Страшно летать?

Страшно летать?

«12 августа 1943 года — 2 полета — 3 часа 15 минут. Бомбили скопление живой силы и техники противника, огневые точки в районе Новороссийска. Вызван очаг пожара. Подтверждают экипажи Тропаревской и Распоповой».

Небо хмурилось. С запада наплывали тучи, и потому полеты не начинали. Надо было выяснить, как там, у врага, хватит ли нам высоты и видимости, чтобы бомбить. Это сейчас по радио узнаём о погоде по всей стране. На войне сводку о погоде над территорией противника получить было так же трудно, как сведения о том, где, когда и какими силами враг готовится наступать. Поэтому на разведку летали самые опытные.

В тут ночь наша третья эскадрилья была дежурной. Значит, от нас и пошел тот разведчик — Нина Худякова с Катей Тимченко. Они не успели еще возвратиться, как небо вызвездило и все экипажи ушли на задание. На аэродроме остался только один самолет — Нины Алцыбеевой. Нас с Ниной одновременно вывозили на боевые полеты. Ее — штурман звена Тимченко, меня — заместитель командира эскадрильи Худякова. Так уж было заведено в авиации, что на первые боевые вылеты новичок шел с видавшим виды ветераном. «Старики» — а они были часто годами моложе своих подопечных — были наставниками, истинными друзьями необстрелянных новичков.

Проводив Худякову, я подошла к Нине Алцыбеевой. Она раздраженно постукивала по крылу самолета.

— Черт знает что такое! — ругалась Нина.

— А что случилось? — сочувственно спросила я.

— Что?! — Она уставилась на меня подбоченясь. — И ты не понимаешь? Да тошно мне! Тошно! Унизительно ходить в девочках-неумехах. Ведь я лучшим инструктором в летной школе была! Мои курсанты героями стали, на всех фронтах летают. А я?! «Только с опытным штурманом», — очень похоже передразнила она командира эскадрильи. — А какой у Тимченко есть опыт? Сколько она в авиации?

— Ну, это ты зря, — заступилась я за Катю. — Дело не в «сколько», а в боевом опыте.

— Тимченко — отличный штурман, знаю, но ведь и я чего-то стою...

— Со мной полетишь? — перебила я Нину. — Или...

— Никаких «или», идем к командиру.

Летчица решительно зашагала на командный пункт, я — за ней. Бершанская стояла на старте в окружении штабных офицеров.

— Товарищ командир полка! — Голос Алцыбеевой звучал уверенно. — Разрешите пойти на задание со штурманом... — И она назвала меня.

— Сколько у вас вылетов? — спросила командир.

— Восемь. Но ведь у меня налет более тысячи часов. Я же инструктор.

— А у тебя, штурман?

— Девять! — Я страшно гордилась, что у меня на один полет больше, и чувствовала себя заправским штурманом.

И вот наш маленький деревянный бомбовоз с полотняными крыльями с трудом карабкается вверх, в небо. До войны У-2 (позже его переименовали в По-2, по фамилии конструктора Поликарпова) был простейшим учебным самолетом. Его технико-тактические данные весьма определенны: скорость — 100 километров в час, потолок — две тысячи метров, броня — фанера вперемежку с перкалью, вооружение — дерзость... На По-2 две открытые кабины. Первая — для летчика, вторая — для штурмана. Они очень тесны, эти кабинки, состоящие из зеленых матерчатых стен, натянутых на деревянные палки. Перед глазами вмонтирована небольшая доска с закрепленными на ней приборами. Чуть сверху, над ними, впереди — туманно-желтый козырек из плексигласа. Перед коленями торчит ручка управления. Управление двойное, то есть самолет может вести как летчик, так и штурман.

Возможно, что в двадцатые годы У-2 и был результатом гениальной конструкторской мысли. А на этой войне, рядом с огромными машинами, он кажется букашкой. Наши пехотинцы называют его «кукурузником», «отважным воробьем», «керосинкой» и каждую ночь ждут «небесного тихохода», который самоотверженно летит в любую погоду, чтобы помочь своим наземным войскам одолеть врага. По-2 стал незаменим на войне, особенно при поражении точечных целей. А моральное воздействие на врага вообще не поддается описанию. По-2 угнетающе действовали на психику гитлеровских солдат. От заката до восхода солнца над их головами висели невидимые в темноте «рус фанер» и методично сбрасывали бомбы. При этом нельзя было определить, где и когда упадет следующая. Постоянное напряженное ожидание бомбежки и вслушивание в монотонное гудение назойливого «комара» выводили врага из равновесия. Ведь недаром рейхминистр Геринг издал приказ, согласно которому немецкий летчик подлежал награждению Рыцарским крестом за сбитый «рус фанер», и особенно за экипаж из полка «ночных ведьм» — так они наш женский полк называли.

