ДОВЕРИЕ

ДОВЕРИЕ

Почтовый поезд шел с максимальной скоростью тридцать миль в час по знакомой мне стране. Миля за милей он проходил мимо освещенных только что взошедшим солнцем полей, на которых жали золотую пшеницу. Дело происходило в апреле, поезд шел по долине Ганга, самой плодородной местности Индии.

В прошлом году в стране был неурожай, вызвавший страшный голод. Я видел целые деревни, жители которых питались древесной корой, мелкими семенами трав, собранными в результате нечеловеческого труда на выжженных равнинах, или дикими сливами, растущими на заброшенных землях, слишком истощенных, чтобы давать урожай. К счастью, погода изменилась, обильные зимние дожди вновь сделали почву плодородной, и люди, голодавшие целый год, теперь с радостью собирали хороший урожай.

Несмотря на ранний час, всюду кипела работа, причем каждый вносил свою долю труда. Жали женщины, в основном безземельные труженицы, которые по мере созревания урожая переходят из одной местности в другую. Работая от зари до зари, они получают от двенадцатой до шестнадцатой части зерна, сжатого ими за день.

Я смотрю из окна вагона. Никакие заборы и изгороди не мешают осматривать местность. На полях не видно ни одной сельскохозяйственной машины. Пашут плугом, в который впрягают пару волов. Жнут длинными изогнутыми серпами. Снопы, перевязанные жгутами из пшеничной соломы, доставляют на ток в запряженных волами повозках на деревянных колесах. На току, обмазанном коровьим навозом, быки обмолачивают зерно. Их привязывают длинной веревкой к столбу, плотно вбитому в землю. По мере того как снопы увозят с поля, дети выгоняют на жнивье скот. Пробираясь между пасущимся скотом, старые и слабые женщины подбирают зерно, выпавшее из колосьев во время жатвы. Половину собранного зерна возьмет хозяин поля, а другую половину — один-два фунта, если почва не слишком растрескалась от жары, — им позволят оставить себе.

Мне предстояла тридцатишестичасовая поездка. Я был единственным пассажиром в вагоне. Поезд останавливался, когда наступало время для завтрака, ленча или обеда. Все было интересным вокруг. Но меня это не радовало. Мое настроение портилось при мысли о двухстах рупиях, лежавших в мешочке на дне моего стального сундучка.

Восемнадцать месяцев назад я нанялся работать инспектором по топливу на железную дорогу, по которой сейчас ехал. На работу я пришел прямо со школьной скамьи, и эти восемнадцать месяцев прожил в лесу, наблюдая за тем, как заготавливались 500 тысяч кубометров леса на топливо для паровозов. Сначала деревья срубали и распиливали на бревна длиной точно в тридцать шесть дюймов, а затем везли десять миль до ближайшей железной дороги. Там их складывали в штабеля, измеряли и грузили в специальные составы, которые развозили топливо по назначению. Прошедшие восемнадцать месяцев были наполнены напряженным трудом, и, несмотря на одиночество, я сохранял бодрость духа и работал с удовольствием. В лесу было много разнообразной дичи — читалов, четырехрогих антилоп, кабанов и лесных птиц. Река, протекавшая по краю леса, изобиловала разнообразной рыбой, крокодилами и питонами. Из-за своей работы я мог заниматься охотой и рыбной ловлей только по ночам. Охота при лунном свете совсем не то, что при дневном. Ночью легче подкрасться к читалу или пасущемуся кабану, но труднее сделать точный выстрел, если луна не светит прямо на мушку. Лесных птиц приходилось стрелять в гнездах, и я без стыда сознаюсь, что иногда занимался таким убийством. Дело в том, что на протяжении этих полутора лет я ел только то мясо, которое добывал на охоте в лунные ночи. С наступлением темных ночей я становился вегетарианцем.

Порубка леса дезорганизовала жизнь обитателей джунглей, и у меня на руках оказались многочисленные беспризорные и сироты. Питон поселился в моей маленькой палатке, когда она была уже здорово перенаселена. В ней жили два выводка куропаток — серые и черные, четыре птенца, два зайчонка, два детеныша четырехрогой антилопы, которые только начали стоять на своих тоненьких ножках.

