«Ничего существенного»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Ничего существенного»

«14 апреля 1945 г. — 8 полетов — 9 часов. Бомбили Штеттин, Гартц. Сброшено 1600 кг бомб. Вызван 1 пожар, подавлен огонь 2 артточек. Объявлена благодарность командования за отличное выполнение задания».

Советские войска в каких-нибудь шестидесяти километрах от Берлина! Наш аэродром — перед Одером. Эта река делится на две, а между Ост-Одером и Вест-Одером лежит обширная болотистая пойма, да еще с востока, то есть с нашей стороны, примыкает заболоченная местность. Позарез нужны были разведданные о вражеской обороне, потому-то Олейник с Яковлевой или с Никитиной еженощно летала на фотографирование. Фотоаппарат был только на ее самолете. Аэрофотоснимки срочно доставлялись командованию. Все другие экипажи бомбили огневые точки, узлы связи, штабы, артиллерийские позиции на западном берегу. Это была наша обыкновенная работа, «ничего существенного». Даже чрезвычайное происшествие в полку не изменило ее ритм. Хотя и могло все обернуться гораздо хуже.

Неопытный шофер перевернул на крутом повороте дороги полуторку и «высыпал» весь летный состав. Следуя известной пословице «знал бы, где упасть, — соломки б подстелил», меня выбросило из кузова машины на разворошенный стог сена. Рядом, перевернувшись через голову, упала Лена Никитина, тут же мягко шлепнулись Катя Олейник, Ася Пинчук. Мы сразу же вскочили. Грузовик лежал на боку, никого не придавил, но многие девчата поднялись не сразу. Тихонько ойкали. Очень быстро примчалась «санитарка» и увезла человек десять в госпиталь.

Посыльные штаба носились по деревне, собирая всех, кто сменился с наряда или почему-то не был включен в боевое расписание. Командир полка наспех сколачивала новые экипажи. Во что бы то ни стало полеты должны состояться — это понимали все.

В ожидании начала работы девчата развлекались, как могли. Лена Никитина разыгрывала пантомиму, как летчиц «высыпают» из автомобиля. Это получилось у нее смешно, и все, конечно, от души смеялись.

— Утихомирься... Не к добру... — сказала Катя Олейник. — Мы с тобой ведь на фотографирование идем, к Штеттину. Это к дракону в пасть.

— Ах!.. Не пугай...

— Что вы тут сплетничаете? — подошла Нина Ульяненко. — Вы лучше посмотрите вокруг. Весна пришла! Теплынь-то...

— Я уже в это время купалась дома, в Черном море, — сказала Ольга.

— А у нас еще холодно в Сибири, — отозвалась я. — Только-только тает снег. Земля чернеет островками среди мутных вод. А в небе — сотни перелетных птиц!..

Занятые войной, мы даже не заметили, как опять пришла весна. А она прекрасна всюду. Даже здесь, в Германии. Но особенно она неповторимо прекрасна на моей родине, в Сибири. Она приходит постепенно, медленно, не торопясь. Где-то расцветают сады, люди выходят на поля. А у нас только редкая, скупая капель. Весна долго набирает силы, терпеливо копит их. Если выйти на высокий обрывистый берег Иртыша или Оби (я одинаково привязана к этим рекам, с которыми связано мое детство), то можно увидеть поля, леса и далекий горизонт. Просыпаются у нас реки к маю и немедля заявляют о себе бурным, неукротимым половодьем. И высокий берег становится совсем невысоким: так поднимается вода...

Весной особенно хочется жить. Но весна сорок пятого все еще поднимала людей в атаки, а война хотя и умирала уже, но, огрызаясь, продолжала убивать.

— Давайте споем по случаю весны, — предлагает Нина Ульяненко и запевает:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят...

Довоенные песни волнуют и будоражат, наверное, не только меня одну, потому что тут же, перебивая, Ася Пинчук задорно выкрикивает частушку:

Эх, частушка, ты частушка,

Слово каждое — снаряд.

Бьет фашистов по макушкам,

Помогает воевать.

Лена Никитина вторит:

Скоро кончится война,

Пойдут ребята ротами.

Я своего миленочка...

