врагов совсем близко. Теперь ее не остановишь.
— Эх, пулемет бы, — процедил сквозь зубы Костя.
— Патроны беречь. Бить наверняка… — послышался ровный голос комиссара.
Лавр вскинул маузер, прицелился в рослого фельдфебеля, вырвавшегося вперед. Отчетливо увидел его красные навыкате глаза, обросший щетиной подбородок. Плавно нажал на спусковой крючок, но… раздался лишь сухой щелчок. В сердцах Аргентовский плюнул, швырнул ставший ненужным маузер в кусты. Рядом кто-то выстрелил. Затем еще и еще. Фельдфебель споткнулся, упал на колени. Лавр стремительно выскочил из кустарника, выхватил из рук раненого винтовку. Отбил направленный в грудь штык и ворвался в гущу врагов.
— Бей их, братва!
Увидел Костю, окруженного солдатами, услышал его натужный голос:
— Братка, помоги!..
Лавр устремился к брату и — упал навзничь от удара прикладом в голову.
Первое, что увидел Аргентовский, очнувшись, — небо. Бирюзовое, подсвеченное изнутри. Его толкнули сапогом в бок, ударили. Скосил глаза: вокруг солдаты. Они стояли, опираясь на винтовки, и смотрели на него с любопытством.