В утешение и на радость…

В утешение и на радость…

Доподлинно известно, что первые строки «Записок актера Щепкина» вписаны в тетрадь не им самим, а ни больше ни меньше — самим Александром Сергеевичем Пушкиным. Произошло это уже менее чем за год до смерти поэта в одну из их встреч, после того как, наслушавшись о веселых и грустных (больше грустных, порой до слез, до боли сердечной) случаях из жизни артиста и людей «того века», Александр Сергеевич принялся убеждать Щепкина переложить на бумагу все то, о чем он так трогательно рассказывал, как и многое из того, что оставалось невысказанным. Ну а что рассказ должен получиться увлекательным и в меру поучительным, вызвать к себе живой интерес и внимание многих, сомнений не было. Тому зароком могла служить сама жизнь Михаила Семеновича, наполненная драматическими и прелюбопытнейшими историями, а также острый взгляд его, способность выразить увиденное и пережитое метким, сочным словом.

Пушкин был одержим тогда идеей создания своего рода литературного памятника замечательным людям России, сооруженного пером самих героев. Всякое время рождало великих людей Отечества, дела которых, как и память о них, во много раз переживали их творцов. Но потомкам оставались от их реальных дел порою лишь скупые отрывочные сведения или же легенды, в которые можно было верить, как в равной степени и усомниться. Поэт же хотел, чтобы через века звучал собственный голос каждого мастера во всей своей доподлинности и чистоте. Поэтому с такой настойчивостью и верой в праведность задуманного дела убеждал своих современников, в ком видел личности, выходящие за пределы обыкновенности, непременно вести личные записи, дневники, жизнеописания, в которых бы запечатлелись время, события, люди. Среди первых, к кому обратился Пушкин с подобными предложениями, были герой Отечественной войны 1812 года, поэт Денис Давыдов и артист Московского Императорского Малого театра Михаил Щепкин.

Пушкин понимал, как не легко сделать первые шаги на литературном поприще, тем более человеку, привыкшему до того веселить или печалить публику волшебством звучащего, а не печатного слова, а потому, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки и усадить артиста за письменный стол, сам взял в руки перо, озаглавил сей труд — «Записки актера Щепкина» и начертал от имени автора: «Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке…»

Так Первый поэт России вдохновил Первого артиста Отечественного театра на ведение «Записок». Правда, скажем наперед, брался Михаил Семенович за них без большой охоты, позволяя себе длительные перерывы и возможность сомневаться: а стоит ли продолжать это дело? А дело оказалось хлопотное и вовсе непростое. Щепкин признавался: «Для меня писать — страшная работа». И если друзья сильно напирали, добавлял: «Писать не могу, вы сами видите, что я не мастер этого дела». Зря грешил на себя. Даже то немногое, что осталось от написанного им, включая письма, свидетельствует о литературных способностях артиста, а главное — о его незаурядном даре видеть больше того, что открывается другим. Именно этим «Записки» сразу привлекли пристальное внимание современников. Среди ее первых читателей, как и слушателей неповторимых устных рассказов Щепкина, были Гоголь и Тургенев, Белинский и Герцен, Аксаков и Панаев, Некрасов и Шевченко и, наконец, Достоевский и молодой Толстой. Со многими из них Михаил Семенович был близко знаком и дружен. Их одобрительные отзывы о его литературном дебюте вселяли уверенность и вновь возвращали его к письменному столу. Впрочем, как оказывалось, всякий раз ненадолго, пока и вовсе не оставил этого отнимающего много времени и сил занятия, успев описать лишь некоторые эпизоды из детства и актерской жизни в провинции, едва дотянув повествование до времени переезда в Москву и вступления в труппу столичного театра. Причиной тому была, конечно же, не леность актера и не «ужас» перед «страшной работой», а его занятость в театре, предельная заполненность каждого дня работой, уроками с учениками, семейными заботами, частыми гастролями и своими поездками по российским городам. Было и еще одно препятствие, которое охлаждало его писательский энтузиазм. Это невозможность в условиях цензурного надзора и жестких полицейских репрессий высказываться откровенно, говорить то, что он позволял себе в узком кругу друзей. А говорить правду — это было его кредо, тем принципом, который оправдывал его стремление записать виденное, услышанное и пережитое. «Мои записки будут иметь одно достоинство, — предупреждал автор своих будущих читателей, — истину. Я ничего не солгу, а записываю только то, что было в действительности». Уже позднее, когда Щепкин убедился в том, что правда труднее всего пробивается к читателю, встречая на пути своем массу препон, он с досадой скажет: «Мне нельзя написать полных моих записок, или по крайней мере они не только не могут быть изданы при моей жизни, но разве только спустя после моей смерти; много в них найдется такого, что нельзя напечатать».