Однажды я вернулся домой через час после наступления темноты и, когда поил молоком четырехногих обитателей палатки, заметил, что в углу что-то блестит в свете фонаря. Оказалось, что это питон, забравшийся на соломенную подстилку, принадлежавшую детенышу антилопы. В результате быстрой проверки выяснилось, что все юные обитатели палатки на месте, и я оставил питона, которого назвал Рексом, в облюбованном им углу. Затем в течение двух месяцев Рекс ежедневно выползал из палатки погреться на солнце и возвращался в свой угол на закате. За это время он никому не причинил никакого вреда.

Из всех беспризорных и сирот, воспитанных мною в палатке и возвращенных в лес, когда они смогли сами о себе позаботиться, только детеныш четырехрогой антилопы по кличке Тиддли-моргунья не пожелала покинуть меня. Она последовала за мной и тогда, когда я перенес свою палатку поближе к железнодорожной линии, чтобы наблюдать за погрузкой топлива, и чуть не поплатилась за это жизнью. Вскормленная из моих рук, она не боялась людей. На другой день после того, как мы перебрались на новое место, она подошла к человеку и он пытался убить ее, приняв за дикую антилопу. Вернувшись в тот вечер в палатку, я увидел, что Тиддли-моргунья лежит около моей походной кровати. Приподняв антилопу с земли, я обнаружил, что у нее сломаны передние ноги и концы костей прорвали кожу. В то время как я пытался влить ей в горло хоть немного молока и собирался с духом, чтобы сделать то, что мне представлялось неизбежным, — прикончить ее, в палатку вошел мой слуга с человеком, который сознался в попытке убить несчастное животное. Как выяснилось, этот человек работал на своем поле, когда Тиддли-моргунья подбежала к нему. Полагая, что она забрела из соседнего леса, он ударил ее палкой и стал преследовать. Только когда антилопа вошла в мою палатку, он понял, что она ручная. Мой слуга советовал этому человеку уйти до моего возвращения, но он отказался. Рассказав, как все произошло, он пообещал вернуться рано утром с костоправом из своей деревни. Я мог лишь приготовить свежую мягкую подстилку и почаще поить раненое животное молоком. На рассвете этот человек вернулся с костоправом.

В Индии было бы неразумно судить о человеке по внешнему виду. Он казался слабым стариком. Но это был знаток своего дела. По его просьбе я поднял раненое животное. Несколько минут он молча разглядывал его, а затем повернулся и вышел из палатки, бросив через плечо, что вернется через два часа. Месяцами я работал без всякого отдыха и поэтому считал себя вправе в это утро не пойти на работу. До возвращения старика я нарезал в близлежащих джунглях веток и соорудил небольшой загон в углу палатки. Костоправ принес несколько стеблей джута с содранной корой, зеленую клейкую массу, несколько молодых листьев рицинуса величиной с тарелку и моток тонкой джутовой веревки. Я сел на край походной кровати, положив Тиддли себе на колени так, чтобы ее вес приходился частично на задние ноги и частично на мои колени. Старик уселся на земле перед антилопой, положив рядом принесенные предметы.

Кости передних ног животного были раздроблены между коленями и маленькими копытцами. Безжизненно свисавшие части ног закрутились. Очень осторожно старик привел ноги в нормальное положение, покрыл их от коленных чашечек до копыт толстым слоем клейкой зеленой массы, сверху положил полоски листьев рицинуса (для того, чтобы клей оставался на месте), а поверх листьев наложил джутовые стебли и привязал их к ногам джутовой веревкой. На следующее утро он принес лубки, сделанные из стеблей джута. Когда их прикрепили к ногам Тиддли, она смогла сгибать колени и становиться на землю копытцами, которые на один дюйм высовывались из лубков.

