Александр Иванович Герцен
Александр Иванович Герцен
Не один Тургенев, находясь в опале, был согрет дружеским участием Щепкина. Подобные вояжи артист совершил и к Герцену, и к Шевченко, но в биографической литературе эти факты либо обходятся молчанием, либо упоминаются вскользь, а то и искажаются.
Если цель поездки к Тарасу Григорьевичу Шевченко в Нижний Новгород была схожа с тургеневской — ободрить, утешить, придать бодрости в их вынужденном уединении, то его вояж к берегам туманного Альбиона имел иное назначение.
Конечно, не ради увеселительной прогулки отправился этот уже совсем немолодой и далеко не идеального здоровья человек в такое рискованное путешествие, подвергая себя не только немалым физическим нагрузкам, но и испытаниям на благонадежность, которые могли быть куда серьезнее, чем последствия от визитов к ссыльным Тургеневу и Шевченко. Отправиться к политическому изгнаннику с его «Колоколом», призывавшему соотечественников бороться с самодержавием, было равносильно открытому вызову властям.
А дело было так. Щепкину предстояла поездка во Францию. Николай Христофорович Кетчер и Александр Николаевич Афанасьев, считая эмиграцию Герцена из России малодушием, не могли смириться с потерей «такого голоса в русской литературе» и в запальчивости склонны были обвинить его в «бегстве от друзей», в нежелании разделить с народом все тяготы борьбы с самодержавием. «Да, оставаться и работать, хотя под ножом!» — бросал упрек старшему товарищу пребывавший тогда в юношеском максимализме Афанасьев. «А что будет с Россией, если все начнут оставлять се?!» — возмущались другие. Вот и созрело решение: учитывая добрые дружеские отношения Щепкина и Герцена, авторитет артиста и способность убеждать собеседников, просить Михаила Семеновича совместить его французскую поездку с посещением Герцена, чтобы лично передать ему мнение московских друзей и уговорить вернуться на родину. Убеждать в чем-либо Щепкина не пришлось, он и сам горел желанием повидать Герцена и был солидарен с теми, кто желал его возвращения в Россию.
Для Герцена встреча со Щепкиным, который, по его словам, держался с ним «на короткой дружеской ноге родного дяди или старшего брата», и вовсе была радостью несказанной, самый дорогой подарок в самые тяжелые дни его зарубежного бытия. Получив известие о скором приезде Михаила Семеновича, записывает Герцен в «Былом и думах», «я испугался от радости… В образе светлого старика выходила молодая жизнь из-за гробов: весь московский период… и в какое время… Я был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц… Русские в это время всего меньше ездили за границу и всего больше боялись меня… И первый русский, ехавший в Лондон, не побоявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович».
Память, сменяя одну картину за другой, тут же подала из прошлого счастливые, казавшиеся теперь уже далекими лица друзей, живописные уголки неповторимой российской природы, гостиные домов, где «некогда царил А. С. Пушкин; где… декабристы задавали тон; где смеялся Грибоедов; где… А. С. Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять; где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал; где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где… наслаждались рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгрива ракета, Белинский, выжигая все, что попадало»…
Александр Иванович, уведомленный о приезде Щепкина, пошел заранее на пристань встречать старого друга. Он с беспокойством и нетерпением всматривался в пассажиров, заполнивших палубу, в надежде отыскать приметную фигуру дорогого человека. И едва на пристань были сброшены сходни, оттолкнув вставшего было на пути полицейского, «сбежал на палубу и бросился на шею старику. Он был тот же, — записал потом в «Былом и думах» Герцен, — как я его оставил: с тем же добродушным видом, жилет и лацканы на пальто так же в пятнах, точно будто сейчас шел из Троицкого трактира к Сергею Тимофеевичу Аксакову».