Однако не будем опережать события. А пока, подчинившись воле своего именитого соотечественника (отступать было некуда), Щепкин, приняв из рук поэта еще не обсохшее от чернил перо, старательно принялся выписывать начало своей биографии: родился «… в 1788 году ноября 6 числа. Отец мой Семен Григорьевич был крепостной человек графа Волькенштейна, но дед мой был сын священника Иоанна, который священствовал в Калужской губернии Мосальского уезда, в селе Спасе, что на речке Перекше, и потом скончался иеромонахом в Москве, в Андроньеве монастыре, где и прах его почивает; правнук же его и теперь еще священствует в селе Спасе. Это не должно казаться странным, ибо в том веке делалось это часто, так что дед мой не слишком удивился, когда, заснув свободным, проснулся крепостным, а только немного погрустил — и то, разумеется, безотчетно; наконец совершенно привык к новому своему званию…».

Решаемся прервать рассказ Щепкина, потому что есть в нем некоторые упущения весьма важных, как кажется, фактов его биографии, ну а другие требуют некоторых разъяснений для современного читателя. Если для деда артиста не было удивительным то, что «заснув свободным, проснулся крепостным», то нам сегодня это не так просто осознать и тем более привыкнуть к столь фантастическому превращению.

…Нет, не на радость ему самому и будущим потомкам природа одарила деда Щепкина, которому к тому времени едва минуло тринадцать лет от роду, прекрасным голосом и великолепным музыкальным слухом. Пение мальчика в церковном хоре привлекло однажды внимание владельца большого имения в Курской губернии графа Семена Егоровича Волькенштейна. Невольно заслушался он многоголосием хора, что сопровождал таинство священного служения, выделяя редкостной чистоты и красоты звучания голос молодого поповича Григория, старшего сына священника. И хотя еще Петром Первым был издан указ, делающий исключение для старших сыновей священников при закреплении за помещиками душ (им по закону надлежало оставаться при отце), желание графа взять в собственное и вечное владение талантливого певца оказалось сильнее царского указа. Ему стоило лишь обратиться в местную канцелярию, производившую ревизию, с просьбой записать Григория за собой, как незамедлительно было вынесено следующее постановление: «Отдать попова сына Григория ему, графу Волькенштейну в вечное владение».

Так была решена судьба деда Щепкина, а вместе с ним и всех народившихся от него отпрысков, которым суждено было своим бесправным существованием многие годы расплачиваться за дарованный Григорию природный талант. Беззаконие и вероломность подобного закрепощения тем более очевидны, что родной брат Григория оставался вольным и вскоре принял приход в одном из храмов той же Калужской губернии.

«…Мать моя, Мария Тимофеевна, — продолжал записывать Щепкин, — была тоже из крепостных, пришедшая в приданое за графиней: так уж издавна велось и теперь продолжается, что камердинер молодого господина женился на сенной девушке молодой барыни… Граф и графиня были примерной доброты, хотя оба как люди имели свои недостатки: но эти недостатки были так мелочны, что для людей, им подвластных, при тогдашних обстоятельствах и образе мыслей, не могли быть чувствительны». Конечно, автору «Записок» приходится быть предельно аккуратным. Он писал эти строки, когда еще свежи были события декабрьского восстания 1825 года и из памяти многих не изгладились его трагические последствия, казни, жестокие репрессии, постыдные гонения. Но внимательный читатель понимал, что хотел сказать автор своими строками: «Так уж издавна велось и теперь продолжается»…

Хотя Щепкин пишет, что граф и графиня Волькенштейн «были примерной доброты», они, конечно, мало чем отличались от других владельцев крепостных душ. Об этом свидетельствовал позднее А. С. Щепкин, младший брат великого артиста: «Граф Волькенштейн при всей доброте и при всем расположении к окружающим его людям в самом деле был не что иное, как помещик, который поддерживал систему крепостного состояния и был проникнут чувством раболюбия в самой высшей степени. Графиня также принадлежала к числу самых раболюбивых созданий».