Гонорар костоправа составлял одну рупию плюс две анна за клейкую массу и веревки, купленные на базаре. До тех пор пока лубки не были сняты и маленькая антилопа вновь обрела способность прыгать и скакать, он не брал платы и не принимал небольшого подарка, который я предложил ему в знак благодарности.

Теперь работа была закончена и я ехал в контору, чтобы дать отчет о произведенных расходах. Я опасался, что мне придется искать новую работу, поскольку паровозы перевели на уголь и дров больше не требовалось. Мои бухгалтерские книги были в идеальном порядке, и я полагал, что хорошо потрудился, поскольку за восемнадцать месяцев была сделана работа, на которую отводилось два года. Тем не менее я чувствовал себя тревожно: меня по-прежнему беспокоили лежавшие в мешочке деньги, которые я вез в своем стальном сундучке.

В девять часов утра я прибыл к месту назначения в Самастипур. Оставив багаж в зале ожидания, я отправился в контору начальника отделения, захватив с собой счета и мешочек с двумястами рупиями. В конторе привратник внушительного вида сказал, что хозяин занят и мне придется подождать. На открытой веранде было очень жарко, и с каждой минутой ожидания моя нервозность усиливалась. Я вспомнил, что старый железнодорожный служащий, помогавший мне составлять счета, предупреждал, что излишек в двести рупий при сбалансированных счетах может привести к большим неприятностям. В конце концов дверь открылась и из комнаты начальника вышел взволнованный человек. Прежде чем привратник успел закрыть дверь, раздался громоподобный голос, приглашавший меня войти. Начальник отделения тяги Бенгальской и Северо-Западной железной дороги Райлз весил более ста килограммов и обладал голосом, наводившим ужас на всех подчиненных, но у него было золотое сердце. Предложив мне сесть, он придвинул к себе счета, вызвал клерка и весьма тщательно сверил мои цифры с данными, полученными от железнодорожных станций, куда отправлялось топливо. Затем он сказал, что, к сожалению, мои услуги больше не потребуются и что документы об увольнении будут выданы мне в тот же день. На этом наша беседа закончилась. Взяв свою шляпу, я направился к двери, однако меня позвали назад и сказали, что я забыл на столе какой-то предмет, возможно мешок с деньгами. С моей стороны было глупо полагать, что я смогу просто оставить двести рупий и уйти, но именно это я пытался сделать. Я вернулся и сказал, что деньги принадлежат дороге, и, поскольку я не знаю, как провести их по своим счетам, я принес их в контору. «Баланс у вас сошелся, — сказал Райлз, — и если вы не подделали счета, то должны объяснить, как все это получилось». Когда я давал объяснение, вошел старший клерк Тевари с бумагами и стал за креслом Райлза. В его добрых старых глазах я прочел поддержку. Дело обстояло так. Когда моя работа приближалась к завершению, пятнадцать возчиков, занимавшихся перевозкой топлива из леса до железной дороги, пришли однажды ночью ко мне и сказали, что их срочно вызывают в деревню для уборки урожая. Привезенные ими дрова были разбросаны на большой территории, и потребовалось бы несколько дней, чтобы сложить их в штабеля и измерить. Поскольку возчики должны были отправиться в дорогу той же ночью, они попросили меня прикинуть примерно, какая плата им причитается. Ночь была темной, и я не мог определить даже на глаз количество привезенных дров. Поэтому я сказал, что соглашусь с той цифрой, которую они сами назовут. Два часа спустя возчики вернулись, я расплатился с ними и через несколько минут услышал, как заскрипели их повозки, удаляясь в ночь. Возчики не оставили своего адреса. Через несколько недель, когда дрова были сложены и измерены, я обнаружил, что они обсчитали себя на двести рупий.

Когда я передал все это Райлзу, он сказал, что завтра должен прибыть агент железнодорожной компании Изат и что он поручит ему заняться этим делом.

