15. Доверие

15. Доверие

В сумерках пробираемся на батарею Ильи Шуклина, известного в нашей дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной. И люди у него в батарее — один к одному, отважные, как сам командир.

Нас окликнул артиллерист с автоматом в руках, с подвешенными у пояса гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата:

— Не шевелись, продырявлю!

Я спокойно отвел дуло автомата:

— Феофанов, не дури, тут все свои.

— Проверяю на стойкость, — ответил часовой. Это был мой друг Василий Феофанов, позже он стал моим учеником.

Феофанов свистнул. Из-за железобетонной глыбы вышел солдат, сменил моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи.

Невдалеке маячила знаменитая заводская труба с пробитым боком. К ней тянулись телефонные провода почти из всех артиллерийских полков армии: главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал противник. Сколько бомб, снарядов, мин было истрачено, чтобы разрушить эту трубу, — сотни, тысячи, однако пункт корректировки не прекращал работу. И лишь совсем недавно тут появились снайперы противника, и наши корректировщики один за другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей.

Артиллеристы попросили помощи у своего командующего, генерала Пожарского. Вот по этой причине мы, снайперы, и оказались в гостях у Шуклина.

Илья — человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я крутился в его лапах, а он приговаривал:

— Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда стреляют — не понять. Выручай, Вася.

Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно.

— Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, — сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.

— А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, — предложил мне Шуклин, — там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный...

Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар — вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и — чудо! — на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.

На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах «шпала» — капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...

Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.

— Отлично живете, товарищ старший лейтенант, — сказал я Шуклину, — может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?

— Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!

Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со «шпалой» на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.

— Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?

— Да, — ответил я за Шуклина, — из резерва, с Мамаева кургана!

Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:

— Иван Григорьев.

— Василий Зайцев, — ответил я, пожимая его крепкую руку.

— Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? — спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе «Красный Октябрь». Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:

— Приказ командира — для солдата закон.

— Это мне известно, но меня интересует другое...

«Что он лезет мне в душу?» — почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:

— Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе «Красный Октябрь» одинаково горячо. Во-вторых...

Я перевел дух для нового «выстрела», но Григорьев обезоружил меня.

— Не горячись... — И, помолчав, назвал меня по имени: — Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган — ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь...

Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.

Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.

— Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых — в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к берегу Волги. — Тут я Григорьева уколол: — К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых...

— Да я тебе верю, — прервал меня Григорьев, — только ты меньше думай о себе «в числе мертвых».

Я согласился:

— Стараюсь.

— И стараться не надо, — возразил он, — просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот «дезертир» работает...

Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.

Вера, доверие — какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие — источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера — мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.

Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов «на охоту», я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил...

Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. «Плюсовали» мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела — значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями — об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: «Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!» Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось «охотиться», и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено.

Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать ее командованию в виде статьи).

Григорьев ушел, а у меня еще больше разгорелось желание как можно скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые уничтожали наших корректировщиков.

За ночь мне удалось побеседовать со многими артиллеристами, очевидцами гибели корректировщиков. Илья Шуклин помог начертить несколько схем, по которым мои снайперы могли понять — с каких точек, под каким углом велся огонь по корректировщикам на трубе, какова была траектория, а значит, и расстояние полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи, даже детальный разбор корпуса оптического прибора, пробитого снайперской пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.

Продуманная ночью схема размещения снайперов оказалась более чем удачной. Здесь, в отличие от позиции на Мамаевом кургане, нагромождения заводских развалин ограничивали обзор: оптика то и дело накатывалась на рваную арматуру, на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся крыши, на перекошенные стены. Значит, чтобы произвести выстрел по наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу стали прощупывать просветы на всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально зрачки глаз гитлеровских солдат, но мы не спешили, вели огонь только по снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам.

К полудню я израсходовал обойму. Мой напарник Куликов тоже. Морозов и Шайкин — по две обоймы. Хорошо стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером, чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина поднять на трубу манекен корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез туда. Разумеется, я не мог его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле.

Но вот Илья крикнул в телефон:

— Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь!

Прошла минута. Где-то прогремел выстрел.

— Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь!

Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку.

Утром следующего дня корректировщики стали передавать на огневые позиции необходимые поправки. И только когда заработали батареи, расположенные на той стороне Волги, я почувствовал, как устал. В голове гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было поспать хотя бы часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не подозревая, что возобновление работы корректировщиков вызовет у врага бешеную ярость.

Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил, схватил винтовку. Вокруг все гудело. С потолка сыпались кирпичи. По стенам метались большие языки пламени. Наконец, увидел просвет, выскочил из подвала, прижался к земле. Справа и слева рвутся бомбы. Одна, вторая, третья — метрах в тридцати — сорока от меня. Взрывные волны перевертывали меня с живота на спину и обратно. Вдруг я оказался в какой-то яме, наверное, в воронке от бомбы. Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются вниз почти до самой земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи.