Я еще совсем мало смыслю в авиации, и мне нравится эта машина. Я смотрю на высотомер, его стрелка показывает 1200 метров. Это предел для нашего нагруженного старенького По-2. Но мне кажется, что звезды приближаются к нам. Огромный купол неба весь шевелится в непрестанном их мерцании. Яркие и крупные, они вспыхивают то справа, то слева, как будто меняются местами. Млечный Путь, пересекающий весь небосвод, тоже как бы колышется. Все небесное пространство мерцает, вспыхивает, искрится и переливается живыми, играющими огнями бесчисленных звезд. Я невольно шепчу стихи: «Звездочки ясные, звезды высокие! Что вы храните в себе, что скрываете?..» В этом удивительном свете темной южной ночи мне кажется, что все идет прекрасно и что полет не может закончиться неудачно. Так огромна и спокойна жизнь, наполняющая небо, воздух и землю, такая величественная тишина стоит в ночи, что война, которая в любой миг может ворваться в нее зенитным огнем, кажется нереальной.

Ровно стрекочет стосильный мотор М-11, увлекая самолет в темноту, в неизвестность. Под крыльями и под брюхом машины прицеплены на простейшие крючки бомбы. Любой шальной осколок может угодить в бомбу или перебить тросик, ведущий к шарикам бомбосбрасывателей, что в штурманской кабине. Но я об этом не думаю, потому что мне не приходилось бывать в обстрелах. Летая с Худяковой, я полностью полагалась на ее опыт и совсем не предполагала, что нас ждет с Алцыбеевой в этом полете. Хотя нам и говорили на инструктаже о противовоздушной обороне противника и я аккуратно отметила на карте расположение зениток и прожекторов, но не подумала при этом, что немцы могут изменить позиции или установить новые огневые точки. Это потом я научусь вести постоянное наблюдение, все замечать, думать и своевременно принимать правильные решения в зависимости от изменившейся обстановки. А пока идем как бы вслепую.

Впереди уже обозначается линия фронта. На моей карте она отмечена двумя цветными полосами — красной и синей. На земле, конечно, нет этих линий. Там, будто черные кляксы, плывут пятна лесов, видны поля, населенные пункты, очертания рек и дорог. Гитлеровцы создали на Кубани мощный оборонительный рубеж, использовав все выгоды местности — приазовские плавни и русла рек Кубани, Агадум, Второй. Главная полоса обороны — Голубая линия — тянется от Черного до Азовского моря и состоит из мощных опорных пунктов, зенитных батарей и прожекторов со звукоулавливателями. Особенно укреплен участок от Новороссийска до станции Крымская, через которую проходят основные железнодорожные и шоссейные магистрали на Новороссийск, Анапу, Тамань и Темрюк.

Как много я еще не знаю! Однако чувствую себя уверенно. Уверенность мне придает и летчица, которая спокойно пилотирует, да еще подшучивает надо мной.

Мы пересекаем линию фронта. Из черной глубины, что под нами, появляется вытянутая цепочка желтых огней, вспыхивают зарницы выстрелов, всплывают дрожащие гроздья сигнальных ракет, мельтешат трассы светящихся пуль.

— Во-о! Иллюминация!.. — восклицаю я и вижу, как черный шар Нининого шлема свешивается через борт, — Осторожно, не высовывайся, — смеюсь я, — а то фрицы увидят.

— А ты веди так, чтоб никто нас не увидел. Ты же штурман!

Я стараюсь изо всех сил. Отыскиваю знакомые ориентиры: вот дорога, характерный изгиб реки... Ну-ка, штурман, чему ты научилась? Что умеешь? И сможешь ли без няньки?

Мы углубляемся во вражеский тыл. Справа, освещая большую площадь, пылает пожар.

— Что горит? — спрашивает Нина.

— Фрицы портянки, наверное, сушат, — отвечаю я бодро.

Нина смеется:

— С тобой не соскучишься.