Представитель трех самых процветающих железнодорожных компаний Индии Изат прибыл на следующий день утром, а в полдень я был приглашен в контору Райлза. Когда я пришел, Изат, небольшой подвижный человек с проницательным взглядом, был один. Похвалив меня за окончание работы на шесть месяцев раньше срока, он сказал, что Райлз показал ему счета и рассказал о моем деле. Изат хотел задать мне один вопрос: почему я не положил в карман двести рупий и не промолчал об этом? По-видимому, мой ответ его удовлетворил, если судить по письмам, которые мне вручили вечером, когда я сидел на вокзале, не зная, что предпринять. В одном из них Тевари благодарил за двести рупий, внесенных в фонд вдов и сирот железнодорожников, почетным секретарем которого он являлся. Во втором письме Изат сообщал мне, что я остаюсь на службе, и предлагал явиться к Райлзу.

В течение следующего года я работал на различных должностях во многих пунктах железной дороги. Временами я разъезжал на паровозах, собирая сведения о количестве сжигаемого угля. Мне нравилась эта работа, поскольку иногда мне разрешали вести паровоз. Одно время я работал охранником на товарных поездах — нелегкий труд, если учесть, что железнодорожных служащих было немного и мне часто приходилось работать бессменно по двое суток. Временами я работал помощником заведующего складом или начальником станции. Однажды я получил распоряжение отправиться в Мокамех-Гхат для встречи с начальником паромной службы Сторраром. Бенгальская Северо-Западная железная дорога проходит по долине Ганга на различном расстоянии от реки. В нескольких местах от основной магистрали отходят боковые ветки, подходящие вплотную к Гангу. С помощью паромов железнодорожные составы переправляют на правый берег, где проходит ширококолейная железная дорога. Здесь расположен Мокамех-Гхат — важнейший железнодорожный узел.

Выехав из Самастипура на рассвете, я пересел в конечном пункте боковой железнодорожной ветки Самариа-Гхате на пароход «Горакхпур». Сторрар был извещен о моем приезде, но ему не было известно о цели этого визита, впрочем как и мне самому. Часть дня мы провели в доме у Сторрара, а остальное время бродили среди огромных складов, которые были, по-видимому, заполнены большим количеством грузов. Через два дня меня вызвали в Горакхпур, где расположено управление железной дороги, и сообщили, что я назначаюсь в Мокамех-Гхат в качестве инспектора по транзитным перевозкам. Мое жалованье было увеличено со ста до ста пятидесяти рупий в месяц, и через неделю я должен был взять подряд на работу по переброске грузов.

Итак, я вернулся в Мокамех-Гхат на этот раз ночью, для того чтобы заняться работой, о которой не имел никакого представления, так же как и о том, где можно достать хотя бы одного рабочего. Хуже всего было то, что весь мой капитал составлял лишь сто пятьдесят рупий, которые я скопил за два с половиной года работы.

На этот раз Сторрар не ожидал меня. Однако он накормил меня обедом, и, когда я рассказал, почему вернулся, мы вынесли наши кресла на веранду, обдуваемую прохладным ветром с реки, и проговорили до поздней ночи. Сторрар был вдвое старше меня и работал в Мокамех-Гхате уже несколько лет. В его ведении находилась целая флотилия пароходов и барж, переправлявших пассажиров и железнодорожные вагоны из Самариа-Гхата в Мокамех-Гхат. От него я узнал, что восемьдесят процентов перевозок на дальние расстояния по Бенгальской Северо-Западной железной дороге проходит через Мокамех-Гхат. Каждый год с марта по сентябрь в этом пункте скопляется большое количество грузов, в результате чего железная дорога терпит значительные убытки. Перевалкой грузов на ширококолейную железную дорогу в Мокамех-Гхате занималась «Трудовая компания», которая имела контракт на перевоз грузов на всем протяжении этой дороги. По мнению Сторрара, ежегодное скопление грузов объяснялось безразличием компании к интересам узкоколейной железной дороги, а также сезонной нехваткой рабочей силы в связи с уборкой урожая в долине Ганга. Затем мне был задан весьма уместный вопрос, каким образом я, человек совершенно не знакомый с местными условиями и не располагающий средствами (доставшиеся мне большим трудом сбережения не принимались в расчет), собираюсь сделать то, чего не могла достичь «Трудовая компания», обладавшая всеми возможностями. Сторрар добавил, что склады в Мокамех-Гхате доверху забиты грузами, четыреста вагонов ожидают разгрузки на станции, а на противоположном берегу реки тысяча вагонов стоит в ожидании паромной переправы. «Мой совет вам, — заключил он, — завтра утром садитесь на пароход, отходящий в Самариа-Гхат, и возвращайтесь прямо в Горакхпур. Скажите администрации дороги, что вы не хотите брать подряд на погрузку».