Я было хотела включиться в игру, но тут меня подозвала заместитель командира второй эскадрильи Магуба Сыртланова:

— Придется тебе со мной полетать сегодня. Сколько наскребут экипажей, не знаю. Командир вне себя. Шофер сам не свой. Ведь его могут обвинить, что он нарочно вывел из строя летный состав.

— Ну уж... нарочно. Он же молодой. Пофасонить захотел. И вот...

— Молодость — не оправдание...

Магуба значительно старше меня, и я не решаюсь с ней спорить. Она очень серьезна и всегда крайне сдержанна. В полк она приехала в конце сорок второго и тут же показала себя. Некоторые «старички» бледнели перед ее летным мастерством.

Сыртланова приехала в полк из Тбилиси, где была командиром звена в спецотряде гражданской авиации, а там плохих пилотов не держат, тем более женщин.

«Разрешите идти на задание?» — обратилась она к командиру в первый же день приезда. «Так уж и сразу? Вы еще не занимались со штурманом». «Штурманом? — Сыртланова удивленно подняла глаза. — А я могу и без штурмана».

Заместитель командира полка Амосова, комиссар и начальник штаба разом прыснули от смеха. У командира полка перехватило дыхание: «Что? Что ты сказала?» Она рассмеялась. Сыртланова с недоумением глядела на них. «Нет, — сказала командир. — У нас без штурманов ни на шаг. Она приведет тебя к цели, сбросит бомбы... Ты не знаешь еще нашего коварного ночного аэродрома».

Изучая вместе с Сыртлановой по карте район действия, я вспомнила этот нечаянно услышанный разговор и забеспокоилась: не придется ли мне в полете с ней спорить, если она поведет себя со мной как с желторотым птенцом?

Штурман Ася Пинчук сдружилась с Магубой сразу же. Никогда не проявляла недовольства, как бывало с другими экипажами. Захотелось спросить об особенностях характера Сыртлановой Асю, которая в эту ночь летала с «молодой» летчицей. Но нас позвали на инструктаж. Мы с Сыртлановой вылетаем последними.

Мотор работает ровно, надежно. Тугая воздушная струя плавно обдувает кабину. Я глянула на приборы: высота 1200 метров, скорость 100 километров, курс 280. Сыртланова спокойно выслушивает мои сообщения, подправляет безоговорочно курс. Когда до цели осталось десять минут, я попросила Магубу постепенно снижаться до высоты 800.

— Зачем?

«Вот оно, — подумала я, — начинается. Сейчас она все будет делать по-своему и не послушает меня. В ее глазах я просто девчонка, без году неделя в авиации». Я постаралась спокойно и толково доказать, что зайти на эту цель со встречным ветром выгоднее, чем с попутным. Хотя встречный и сократит путевую скорость самолета, но зато отнесет звук мотора назад, и мы сможем внезапно нанести удар. А это ведь главное — внезапность. Потом если противник и откроет огонь, то он уже не так страшен. Без бомб можно энергичнее маневрировать, уходить на свою территорию с попутным ветром.

Сыртланова подумала немного и согласилась со мной, сказав:

— Ну, действуй. На боевом курсе я проведу машину как по ниточке. Ты не беспокойся.

Об этом я меньше всего думала. Была уверена, что Магуба с точностью до градуса выдержит курс, до километра скорость, до метра высоту. Уменьшив обороты мотора, Сыртланова ведет самолет со снижением. Мотор уже не рокочет, лишь приглушенно шумит. Высота 800. Снижаться больше не нужно. Магуба переводит По-2 в горизонтальный полет, добавляет обороты мотора. К затемненному городу подбираемся скрытно, бомбим артпозиции. Прожекторы бьют, словно палки, по небу, мельтешат, но нам удается благополучно уйти.