— Давай посмотрим...

Летчица слегка подворачивает машину. Мы пролетаем над пожаром, но из-за дыма ничего там не разглядели.

Расчетное время на исходе. Мы приближаемся к Новороссийску. Там, по данным разведки, полным-полно гитлеровских войск. Взошла луна и хорошо осветила местность. Я обрадовалась: мы отлично все разглядим на земле! Но при этом не подумала, что и с земли нас заметить несложно. Надо выправить немного курс, всего на пять — семь градусов. Вот так. Теперь спокойно — ведь это моя первая самостоятельная бомбежка!

По дороге, ведущей от Новороссийска к Анапе, угадывается интенсивное движение. Время от времени вспыхивают огоньки, Я предлагаю летчице пройти вдоль дороги и понаблюдать. Она соглашается. Ага, вот тут, на западной окраине города, чаще вспыхивают огоньки, да и пушки бьют не переставая. Это дальнобойные. Они направлены на малоземельцев. Вот тут и ударим. Я сбрасываю одну за другой три светящиеся бомбы (САБы). Они повисли на парашютах и хорошо осветили дорогу.

— Машин... ох, машин сколько!..

— Где? Не сочиняешь? — Нина смотрит вниз.

— Держи вдоль дороги! Правей! Еще немного. Еще...

Так держать!

«Так держать!» — это команда летчику на боевом курсе. «Так держать!» — это значит провести мысленно прямую от самолета к точке, где рука штурмана рванет на себя шарики сбрасывателей, после чего бомбы, подчиняясь законам аэродинамики и земного тяготения, опишут баллистическую кривую и попадут в цель. «Так держать!» — это идеальная прямая, без кренов, разворотов и скольжения.

При бомбометании летчик должен особенно четко выполнять все команды штурмана. Для этого требуется слетанность экипажа, полное взаимопонимание. К великому моему удивлению и радости, я чувствую себя так, словно сама управляю самолетом — Алцыбеева выполняет все маневры исключительно точно.

Я дергаю за шарики бомбосбрасывателей, самолет вздрагивает, подпрыгивает вверх от резкого толчка. Через мгновение — внизу яркие вспышки. Мы сбросили термитные бомбы. Они разрывались на высоте 100-300 метров и поражали большую площадь. Нина разворачивает машину и берет курс домой, а я все смотрю назад, на разгорающийся пожар.

— Какая путевая скорость?

— А что? — Я никак не могу избавиться от радостного возбуждения после удачной бомбежки.

— Висим же...

Досадная ошибка: я не подумала о сильном попутном ветре, когда шли к цели! Увлеклась, выискивая ее. Сейчас же сила встречного ветра почти равна скорости самолета. Ответить не успеваю. Молчавшая до сего времени земля вдруг выплескивает в небо целый шквал свинца. Кажется, с каждого квадратного метра к нам мчатся огромные шары, которые, взрываясь, превращаются в зловещие облака. Ответить нечем — под плоскостями ни единой бомбы. Один из снарядов разрывается почти вплотную с машиной. Тр-р-рах! Я подскочила на сиденье. На самолет словно обрушился удар тарана. Он разбит, рассыпался в пыль!.. Но нет... нет... Он еще держится в воздухе, поддается управлению. Я вижу, как дымки разрывов собираются в клубящиеся пирамиды и уплывают в облака. «Они берут слишком высоко!» Я запрокидываю голову и вижу тонкие облака, освещенные луной. Догадываюсь: мы смотримся как на экране. Орудия, бившие мимо нас, пристреливаются. Огонь замыкает нас в кольцо.

— Штурман, далеко еще?

— Продержаться бы минут пять...

— Если бы!..

Взрывные волны встряхивают нашу машину беспрестанно. Летчица бросает самолет в сторону, Он делает резкий рывок, треща и вибрируя. Я еле успеваю предупреждать Нину о разрывах, помогая маневрировать:

— Правее! Высота... Скорость...

Главное — не дать наземным зенитным расчетам зафиксировать постоянное положение самолета по скорости, высоте и направлению полета. Нина все время работает педалями, ручкой управления. Только бы скрыться, только бы вырваться из огненной ловушки! Алцыбеева выполняет змейку, чтобы не попасть под прицел. Потом с разворота входит в пике, затем вытягивает самолет к горизонту, делает горку, швыряет из одного поворота в другой, снова пикирует... На страх нет времени. Секунда передышки... две... И снова рванул снаряд. Теперь уже рядом. Я не сразу поняла, что произошло. Оказалось, машина сорвалась в штопор. Это неуправляемый спуск самолета по круто вытянутой вниз спирали.