На следующее утро я поднялся рано, но не сел на пароход, идущий в Самариа-Гхат. Вместо этого я отправился осматривать склады и товарную станцию. Сторрар не сгустил красок. В действительности положение было еще хуже. Разгрузки ожидали четыреста вагонов на одной дороге и столько же на другой. Для ликвидации затора в Мокамех-Гхате предстояло разгрузить пятнадцать тысяч тонн грузов, и я должен был это сделать. Мне еще не исполнилось двадцати одного года, и к тому же стояла летняя пора, когда мы все становимся немного безрассудными.

Начальником станции в Мокамех-Гхате был Рам Саран, который занимал этот пост уже два года. К тому времени, когда я встретился с ним, я уже принял решение взяться за работу, к каким бы последствиям это ни привело. Рам Саран, человек с огромной блестящей черной бородой, был старше меня на двадцать лет и являлся отцом пятерых детей. Его предупредили телеграммой о моем приезде, но он не знал, что я должен взять подряд на погрузку. Когда я сообщил ему об этом, его лицо расплылось в улыбке и он сказал: «Хорошо, сэр. Очень хорошо. Мы справимся». Услышав это «мы», я проникся теплыми чувствами к Рам Сарану, и эти чувства оставались неизменными вплоть до его смерти тридцать пять лет спустя.

Когда за завтраком я сообщил Сторрару, что решил взять подряд на погрузку, он сказал, что дураки никогда не внемлют добрым советам. Тем не менее он добавил, что окажет мне всю возможную помощь, и обещание это он честно выполнил. В последующие месяцы его паром днем и ночью бороздил воды реки, доставляя железнодорожные вагоны.

Поездка из Горакхпура заняла два дня, и поэтому, когда я прибыл в Мокамех-Гхат, у меня оставалось пять дней на ознакомление со своими обязанностями и подготовку к началу работ. Первые два дня ушли на знакомство с подчиненными. Помимо Рам Сарана имелся еще помощник начальника станции, величественный старик по имени Чаттерджи, годящийся мне в деды, шестьдесят пять клерков, а также сотня сцепщиков, стрелочников и сторожей. В сферу моих действий входил и Самариа-Гхат, расположенный на другом берегу реки. Там в моем распоряжении находилась сотня клерков и рабочих. Руководство этими людьми и забота о транзитных грузах — сама по себе задача ужасная. Кроме того, я должен был обеспечивать погрузку и разгрузку пятисот тысяч тонн грузов, которые должны были без задержек пропускаться через Мокамех-Гхат.

Рабочие «Трудовой компании» оплачивались сдельно, и поскольку вся работа в Мокамех-Гхате фактически приостановилась, у складов сидело несколько сотен недовольных людей. Узнав, что я взял подряд на погрузочно-разгрузочные работы на железной дороге, многие стали предлагать свои услуги. Я не давал обязательства не нанимать людей «Трудовой компании», но счел разумным воздержаться от такого шага. Однако я не видел причины отказывать в работе их родственникам. В течение первого из трех оставшихся у меня дней я отобрал двенадцать человек и назначил их десятниками. Одиннадцать взялись привести с собой по десять рабочих для начала разгрузки товаров, а двенадцатый — шестьдесят мужчин и женщин для погрузки угля. Грузить предстояло различные товары, а это означало, что придется нанимать рабочих, принадлежащих к различным кастам.[50] Среди десятников было десять индусов, причем двое из них — «неприкасаемые», и два мусульманина. Только один десятник был грамотным. Поэтому для ведения счетов я нанял двух клерков — индуса и мусульманина.