Наконец в воздухе стало тихо. Гитлеровцы бросились в атаку: под прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы стен, в просветы между разрушенными зданиями цехов. Слышны их крики, команды. И словно этого момента ждали наши пулеметы — заработали дружно, неистово, без передышки. Захлопали взрывы гранат. По этим взрывам мне стало ясно, где свои, где чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время! Бью на выбор, не считая выстрелов. Целю в тех, кто во второй линии, за спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок.

Бой начал стихать лишь к вечеру. Теперь мне надо собрать своих снайперов. Место сбора — батарея Шуклина, точнее — труба с пробоиной: хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки 39-й и 45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять северную часть завода «Красный Октябрь» и вплотную подойти на этом участке к берегу Волги. Сейчас сюда подтягиваются подразделения из резерва. Особенно много бойцов из Богунского и Таращанского полков 45-й дивизии имени Щорса. Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев.

В сумерках добрались до своих. В условленном месте, на площадке восточнее трубы, меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и Морозов. Не было Васильченко, Воловатых, Дрыкера...

Перевязав друг другу раны, мы пошли искать их. Нашли только утром под берегом Волги, у санитарного причала. Дрыкер, Воловатых и Васильченко оказались здесь не по своей воле. Их принесли санитары. Воловатых и Васильченко были контужены. Они не могли стоять на ногах. Дрыкера сильно тошнило. Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях без подстилок. За минувший день тут скопилось несколько сот раненых, и санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала.

Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение штаба своей 284-й дивизии.

Разместили нас в двух блиндажах оружейных мастерских. Первым к нам заглянул Николай Логвиненко. Он был назначен на должность начальника штаба второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана Питерского. Вскоре сюда зашел и бригадный комиссар Константин Терентьевич Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и Женя Косова как раз обрабатывали раненых, смывали кровоподтеки. Наше обмундирование было изорвано в клочья. Комиссар приказал заменить его и подстричь нас всех под машинку.

Старшина хозвзвода Михаил Бабаев принес комплект летнего обмундирования.

Вымытые, подстриженные, чисто выбритые, мы стали похожи на призывников в плохо подобранной амуниции. На мне, например, все топорщилось, гимнастерка висела мешком, сапоги хлябали — на четыре размера больше...

Пришел командир дивизии полковник Николай Филиппович Батюк. Его привел сюда Зубков. Как старший команды я доложил о выполнении задания, о потерях снайперов. Комдив окинул нас взглядом, пристально посмотрел на меня и засмеялся. Смеялся он заразительно, но это бывало редко: он всегда выглядел недовольным. Пустых докладов Батюк терпеть не мог, поэтому многие штабные работники старались больше молчать при нем. И я, признаться, ждал от него разноса за что-нибудь (разве знаешь, за какие неполадки может отругать старший командир), но комдив рассмеялся, и в блиндаже стало как будто уютнее, теплее.

— Кто это вас так разрисовал? — спросил Батюк, глядя на лица снайперов.

— Медицинская сестра Яблонская.

— За что же это она вас так размалевала?

— За фрицев, — ответил Куликов.

— Ну хорошо, до свадьбы времени много. Слушайте свою задачу: в три часа ночи командарм будет проходить мимо наших блиндажей... К этому времени в Банный овраг подойдут снайперы из других дивизий. До трех часов отдохните. А ты, Зайцев, в этом обмундировании похож на огородное чучело. Ступай в блиндаж к бригадному комиссару, там переоденешься.

Я покраснел и уже готов был отказаться, но комиссар кивком головы дал понять: «Не ерепенься!»

У входа в блиндаж комиссара стоял молоденький небольшого роста солдат. Он курил трубку, набитую табаком «золотое руно».

— Скажи, дорогой интеллигент, — обратился я к нему, — где тут блиндаж комиссара?

Он посмотрел на меня пристально и отпарировал:

— Я тебя, огородное чучело, уже давно жду. Заходи...

В блиндаже ко мне подошла девушка в гимнастерке, перетянутой широким офицерским ремнем с висевшей на нем маленькой кобурой. Протянула мне руку.

— Лида.

— Василий Зайцев, — ответил я. И тут же она засыпала меня вопросами:

— Правда ли пишут в газетах, что вы на дуэли с фашистским снайпером пользовались зеркальцем? Интересно, кто это вам одолжил его? Откуда знаю? Да ведь наш бригадный комиссар собирает вырезки из газет о ваших делах. Вот и ответственный за это дело — Алеша Афанасьев...

Мой проводник расплылся в улыбке.