Алцыбеевой удалось быстро вывести машину в горизонтальный полет. Но о противозенитном маневре теперь нечего было и думать: подбитая машина могла лететь только по прямой. Опять секунда передышки... Я не успеваю осмотреться. Новый шквал огня отшвыривает самолет в сторону, почти совсем разворачивает. И снова мне надо разбираться в обломках ландшафта. Все это длится гораздо меньше времени, чем я сейчас описываю. Минуты длятся бесконечно долго. В голове не остается ничего, кроме одной мысли, одного представления о простом действии: во что бы то ни стало вырваться из огня! Нам может помочь только ветер. С его помощью в два раза увеличится скорость. Ну, а потом... Что будет с нами потом? Ведь попутный ветер вынесет нас в тыл врага. Однако другого выхода нет. К своим напрямую не выбраться.

— Нина, твое решение? По-моему, с попутным...

— Давай курс.

Я даю курс на пожар, над которым мы проходили, когда шли к цели. Снаряды уже рвутся за хвостом, а вскоре зенитки совсем замолкают. Немцы, видно, решили, что подбитый советский самолет рухнет у них в тылу и потому, не стоит больше тратить на него снаряды. Я даю летчице новый курс, но она продолжает лететь прежним, в тыл вражеских войск.

— Нина, поворачивай!

— Вот черт... Не слушается...

Алцыбеева пробует развернуться с помощью руля поворота. «Блинчиком», без крена. Потеряв уйму времени, мы взяли нужный курс, намного севернее тех высот, откуда стреляли.

— Штурман, а район тут ты знаешь? Не заблудимся?

Я всегда тщательно учила наизусть не только район полетов, но еще прихватывала в радиусе триста километров. По десятку раз вычерчивала на память карту, запоминая все характерные ориентиры. Каждый раз помнила урок, полученный в первом ночном тренировочном полете. Тогда я было заблудилась и запсиховала. На земле все казалось незнакомым. Я включила свет в кабине, положила планшет с картой на колени и склонилась над ним. «Выключи свет, — сказала Худякова, которая тренировала меня. — И карту убери». «Что-то не узнаю...» «„Чтой-та“, „ктой-та“... — насмешливо отозвалась она. — Ездила бы ты на телеге, дорогуша, а не лезла бы в штурманы». «Может, что и забыла», — обиделась я. «А когда фрицы стрелять будут, ты для них тоже свет в кабине включишь, вспоминать примешься?» Я молчала, а она ворчливо выговаривала: «Карта у штурмана должна вся в мозгу быть, мало ли что. Тут-то легче: никто не стреляет, никто не торопит. Давай-ка определяйся, а я покружу». Я быстро восстановила ориентировку, и мы благополучно приземлились. Худякова сказала: «Штурман, если это настоящий штурман, никогда не должен теряться. Даже если летчик волнуется, штурман остается спокойным. Ты должна уметь определять курс при любых обстоятельствах. У хорошего штурмана и затылок видит. Важно все замечать. Читать землю! Схватывать всю систему ориентиров, а не отдельные разрозненные детали земного ландшафта. Тогда спокойнее чувствуешь себя над землей».

Худякова учила меня самостоятельно принимать решения в самых сложных условиях. Бывало, покрутит меня в облачности, потом пробьет ее и спрашивает: «Где мы? Веди! Я не знаю, куда лететь».

В этом полете я с благодарностью подумала о Худяковой и сказала Алцыбеевой:

— Район знаю. Горючего хватит. Не волнуйся.

Нина кивнула в ответ.

Мы идем со снижением. Так легче летчице держать самолет. При увеличении оборотов машина, не подчиняясь рулям, кабрирует, лезет вверх, при уменьшении — опускает нос, начинает резко терять высоту. Подбирая нужный режим работы мотора, приноравливаясь к самолету, летчица спокойно пилотировала, вселяя уверенность. Но это была очень трудная работа — 20, 30, 40 минут подряд пилотировать самолет с неисправными рулями, удерживать его, по существу, собственными силами. Это была напряженная, изнурительная и изматывающая работа. Она была монотонна и однообразна, как и у большинства людей на земле, но эту надо было выполнить в небе. И она, эта работа, подавляла все, кроме надежды, и затмевала все, кроме цели.