Когда обе дороги обслуживала одна «Трудовая компания», грузы перекладывались прямо из вагона в вагон. Теперь каждая железная дорога должна была выгружать их сначала в склады, а потом переносить из складов в вагоны. За каждую тысячу маундов[51] всевозможных грузов (за исключением тяжелого машинного оборудования и угля), перегруженных из вагонов на склад или наоборот, мне должны были платить одну рупию семь анна. Тяжелое оборудование и уголь перевозились в одном направлении. Поскольку такие грузы перегружались прямо из вагона в вагон, ими мог заниматься только один подрядчик. Эта работа также была поручена мне, и я получал одну рупию четыре анна за каждую тысячу маундов выгруженных и погруженных грузов. Один маунд равен восьмидесяти фунтам, и, следовательно, тысяча маундов — это более тридцати шести тонн.[52] Такие расценки могут показаться невероятно низкими, но их точность можно проверить по архивам обеих железных дорог.

Подсчитав свои силы в последний вечер, я обнаружил, что располагаю одиннадцатью десятниками с десятью рабочими при каждом из них и одним десятником со смешанной бригадой из шестидесяти мужчин и женщин. Кроме того, имелось два клерка. Рано утром на следующий день я телеграфировал в Горакхпур, что приступил к исполнению обязанностей инспектора по транзитным перевозкам и соглашаюсь взять подряд на погрузку.

Начальником станции на ширококолейной железной дороге и коллегой Рам Сарана был ирландец по имени Том Келли. Он проработал в Мокамех-Гхате несколько лет и, хотя сомневался в успехе моего предприятия, весьма любезно предложил оказать посильную помощь. В связи с тем что склады были забиты грузами и по четыреста вагонов на каждой дороге ожидали разгрузки, необходимо было предпринять какие-то решительные меры. Я договорился с Келли, что пойду на риск и выгружу тысячу тонн пшеницы прямо на землю. Таким образом, на складах высвободится место для тысячи тонн соли и сахара. Келли, вагоны которого будут разгружены, обеспечит мне свободное место на складах. Этот замысел удался чудесно. К счастью, пока тысяча тонн пшеницы находилась под открытым небом, не было дождя. За десять дней мы не только разгрузили склады, но и справились с образовавшимся затором вагонов. Теперь Келли и я могли рекомендовать своему начальству возобновить после двухнедельного перерыва отправку грузов через Мокамех-Гхат.

Я взял подряд в начале лета. В это время года по железным дорогам Индии перевозится особенно много грузов. Как только отправка грузов возобновилась, они начали поступать в Мокамех-Гхат непрерывным потоком по Бенгальской и Северо-Западной железной дороге и не в меньшем количестве по ширококолейной дороге. Ставки, которые были оговорены в моем контракте, были самыми низкими в Индии. Единственный способ, при помощи которого я мог рассчитывать удержать рабочую силу, состоял в том, чтобы сократить до абсолютного минимума число грузчиков и заставить их трудиться напряженнее. Тогда они заработают столько же или даже немного больше, чем другие на подобной работе. Все грузчики в Мокамех-Гхате работали сдельно. В конце первой недели мои люди и я с величайшей радостью обнаружили, что они заработали, по крайней мере на бумаге, на пятьдесят процентов больше, чем грузчики из «Трудовой компании».

Заключая со мною контракт, администрация железной дороги обещала оплачивать работу еженедельно, и я в свою очередь дал слово платить рабочим каждую неделю. Администрация, однако, не учла, что передача подряда из одних рук в другие будет связана с осложнениями в бухгалтерии, для устранения которых потребуется время. Для железной дороги это обстоятельство не имело существенного значения, чего отнюдь нельзя было сказать обо мне. Весь мой капитал в момент прибытия в Мокамех-Гхат состоял из ста пятидесяти рупий, и во всем мире не было человека, у которого я мог бы занять денег. Таким образом, до тех пор пока администрация не перечислит мне деньги, я не мог заплатить своим людям.