Впрочем, к семейству Щепкиных, в сравнении с другими крепостными, судьба оказалась более милостивой. Отец Михаила Щепкина Семен Григорьевич занимал должность графского камердинера. Человек честный, образованный, прилежный в делах, он завоевал расположение своих хозяев и был назначен графом управляющим имением, раскинувшимся на семьдесят верст и состоявшим из тысячи двухсот душ крепостных (напомним, что счет шел лишь по лицам мужского пола). На этом поприще способности Семена Григорьевича развернулись с новой силой, хозяйский доход постоянно увеличивался, но рос не за счет непомерных поборов с крестьян, а в результате умелого и рачительного ведения хозяйства. Граф видел, что его управляющий ни малейшей личной выгоды от прибыли не имел, и был абсолютно спокоен за каждый свой рубль, поэтому ценил Щепкина и прощал ему некоторые черты его характера, которые другим господам могли и не нравиться — независимость, упрямство, убежденность в своей правоте. Видимо, вольное существование предков наложило свой неизгладимый отпечаток на его характер.

Мать Михаила Щепкина, Мария Тимофеевна, по-прежнему прислуживала графине, выполняя разные поручения по дому. Так что жизнь семейства Щепкиных складывалась относительно благополучно, им не приходилось непрестанно думать о хлебе насущном, как другим крепостным. Но у них были свои горести. Более всего омрачили жизнь молодых супругов последовавшие одна за другой смерти их первенцев — сына и дочери. Эти горестные утраты, столь частые в крестьянских семьях, не охладили их сердец, не привели в уныние. Наверное, их молитвы были услышаны и в осенний день 1788 года родился третий ребенок, нареченный Михаилом. Родители в страхе за его жизнь по наставлению набожных старушек не сами выбирали ему крестных, а положились на волю случая и породнились кумовством с первыми встречными. Так крестным отцом будущего великого артиста, как он сам писал позднее, стал «пьяный лакей, а крестной — повариха».

То ли предсказания старушек оправдались, то ли родился мальчик под счастливой звездой, но он остался жить и оказался на редкость стойким. С ним бывали ситуации, когда, казалось, жизнь его висела на волоске и он вот-вот отправится в мир иной, но странным образом всякий раз выходил из этих обстоятельств живым и невредимым, будто вобрал в себя в утешение родителей нерастраченную силу ушедших братика и сестры, радуя окружающих отменным здоровьем, добрым нравом и редкой удачливостью.

А злоключения начались, можно сказать, прямо с рождения, когда незадачливая повитуха что-то и как-то плохо перевязала, так что младенец едва не изошел кровью, но повезло: «кто-то вовремя рассмотрел беду, — как впоследствии напишет сам герой, — и новой суровой ниткой, ссученной вдвое, так сказать, привязали меня к жизни, и — благодарю Бога — по сие время я не имел причин жаловаться на ее непрочность». И дальше испытаний судьбы на долю мальчика выпало в избытке…

Как-то Марию Тимофеевну, купавшую сына, позвала к себе госпожа. Графиня не любила ждать и повторять приказания дважды и не терпела ослушания даже в мелочах. Молодая мать поспешила исполнять господскую волю, наказав золовке довершить купание Миши и присмотреть за ним. Но та, то ли не услышала этой просьбы, то ли, увлекшись своими делами, позабыла о несмышленыше. По крайней мере, возвратившись, Мария Тимофеевна застала сыночка все в той же купели. В ужасе она бросилась к нему и извлекла из давно остывшей воды неподвижное тельце Миши, а тот, почувствовав тепло материнских рук, проснулся и прильнул к ее груди всем тельцем. Не иначе как счастливым провидением и случайными крестными объяснялось это чудесное спасение, грудной ребенок даже не простудился, проведя в холодной воде больше часа…