Я старалась помочь Нине. Следила за скоростью и временем, вносила изменения в курс. Мысленно сличала землю с картой. Река, лес, населенные пункты, дороги сверху казались географической картой. Я искала наиболее безопасный и экономичный путь, помня об ограниченном количестве бензина. Удивительно, но я совсем не думала о повреждениях в машине, полагаясь на опыт и знания летчицы. Мои мысли не метались, а работали: «Прошли десять минут с северо-восточным курсом, пора дать поправку. Нет, еще три минуты, потом дам курс девяносто. Еще десять — двенадцать минут, и пересечем линию фронта. Тогда уже правее... правее. Выйдем на станицу Славянскую. От нее рукой подать до дома».

Каждые пять минут я сообщала летчице время, место, над которым шли, и сколько еще осталось лететь. Работа была слишком трудной, чтобы думать о чем-нибудь постороннем. Наверное, никогда человек не соображает так ясно, быстро, решительно, как в минуты опасности. Это удивительное состояние. На земле такой четкости и собранности мысли у меня еще не было. Наконец мы миновали линию фронта. Опять пожары, разрывы, прочерки трассирующих пуль, взвивающиеся разноцветные ракеты... Еще несколько минут — и я увидела наш световой маяк, который приветливо подмигивал огромным красным глазом. Такие мигалки или прожекторы устанавливались обычно в десяти — двенадцати километрах от аэродрома для того, чтобы помочь экипажам найти в кромешной тьме свой дом. Каждый световой маяк имел свой режим работы, свои сигналы, чтобы экипажи не могли его перепутать с другим, стоящим в ином месте прожектором.

Я радостно закричала Нине:

— Вот и пришли! Понимаешь, пришли!

Я оглядываю южное небо с яркими и огромными звездами, смотрю на легкие бродячие облака, сквозь белизну которых озорно подсматривает за нами луна, и испытываю радость.

— Нина, смотри, смотри! Луна улыбается нам! Честное слово, улыбается!

Я подставляю лицо ветру и громко смеюсь.

— Ты не чокнулась? — Голос у Нины тревожный, а меня еще больше разбирает смех.

— Вот вспомнила, что война представлялась мне кулачным боем, когда стенка идет на стенку, когда дерутся все. Или еще картинка. Представь: бойцы со значками ГТО и «Ворошиловский стрелок» на груди садятся на коней и мчат куда-то за горизонт, где притаились враги. Смешно?

Вместо ответа она приказала мне покрепче пристегнуть ремни. Я улавливаю тревожные нотки в голосе летчицы.

— А что? — спрашиваю ее. — Случилось что-нибудь?

— Дай красную ракету, — не отвечая, скомандовала летчица. — Садимся с прямой.

По правилам мы должны были сделать над аэродромом круг, но, видно, на это времени у нас нет. Самолет катастрофически терял высоту. Ручку управления почти полностью заклинило. Левая рука Алцыбеевой сжимала сектор газа, правая — ручку рулей. Самолет проваливался.

— На себя! — крикнула летчица. — Помоги, ручку на себя!

Обеими руками я ухватилась за ручку и что было силы потянула ее на себя. Ни с места!

— Сильней!

Ручка оказалась скованной: ее ход был мизерным. «На себя, на себя», — твердила я, обливаясь потом. Но самолет проваливался.

— Отпусти. Я сама, — сказала Нина.

Одну за другой я выпустила две красные ракеты — сигнал тревоги.

Что же делать? Какие действия предпринять? Понимаю: я — вне игры, остается одно: ждать. И сохранить мужество, чтобы не потерять голову. Вот как, оказывается, бывает: вырвешься из пекла, из вражеского огня, доведешь подбитую машину до дома и — бах, все в щепки!

Мотор работал исправно. А может, все обстоит иначе? Удача на нашей стороне? Я всегда верила в счастливую свою судьбу. В удачу.

— Ух! — выдохнула летчица. — Сдвинулась...