Я назвал этот рассказ «Доверие», так как полагаю, что никому не оказывали столько доверия, сколько оказали мне рабочие и служащие железной дороги в течение первых трех месяцев моей работы в Мокамех-Гхате. Люди трудились с предельным напряжением сил. Рабочий день в будни и в праздники начинался в четыре часа утра и продолжался без перерыва до восьми часов вечера. Чтобы работа не приостанавливалась, клерки, осуществлявшие учет грузов, обедали по очереди в разное время. Грузчики, которым пищу приносили их жены, матери или дочери, ели прямо в складах. Все трудились весело и с душой. Всегда имелся стимул для работы. Им могло быть желание обеспечить семью лучшей пищей и одеждой, купить нового вола вместо состарившегося или выплатить долг. У меня и у Рам Сарана рабочий день заканчивался позже, чем у рабочих. Надо было разбирать корреспонденцию, планировать и подготавливать работу на следующий день. В течение первых трех месяцев никто из нас не спал более четырех часов в сутки. Мне не было еще двадцати одного года, и у меня было железное здоровье, чего нельзя было сказать о Рам Саране. За три месяца он потерял в весе около семи килограммов, но отнюдь не утратил своей бодрости.

Отсутствие денег было предметом моего постоянного беспокойства, и, по мере того как неделя шла за неделей, оно превращалось в кошмар, вечно преследовавший меня. Вначале десятники, а затем и рабочие заложили те дешевые и жалкие украшения, которые у них были, но затем кредит оказался исчерпанным. Положение осложнялось еще и тем, что рабочие из «Трудовой компании», завидуя моим людям, которые зарабатывали больше, начали насмехаться над ними. Несколько раз с трудом удалось избежать неприятных столкновений. Несмотря на голодное существование, рабочие продолжали верить мне и готовы были дать отпор всякому, кто хотя бы намекал на то, что я обманом заставил их работать на себя и они не увидят ни гроша из заработанных денег.

Муссон запаздывал в этом году, и раскаленное солнце, опаляя нас своим жарким дыханием, делало жизнь невыносимо тяжелой. В конце одного очень долгого и тяжелого рабочего дня я получил телеграмму из Самариа-Гхата, в которой сообщалось, что на сходнях, по которым вагоны спускались на паромы для переправы через реку в Мокамех-Гхат, паровоз сошел с рельсов. Я добрался на катере на другой берег реки, и в течение трех часов с помощью ручных домкратов мы дважды ставили паровоз на рельсы, но он снова сходил с них. Только после того как улегся ветер и под деревянные полозья удалось насыпать достаточное количество мелкого песка, паровоз был поставлен на рельсы в третий раз. Измученный, с воспаленными и опухшими от ветра и песка глазами, я присел, чтобы впервые за день поесть. В это время в комнату вошли мои десятники. Увидев, что слуга ставит передо мной тарелку, они с присущей индийцам вежливостью вышли. Пока я обедал, с веранды до меня доносился разговор одного из десятников с моим слугою.

ДЕСЯТНИК. Что было на тарелке, которую ты поставил перед господином?

СЛУГА. Чапати и немного дала.

ДЕСЯТНИК. Почему только один чапати и немного дала?

СЛУГА. Потому что у нас нет денег, чтобы купить больше.

ДЕСЯТНИК. Что еще ест господин?

СЛУГА. Ничего.

После короткого молчания старейший из десятников, мусульманин с большой выкрашенной хной бородой, сказал своим товарищам: «Отправляйтесь домой, а я останусь и поговорю с господином».

Когда слуга убрал пустую тарелку, старик десятник попросил разрешения войти и, стоя передо мной, сказал следующее: «Мы пришли сказать вам, что наши желудки давно пусты и что послезавтра мы уже не сможем работать. Но мы увидели, что вы испытываете такие же лишения, и поэтому решили работать до тех пор, пока у нас хватит сил стоять на ногах. Теперь, с вашего разрешения, господин, я уйду и, во имя Аллаха, прошу вас, сделайте что-нибудь, чтобы помочь нам».