— Вы меня извините, — сказал он, — я вас не знал в лицо, думал, пришел какой-то агитатор, вот и провел в блиндаж к комиссару, — у него сегодня вроде бы совещание. А вы действительно Зайцев?

Я достал комсомольский билет, протянул Алеше.

— Вот здорово! — воскликнул он. — Будет хорошая статья: «Василий Зайцев в гостях у бригадного комиссара Зубкова».

Появился Зубков. Он улыбнулся и сказал:

— Можешь, Алеша, не радоваться, такой статьи в газете не будет. Будет статья: «Снайперы 284-й стрелковой дивизии на беседе у командующего 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова».

Он прошел в угол, достал кожаный портфель, вытащил общую тетрадь и сказал мне:

— Садись поближе, давай побеседуем, а то времени у нас мало. Рассказывай.

— О чем, товарищ бригадный комиссар? — спросил я.

— Расскажи свою биографию.

— Зайцев Василий Григорьевич, родился в 1915 году, в лесу, на Урале...

Комиссар перебил меня:

— Обожди, Василий, как это понимать — родился в лесу? Наверное, все-таки в деревне какой-нибудь. А то, по-твоему, выходит в дремучем лесу, под пеньком!

— Нет, товарищ бригадный комиссар, родился я в лесу, в бане лесника, в страстную неделю. На второй день моего рождения мать увидела у меня два зуба. Плохая примета — меня должны были разорвать хищные звери... Отец воевал в империалистическую войну, служил солдатом 8-й гвардейской Брусиловской армии. Вернулся домой инвалидом в 1917 году. В детстве мне дали прозвище — Басурман. Учиться мне было негде. Дед учил ремеслу следопыта, охотника. Я хорошо стрелял, умел расставлять петли на заячьих тропах, силками ловил косачей, шатром накрывал рябчиков, с дерева набрасывал аркан на рога диких козлов...

Незаметно я увлекся воспоминаниями. И снова получилась исповедь...

В дверях показался начальник политотдела подполковник Василий Захарович Ткаченко. Бригадный комиссар захлопнул тетрадь.

— Ну, хорошо, Василий, продолжим в следующий раз, а сейчас иди переоденься.

Алеша и Лида ждали меня в соседнем отсеке. На нарах горкой лежало чистое обмундирование и даже новенькая пилотка, а на пилотке — носовой платок! Возле нар стояла пара яловых, поношенных, правда, но добротных сапог.

— Переодевайтесь, а потом пойдем ужинать, — сказала Лида и ушла.

Я удивленно смотрел на вещи.

Обмундирование подошло мне, как по заказу. Оказалось, оно принадлежало бригадному комиссару Зубкову. Только на ремне не хватало дырочек... Из окопного солдата я превратился в «пижона» — так назвала меня Лида за ужином.

В три часа ночи снайперы наших полков собрались в блиндаже командира дивизии. Здесь был уже и Григорьев. Появился Василий Иванович Чуйков. Он поздоровался с каждым за руку, затем, улыбаясь, сказал:

— Какие вы красивые все, залатанные, с наклейками. Видать, крепко вас поцарапали. Что ж делать...

— Товарищ командующий, эти латки не мешают фашистов бить, — ответил я за всех. — Мы готовы выполнить любое задание.

— Спасибо, — сказал Чуйков. — А за одного битого двух небитых дают... Деретесь вы молодцами, фашистов бьете хорошо. Но, несмотря на это, противнику удалось захватить северо-западную часть завода «Красный Октябрь». Там идет жаркий бой. Вы, снайперы, можете принести большую пользу. Знаю, что трое ваших товарищей лежат... — Чуйков посмотрел на Григорьева. — А получилось это по простой причине: вас захватил азарт, и вы, как говорится, потеряли свое снайперское лицо, превратились в автоматчиков, в обыкновенных солдат... Ругать вас за это надо, крепко ругать. С тебя, Василий Зайцев, особый спрос. Ты должен дорожить каждым снайпером своей группы.

Чуйков посмотрел на часы — видно, время подгоняло его. Он встал, передал Григорьеву тетрадь, на страницах которой была записана моя исповедь.

— Не буду утомлять вас общими разговорами. Перед нами стоят конкретные задачи: бить врага наверняка и без промаха. За каждую ошибку мы расплачиваемся кровью. Так вот, пусть каждый из вас подумает, отчитается перед своей совестью, поговорит с ней по большому счету — и тогда станет ясно, как надо действовать в такой обстановке. Совесть — строгий и справедливый судья. Желаю успехов! — и Василий Иванович вышел из блиндажа.

Я остался один со своими мыслями. Думал о разном. Много дало мне сражение под Сталинградом. Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не тем солдатом, каким был месяц-два тому назад...