Самолет, словно подкрадывался к аэродрому, шел над самой землей. Навстречу летела посадочная полоса — ближе, ближе, ближе. Сжалась до предела высота, секунда, миг — и самолет наконец прильнул к земле и помчался по ней. И тут, как бы споткнувшись, остановился: стрелка бензочасов дрожала у нулевой отметки, а ручка управления легко ходила вправо и влево. Осколки повредили тяги управления обоими элеронами. Но лопнули они — вот оно, везение! — лишь после посадки. Случись это во время захода на посадку — и катастрофа была бы неизбежной... Тут уж от летчика ничего не зависело.

Техники, осматривая машину, то и дело восклицали:

— Вот это да! Плоскость-то наполовину вырвана...

— А центроплан — вот так дыры!

— А кабины, кабины-то изрешечены...

— Прямо как в песне, — воскликнула Тая Коробейникова и пропела:

Мы летим, ковыляя во мгле,

Мы к родной подлетаем земле.

Бак пробит, хвост горит,

Но машина летит

На честном слове

И на одном крыле.

— На самолюбии! — отрезала Алцыбеева.

— Повезло же вам, — сказала старший техник эскадрильи Дуся Коротченко. — Ума не приложу, как же вы сели?

— Хочешь жить — сядешь, — устало отозвалась летчица. — Подумаешь, что там Данте! Вот это и есть ад...

И только тут я поняла, что летчица совершила нечто из ряда вон выходящее. И что нам действительно здорово повезло.

— Вы знаете, что вас спасло? Знаете, почему снаряд не разорвался внутри фюзеляжа? — спрашивает инженер по вооружению. — Перкаль вас спасла. Если бы фюзеляж был обшит чем-то более твердым, хотя бы фанерой, вам несдобровать бы.

— Давайте лучше осмотрим машину, — предлагает Алцыбеева механикам. — А ты ступай, — говорит она мне, — иди доложи командиру.

На старте вместе с Бершанской стоит мужчина. Я бодро подхожу и докладываю о выполнении задания. Показываю на карте, откуда стреляли.

— Из чего стреляли? — Мужчина склоняется над моим планшетом.

Я чуть не ляпнула: «Не из рогатки же», но только пожимаю плечами. Его вопрос для меня звучит странно. Я еще не умею различать по огню калибры орудий.

— Так из чего же? — настойчиво повторил он вопрос.

— Бах! — и серое облако, — сказала я серьезно.

Мужчина громко хохочет, а я обиженно думаю: «Ездят тут всякие... тебя бы туда...»

Мужчина, а это был штурман дивизии, уловив мою обиду, примиряюще говорит:

— Молодец! Не растерялась.

Тут подошла Алцыбеева и доложила, что машина лететь не может, в ней только серьезных пробоин восемнадцать.

— Полетите на запасной? — спросила командир.

— Да.

Сил хватило, чтобы четко повернуться и сделать пару шагов. А потом... Хоть упади вот прямо здесь на землю, прижмись к ней покрепче и — никуда. Спать, спать, спать! У меня было такое состояние, что казалось, я не смогу больше сделать ни шагу, не то чтобы подняться в самолет. Колени дрожали от напряжения. И в эту минуту мне вспомнился отец и его рассказ о том, как они, партизаны, шли с вилами и топорами на колчаковцев в гражданскую и в бою добывали себе винтовки. С трудом я отодрала ногу от земли, сделала шаг, другой, еще... Тут я, наверное, пошатнулась, и меня поддержала чья-то рука.

— Притомилась? — Это Юлька Ильина, механик по электрооборудованию.

— Споткнулась. — Голос мой нарочито бодрый, фальшивый, вроде бы все нипочем.

И Юлька это понимает.

— Переходи опять в электрики.

Я даже не поняла, откуда вдруг взялись силы. Мое «Вот еще» прозвучало небрежно.

— Возьми, — подала мне Юля увесистый осколок, извлеченный из спинки моего кресла. — Талисманом будет.

Вырулив запасную машину, мы поднимаемся в небо. На этот раз мы стороной обходим высоты и опорные пункты. Там небо усеяно нитями разноцветных огненных бус — по десятку светящихся точек в каждой. Это — трассирующие снаряды малокалиберных зениток. Слева включается прожектор и мечется по небу, разыскивая вас. «Вот она какая, ночная воздушная война», — проносится в голове, а в желудке почему-то похолодело, и мелко-мелко задрожали колени. Вздрогнул и самолет. Это летчица резко «дала ногу», чтобы отвернуть. Стало страшно! В предыдущем полете у меня был очень мощный источник силы: неведение. Я не понимала, какому риску подвергалась, когда забили зенитки. И потому не дрогнула. Дымные разрывы снарядов не показались мне опасными. А потом, когда на земле увидела истерзанную машину, я поняла, что к чему. Нервы напряжены до предела — избитая фраза, но что поделаешь? Это действительно так, особенно, когда сознаешь, каких трудов стоит выполнение задачи. Сколько же сил надо, чтобы спокойно сказать летчице:

— Все в порядке. Луч далеко. Не дотянется.