На протяжении нескольких недель я каждый день обращался к администрации железной дороги в Горакхпуре с просьбой прислать деньги, но добился лишь заверений, что принимаются меры к скорейшей оплате моих счетов.

После того как бородатый десятник ушел, я отправился на телеграф, где дежурный телеграфист передавал мой ежедневный доклад о проделанной работе. Взяв со стола бланк, я попросил освободить линию для передачи срочного сообщения в Горакхпур. Был первый час ночи, и я направил депешу следующего содержания: «В случае неполучения подтверждения о присылке двенадцати тысяч рупий с утренним поездом работа в Мокамех-Гхате прекращается сегодня в полдень». Прочитав депешу, телеграфист посмотрел на меня и сказал: «С вашего разрешения я попрошу своего брата, который дежурит сейчас, доставить телеграмму немедленно, не дожидаясь утра». Десять часов спустя, когда до истечения срока моего ультиматума оставалось два часа, я увидел, что ко мне спешит рассыльный с серовато-коричневым конвертом в руке. Все грузчики, мимо которых он проходил, прекращали работу и смотрели ему вслед, поскольку каждый в Мокамех-Гхате знал содержание телеграммы, отправленной мною в полночь. После того как я прочел телеграмму, рассыльный, сын моего конторского слуги, спросил, хорошие ли новости. Когда я сказал, что хорошие, он бросился бегом назад, и склады, мимо которых он пробегал, оглашались криками восторга. Деньги не могли прибыть раньше утра следующего дня, но что значили несколько часов для людей, ожидавших долгие месяцы?

На следующий день в моей конторе появился кассир, сопровождаемый несколькими грузчиками, несшими на бамбуковом шесте денежный сундук под охраной двух полицейских. Кассир был веселым индусом, толстым и высоким, который в равной мере источал добродушие и пот. Я никогда не видел его без очков, державшихся на красной тесьме. Расположившись на полу моей конторы, он потянул за веревку, завязанную вокруг шеи, и непонятно откуда извлек ключ. Он открыл денежный сундук и вытащил 12 мешочков, в каждом из которых находилось по тысяче новеньких серебряных рупий. Облизав языком марку, он приклеил ее к моей расписке. Затем, нырнув рукой в карман, в котором вполне могла поместиться пара кроликов, он извлек конверт с банкнотами на сумму четыреста пятьдесят рупий — мое жалованье за три месяца.

Мне кажется, никто не испытывал такого удовольствия, выплачивая деньги, как я, передавая в руки каждого из двенадцати десятников по мешочку с тысячью рупий. Мне кажется также, что никто не испытывал такого большого удовольствия, получая деньги, как мои грузчики. Появление толстого кассира разрядило обстановку, которая была донельзя напряженной. Этот случай следовало отметить каким-то празднеством, и поэтому остаток дня люди не работали. Впервые за девяносто пять дней мы позволили себе отдохнуть. Я не знаю, как остальные провели это время. Я же, признаюсь, тотчас погрузился в глубокий, спокойный сон.

Двадцать один год я руководил перегрузочными работами в Мокамех-Гхате. На протяжении всех этих долгих лет, даже когда я находился во Франции и в Вазиристане[53] во время войны 1914–1918 годов, грузы проходили безостановочно по Бенгальской Северо-Западной железной дороге, не задерживаясь ни на минуту. Когда я впервые взял подряд, через Мокамех-Гхат ежегодно переправлялось от четырехсот до пятисот тысяч тонн груза. К тому времени, когда я передал подряд Рам Сарану, поток грузов увеличился до миллиона тонн.

Те, кто приезжает в Индию в поисках удовольствий или прибыли, никогда не соприкасаются с настоящими индийцами, доверие которых позволило горстке администраторов в течение почти двух столетий управлять огромной страной с многомиллионным населением. Пусть беспристрастные историки судят о том, было ли это правление благотворным для тех людей, с которыми я вас познакомил, для бедняков моей Индии.