Другой случай произошел в один из пасхальных дней, когда родители вместе с сыном собрались ехать в церковь к обедне. Мать с Мишей уселись в дрожки, а отец пошел отворять ворота, как вдруг лошадь, чего-то испугавшись, резко рванула с места. Мария Тимофеевна тотчас упала с дрожек, а мальчика лошадь стремительно помчала вперед. Страх сковал несчастных родителей, казалось, беды не миновать, но колесо дрожек задело за боковые стойки ворот, дрожки спружинили и малыша самым немыслимым образом перебросило через их верхнюю перекладину. Мальчика подняли без признаков жизни, однако и на сей раз ему повезло, сознание вернулось к Мише, он стал поправляться. Огромный синяк на лбу потихоньку рассосался и только большое желтое пятно на его месте еще долго напоминало о печальном событии. Через неделю мальчишка уже бегал с деревенской беднотой во дворе.

С благодарностью уповали на судьбу родители и после того, как сынуля чуть не утонул в той самой речке Пенке, которую много лет спустя Пушкин упомянет, выводя первую строку будущих «Записок» Щепкина. И хотя речка та была неглубока и неширока и не значилась ни на одной карте, она таила немало опасностей для трехлетнего малыша, который решил попробовать водичку в излучине у села с красивым названием Красное. И быть бы несчастью, не окажись поблизости дворовых ребят, охотившихся за пескарями. Всего-то на несколько мгновений скрылась его круглая головка под водой, но и этого оказалось довольно, чтобы незадачливый пловец захлебнулся. Сознание уже покидало малыша, когда его успели вытащить на берег, а подоспевшие взрослые помогли вернуть его к жизни.

На этом не кончились злоключения маленького Миши. Мальчик рос резвым, любознательным, страстно любил одиночные прогулки и однажды заблудился в лесу. Два дня и две ночи его безуспешно искали. А Миша тем временем осваивал новый мир лесных звуков, цветов и запахов. Утонув в густых зарослях кустарника и немного струхнув, он все же пошел дальше и оказался среди могучих деревьев. Переливы птичьих голосов, стрекот кузнечиков, яркое многоцветье завораживали и заманивали мальчика все дальше и дальше в лес. Притомившись, он почувствовал приступ голода, захотел домой. Повернулся назад, побежал, но лес не кончался и никакого просвета впереди видно не было. Миша заплакал, стал кричать, все тщетно. Обессилев, он упал в мягкий мох, как в взбитую перину, и… уснул.

Утреннее пробуждение было безутешным, голод становился невыносимым, а вокруг по-прежнему ни души.

Между тем поиски пропавшего мальчика продолжались, родители пребывали в полном отчаянии, а тут еще поползли слухи, что в округе объявилась волчица…

Нашел Мишу старый крестьянин, принес вконец обессилевшего малыша в свою избу, напоил теплым парным молоком, накормил сотовым медом, а вскоре и родители подоспели. По случаю чудесного спасения сына заказали в местной церкви молебен Николаю Чудотворцу, «вернувшему» их единственное чадо. Видимо, на роду у него было написано, что пройдет он через все превратности судьбы живым и невредимым.

И все же, несмотря на пережитые отцом и матерью волнения за сына, воспитывался он в строгости и поблажек не имел. Отец в особенности следил за тем, чтобы ребенка не баловали ни супруга, ни окружавшие их люди.

Мальчику было дозволено с родителями бывать в барском доме. Пользуясь расположением графа и графини, он мог иногда позволить себе детские шалости, веселые проказы. У Миши были хорошая память и музыкальный слух, унаследованный, очевидно, от деда. Он легко запоминал стихи и детские песенки и к удовольствию господ и прислуги охотно демонстрировал их публике. Ирония судьбы: когда-то деда его взяли в личное владение графа для услаждения слуха, теперь внук его забавлял потомков графа и пребывал в полной зависимости от милости барской, о которой спустя несколько десятилетий А. С. Грибоедов напишет: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь!»

Не миновали этого и Щепкины, однако им удалось отделиться от графского дома и постоянного прислуживания господам. Отцу было разрешено переехать на хутор Проходы — центр управляемого им имения, а вместе с ним удалось переселиться и супруге. К тому времени семейство пополнилось еще одним прелестным существом — родилась дочь, названная Александрой.