Я не узнаю своего голоса. Он хриплый и какой-то чужой. «Надо бы сейчас, — думаю, — пошутить. Сразу станет легче». Но в голову ничего не приходит. Я сдерживаю дыхание, чтобы хоть голос звучал нормально.

— Правее. Так. Еще правее. Спо-кой-нень-ко...

Я стыжусь своего страха, видя, как Нина невозмутимо и ровно ведет машину. Я была бы морально уничтожена, несчастна, если бы она даже заподозрила меня в трусости.

Чем ближе мы подходим к Новороссийску, тем светлее ночь, хотя всякий назвал бы эту темноту кромешной. Я с досадой подумала, что такой бесстыдно сияющий планетарий годится для прогулок, но совершенно неуместен на войне, где надо скрытно подобраться к цели. И луна тоже ни к чему.

К цели мы подбирались, планируя с выключенным мотором, чтобы фашисты не обнаружили нас. Я сбросила бомбы на артиллерийское орудие, но разглядеть, принесли ли немцам урон мои бомбы, я не смогла. Огорченно подумала, что докладывать нечего. Пожар сразу виден, а если уничтожены орудие или автомашина, подбит танк, рассеяно до взвода пехоты?.. Но как это установить, когда ни зги не видать? Следом идущий экипаж подтвердит, что мы бомбили по орудию, и, может, скажет, что орудие замолкло. Но кто уверен в том, что оно действительно разбито? Что оно вновь не будет стрелять?

Я не отрываю глаз от земли. Основное внимание на По-2 уделяется визуальной ориентировке. Надо уметь не только поразить цель, которая, кстати сказать, обнаруживается визуально, но и обследовать местность, разведать, обнаружить, прощупать. Одновременно слежу и за воздухом, чтобы своевременно заметить немецкий истребитель и постараться уйти от него. Начинаю осознавать ответственность своей работы. Ведь штурман рассчитывает курс, путевую скорость, точное время выхода на цель и прибытие на свой аэродром. В общем, от штурмана во многом зависит успех выполнения задания.

А сколько еще впереди заданий, когда нужно будет поразить точечную цель, зачастую не имеющую никаких характерных ориентиров! И я понимаю, что если быть штурманом, то только настоящим. Научиться в каждом полете что-то обнаружить новое, извлечь лучшее, сличить, проанализировать, сложить опыт в копилку памяти и снова познать.

На аэродроме, выпрыгнув из кабины, я огляделась. Из-за горизонта, освещая станицу и поле, поднялось солнце. Яркое такое, звонкое, горластое, как петух. Вдруг из-за забора, у которого стоял наш уже зачехленный самолет, выскочил настоящий петух. Жаркий, огненный, как солнце. Уставились они друг на друга — петух и солнце: кто кого переглядит? И неизвестно, что бы дальше было, если б я не рассмеялась громко. Петух убежал. Никогда еще, как мне показалось, не было утром такого горячего солнца. И поле мне показалось зеленее, и облака ярче, и воздух слаще...

Мы шли в столовую молча. Нина чуть впереди меня. В такт шагам на ее плече покачивался планшет. В его уголке, захватив на карте кусок моря в добрый десяток километров, — фотокарточка курносой девочки с веселыми глазами, а рядом — фотография мужчины в летной форме. Так уж завелось у летчиц — носить в планшете фотографии своих мужей или женихов, дочерей или сыновей. У Нины карточки мужа и дочери. Я вдруг ощутила острую жалость к этой девочке, которая улыбается мне с Нининого планшета. Ведь она сегодня могла лишиться матери.

— Нина, в полете ты думала о Нонне?

Летчица отрицательно покачала головой:

— Нет. Может, это странно, но я думала только об одном: выполнить задание и возвратиться. А в обстреле — только приборы, только самолет.

За завтраком, как водится, все говорили о прошедшей ночи возбужденно, на понятном только летчикам языке. Заспорили о нашем полете: правильное ли было наше решение уходить из зоны огня с попутным ветром, в тыл врага?