А возвращаясь с последнего полета, я с трудом вышла к нашему аэродрому: такая густая и вязкая тьма окутала нас, что мне показалось, что я ослепла. А потом над головою увидела звезды, крупные, яркие. Странное ощущение появилось. Показалось, что земли нет, она исчезла, и самолет плывет в липкой прозрачно-черной жидкости. Нет, даже не плывет, а просто застыл на месте. Голова у меня закружилась. И такое состояние, что вот сейчас, немедленно усну, и все. Я ударила себя по щекам, помотала головой, и вдруг... Что это? Под ногами в сиянии звезд возникло и замерцало небо. Представляете? Смотрю кругом — и всюду вижу звезды: над головой, под ногами, слева, справа... Всюду звезды! Понимаю, что под ногами должен быть один Одер и это река отражает, как черное зеркало, ночное небо и звезды, но не могу отделаться от иллюзии... Молю: «Исчезни, дрема!» Я даже прикусила губу до крови. Но легче мне от этого не стало. Какое-то полубредовое состояние. Попросила летчицу изменить курс, отойти от Одера. Сразу небо под ногами пропало. Но темень оставалась непроглядной. Все ориентиры скрылись. Впереди — какие-то огненные всплески. Что это?! Вот опять. Да ведь это гроза! Этого нам еще не хватало! Гроза — это плохо. Особенно ночью. Держим прежний курс. Всплески все чаще и чаще. В лицо пахнуло влагой. Молнии гуляют по небу с необузданной силой. Что делать? Надо что-то придумать. Но что? Сыртланова приходит на помощь — она проходит стороной. И действительно, гроза неистовствует по соседству с нашим маршрутом. Беспрестанные вспышки молний освещают бесконечную гряду черных туч. Иногда нас встряхивает. Зрелище жуткое. Мы летим словно в черных чернилах, а в стороне — яркие всплески.

В районе нашего аэродрома погода лучше. Только что прошел тут дождь. Рассветает.

Приземлившись, узнаём, что многие вылетели в девятый раз, но возвратились с бомбами. А экипажи Олейник и Ульяновой не вернулись. На аэродроме стояла тишина.

На стоянках отдыхали зачехленные и закрепленные самолеты. Все уже уехали. Только на старте, закутавшись в самолетные чехлы, сидели две девчонки. Это были механики — Тая Коробейникова и Мотя Юродьева. Они так же молоды, как и те, кого они ждут. И я знаю, как они волнуются, перебирая в памяти все детали своей работы: хорошо ли они осмотрели машины, прежде чем выпустить в полет, все ли сделали? И как бы хорошо, внимательно, четко ни работал механик, такие вопросы всегда возникают. Я смотрю на изящную Таю Коробейникову, которая даже в измазанном за ночь комбинезоне выглядит элегантной, и думаю о том, что механикам тоже не сладко на войне, достается... Все свои силы отдают работе.

— Тяжело? — спрашиваю Таю.

— А тебе легче? Ну недосыпаем, ну руки морозим и сбиваем в кровь, ну под случайную бомбу попадем. А ведь вы, летуны, — она произнесла это слово ласково, — каждую минуту рискуете. Сколько хороших девчат погибло!..

Я подумала, что мы механикам многим обязаны. Их труд тяжелый и изнурительный. Он не ограничен никаким временем, не допускает никаких промахов. Это благодаря им наши самолеты летают, несмотря на громадное перенапряжение и пробоины. Пока летчицы спят, механики залечивают раны машин, проверяют моторы, заменяют износившиеся части. Они всегда под открытым небом, зимой и летом. Их обдувает ветрами, омывает дождями, изнуряет зноем. Несмотря ни на что, механики зимой голыми руками ввинчивают свечи, ставят цилиндры или соединяют, регулируют тяги управления мощностью мотора. Работа ювелирная, в рукавицах ничего не сделаешь. От мороза и ветра распухают и трескаются пальцы, а от бензина и масла покрываются язвами. Но тяжелее всего сознание лежавшей на них ответственности. Летчица, вылетая, принимает свой самолет из рук механика, а вернувшись, опять отдает его в ее руки. И все знают, что мельчайшая ошибка, малейший недосмотр могут привести к смерти летчиц, к гибели самолета, к поражению в бою. Пока машина находится в воздухе и где-то там, за горизонтом, бомбит врага, механики неприкаянно бродят по холодному полю, с тревогой и надеждой посматривают на запад, и бессонница не оставляет их до тех пор, пока не возвратятся машины. Первый... пятый... восьмой... двенадцатый... Сердце и онемевшие губы ведут счет самолетам. Машины садятся, и механики радостно узнают свои, бегут им навстречу. Но кто-то, закусив губу от обиды и боли, понимает, что потерял друга, а еще кто-то, вопреки всему, продолжает надеяться и ждать. Ведь бывают же чудеса на свете, бывают же чудеса!..