— Иначе погибли бы, — подытожила спор Худякова. — Но какой черт вас занес на те высоты?

— Мы шли по курсу, который получили на земле.

— «По ку-у-рсу», — передразнила она. — А голова у тебя для чего? Для шлема? Или чтоб думала? Прорываться сквозь огонь нужно в одном случае — если противник мешает выполнить задачу. А вам следовало бы обогнуть те высоты.

— Мы шли по наикратчайшей.

— Хороший штурман, — услышала я голос штурмана эскадрильи Дуси Пасько, — от плохого отличается еще тем, что он знает, когда надо рисковать.

«А черт его знает, — с досадой подумала я, — когда надо, а когда не надо. На войне вечный риск...»

— В критических обстоятельствах, — продолжала Пасько, — пусть не покажется тебе это жестоким, стать жертвой куда легче, чем выйти невредимой, победив. При этом жертва всегда выглядит привлекательнее и мертвый герой всегда выше живого. Это слишком горькая истина...

— Ну, а Гастелло, Матросов?

Пасько перебила меня:

— Тоже... сравнила. Там обстановка требовала абсолютно необходимого самопожертвования. То высшее проявление героизма, оно не имеет отношения к гибели неоправданной, ухарской. Прекрасна всегда человеческая победа, а не гибель, торжество разума и воли, а не бессильная жертвенность...

Мое радужное настроение улетучилось. Оказывается, я могла погибнуть сама и угробить Нину.

— Не вешай нос, — ласково сказала Катя Тимченко. — Ошибаются все. Во втором полете ты ведь исправила свою ошибку.

Я с благодарностью посмотрела на Катю.

— Страшно? — шепнула она мне в ухо.

Я смутилась, а Тимченко сказала:

— Ты не стыдись страха, а учись бороться с ним. Каждому человеку страшно, если он, конечно, нормальный, не идиот. Ты думаешь, Ульяненко не страшно? Еще как! А посмотри на нее... — В это время Нина Ульяненко проходила мимо нас. Шла не спеша, легко и уверенно. Улыбаясь, разговаривала о чем-то с Алцыбеевой. — Посмотри, как она держится, и о ней говорят: смелая.

— А ты?

— Чудачка. Кто о себе осмелится так сказать? Я думаю, что заслуга человека — в преодолении. Надо преодолеть природу. Боишься, а иди. Держи в узде свой страх, тревоги, боль, отчаяние... Тот, кто теряет самообладание, сыграет в ящик. К примеру, опять Ульяненко возьми...

Последние дни об Ульяненко много говорили в полку. Накануне она потеряла над целью пространственную ориентировку. Растеряйся Нина хоть на мгновение, и гибель экипажа была бы неминуемой. Долгое время Ульяненко летала штурманом эскадрильи, и, натренировавшись в технике пилотирования в боевых полетах, она попросила командование перевести ее в пилоты.

В том полете Ульяненко по штурманской привычке взглянула, откуда тянутся прожекторы, и потеряла горизонт, ослепла от яркого света. Поставить машину в горизонтальный полет она сумела на высоте 50 метров. Катя неспроста говорила мне о выдержке, спокойствии, смелости Ульяненко. Я уже знала, что меня назначили в ее экипаж.

— Разве по ее виду ты можешь узнать, — продолжала Тимченко, — как бешено стучит у нее, да и у каждой из нас, сердце, пересыхает в горле, дрожат колени? Нет! Вот так надо закалить волю, чтобы страх скрыть за лукавой улыбкой, за уверенным тоном. И ты так сможешь. Тренируйся!

Я поняла: надо повышать мастерство, лучше готовиться к полету на земле. Небо над полем боя — не место для тренировок. То, что сегодня отделались пробоинами, — счастливая случайность. Что же касается страха, то лучший способ его преодолеть — предвидеть худшее и готовиться к нему. Наверное, когда живешь рядом со смертью, которая может тебя сразить в любой момент, становишься сильнее, если внутренне спокойно готов к самому трагическому исходу. Позже я не раз наблюдала, что люди, способные взять себя в руки, способные превозмочь страх, обладают лучшей и более быстрой реакцией при защите, чем люди, подавленные страхом; те как бы парализованы, когда надо действовать, чтобы лицом к лицу встретиться с опасностью или же постараться устранить ее.