Постоянная тревога за судьбу своих летчиц привела к тому, что каждая из механиков относится к своему экипажу с какой-то особенной любовью. Хочется помочь всем, чем можешь, успокоить, избавить от лишнего труда.

— Ну что вы ждете? — с горечью спрашивает Тая. — Ищите же!

Мотя Юродьева, уткнувшись в молодую травку, молчит.

У телефона, согнувшись, сидит начальник штаба Ирина Ракобольская и беспрерывно кого-то вызывает, спрашивая о пропавших экипажах.

— Подождите, — сказала нам Ракобольская. — Возможно, придется лететь на поиски.

Рации на По-2 не было. И поэтому невернувшиеся самолеты разыскивались по наземной связи, а то улетали на поиски наиболее подготовленные экипажи.

Я легла на чехол рядом с Коробейниковой, неподвижно продолжавшей сидеть, скрючившись в комочек. Какое-то время молчали, находясь в состоянии полудремы.

— Алло! Алло! — донесся до нас радостный голос Ракобольской. — У вас? Все в порядке? Даже так?.. Спасибо.

Мы настороженно прислушиваемся.

— Слыхали? — крикнула нам начальник штаба. — Олейник с Никитиной успешно произвели фоторазведку и сели у истребителей. За аэрофотоснимки благодарность получили от самого командующего! Прилетят к обеду. Юродьева, — позвала она механика, — немедленно спать! Иди-иди... Выспишься — и встретишь.

И опять Ракоболъская названивала, разыскивая теперь уже экипаж Ульяненко, а мы молча ждали.

— Какая несправедливость! — вдруг сказала Сыртланова, усаживаясь рядом. — Мы на земле, в безопасности, и небо над нами чистое. Представляю, каково им...

Представила и я... Уж я-то хорошо знала упрямый характер Ульяненко. Она пошла на цель, я была уверена в этом. И за нее я не волновалась. Нина не растеряется. Да и штурман под стать ей. Ольгу море научило быть бесстрашной. Она росла в Туапсе. По отзывам многих летчиц, Оля никогда не психовала в воздухе. Не волновалась сама и не нервировала летчицу, потому что знала: паника — самый страшный враг в воздухе. В полете она всегда была спокойной и осмотрительной.

Осмотрительность и дерзость — ценные качества штурмана. Быть осмотрительной — это своевременно все увидеть, все заметить у противника. В авиации говорят, что у штурмана голова должна поворачиваться на триста шестьдесят градусов. Шею докрасна натирает воротник. А что сделаешь? Когда все видишь, тогда и действуешь уверенней. Быть дерзким — это не ухарство, это настойчивость в нахождении цели, в преодолении зенитного огня противника.

Помню, как мы несколько ночей летали в поисках склада с боеприпасами. Швыряли бомбы, а склада подорвать все не могли. Когда мы прилетели за очередным грузом, я вылезла из кабины, чтобы чуть согреться, попрыгать. На высоте здорово пронизывало, хотя и стояло лето. Ко мне подошла Оля. Их самолет тоже снаряжали. Мы заговорили с ней о «странностях» немцев: над Остроленской не стреляют, там, где бомбим, тоже сравнительно спокойно, а вот чуть-чуть отклонишься к северо-западу от Остроленской, так фрицевские зенитки надрываются от злости.

«Мне кажется, там склад, — сказала Оля. — Приглядись. Мы сейчас чуть-чуть прошли там, и я разглядела в лесу дорожку, которая обрывается». — «Так почему ты не отбомбилась там?» — «Сейчас ударим. А вы прикроете, если что...»

Мы с Ульяненко вылетели следом за Олейник и Яковлевой. Они хорошо рассчитали подход к цели, бесшумно подошли, планируя. Оля сбросила бомбы. Что там началось! Внизу рвались снаряды. «Ах, молодцы!» — кричала я, хотя они меня и не слышали. Замельтешили прожекторы, забили всех калибров пулеметы и пушки. Мы шли с невыключенным мотором, чтобы как-то отвлечь внимание гитлеровцев от самолета Олейник. Бросили бомбы на самый яркий луч прожектора. Домой вернулись довольные. Дерзость всегда содержит в себе риск. Но риск вызван необходимостью. А еще к этому надо прибавить знание, умение и волю к победе.