Михаил Семенович привез Герцену письма московских друзей, нелегальную литературу, чему лондонский издатель «Колокола» был особо рад, но больше всего утешился тем, что на родине его не забыли и «не переставали любить». Читая письма, Александр Иванович был так растроган, что не мог скрыть набежавшую слезу. Однако, успокоившись, обнаружил, что не все его заказы выполнены, кое-какой нужной корреспонденции не обнаружилось. Например, он не получил запрещенных стихов Пушкина и Лермонтова, которые по предварительной договоренности ему должны были передать москвичи. Ведь должны знать, что «при выезде… ничего не осматривается». «…В чем была опасность прислать Пушкина и Лермонтова стихи? Будто один Грановский знал об отъезде Михаила Семеновича, а Кетчер, а другие?..» — с горечью возмущался писатель. К досаде на друзей, не выполнивших просьбы Герцена, примешивалась обида на тех, кто был прежде ближе всего в дружбе, но теперь не подал и короткой весточки о себе.
Щепкин, как мог, утешал друга, высыпав кучу московских новостей, тут же читал ему отрывки из второго тома «Мертвых душ», привезенных с собой, рассказывал о России, общих знакомых во всех подробностях и деталях, «без которых лица перестают быть живыми». И вот уже впавший в грусть российский лондонец улыбается, смеется, хохочет. «Он рассказывал вздор, — вспоминал позднее об этой встрече Герцен, — мы хохотали со слезами в голосе».
Известно, что Михаил Семенович и раньше, когда Герцен был под надзором в Нижнем Новгороде, был своего рода связным между ссыльным и его друзьями, пользуясь возможностями гастролей. Он привозил ему корреспонденцию из Москвы и Петербурга и увозил в обратный путь письменные и устные послания.
О многом переговорили Щепкин и Герцен в тот лондонский визит.
Конечно, надежда Михаила Семеновича и друзей на то, что Герцен внемлет всем доводам и сможет продолжить свою революционную деятельность на родине, оказалась наивной. Как, впрочем, не менее был наивен герценовский призыв к крепостникам добровольно освободить крестьян от зависимости и наделить их по справедливости землей. «Ты знаешь Россию, все ее политическое устройство, — спорил с ним Щепкин, — и вдруг взываешь к тому классу… который не хочет этого и не может, потому что это связано с его жизненными интересами… то есть ты взываешь к тем, которые не хотят и не могут уничтожить крепостного состояния…» Наивна была и либеральная апелляция Герцена к «верхам». Спустя время Герцен и сам убедился в тщетности своих ожиданий: «Старое крепостное право заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ… обманут». Но если быть логичным, приходится признать, что и Щепкин впадал в утопию, когда полагал, что решение вопроса социального переустройства общества кроется в исправлении нравов. «Что же касается до равенства, — убеждал он собеседника, — то на это может тебе служить ответом вся природа: в ней нет ни в чем равенства, а между тем все в полной гармонии. Оставьте мир расти по своим естественным законам и помогайте его росту развитием в человеке нравственного чувства, сейте мысль, но не поливайте кровью… Не хватит сил для всего человечества, — будем полезны тем, на сколько нас хватит, возрастим в них ту же мысль, братскую любовь ко всему человечеству…» Заметим однако при сем, что эти щепкинские мысли сторонника эволюционизма, выражаясь современным языком, не остались втуне, а проросли, дали свои всходы и в двадцатом и двадцать первом веках… Само время сделало их актуальными.
Жизнь противоречива, и то, что было наивно тогда, ибо не сопрягалось с реальной действительностью, спустя много десятилетий, при изменении условий и обстановки, вдруг обретает иной смысл и силу.
Лондонские «посиделки» отмечены горячими спорами, попытками найти истину или хотя бы какой-то удобоваримый компромисс. Чтобы понять сущность спора, документально воспроизведем диалог между Щепкиным и Герценом.
— Какая может быть польза от вашего печатания, — возмущался Щепкин. — Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать да помечать, вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей…
— Однако ж, Михаил Семенович, до сих пор бог миловал, и из-за меня никто не попался.
— А знаете ли вы, что после ваших похвал Белинскому об нем запрещено говорить в печати?
— Как обо всем остальном. Впрочем, я и тут сомневаюсь в моем участии. Вы знаете, какую роль играло знаменитое письмо Белинского к Гоголю в деле Петрашевского. Смерть спасла Белинского, — мертвых я и не боялся компрометировать.
— А Кавелин-то, кажется, не мертвый?
— Что с ним было?
— Да то, что после выхода вашей книги, где говорится об его статье о родовом начале и о споре с Самариным, его призвали к Ростовцеву.
— Ну!
— Да что же вы хотите? Ну, ему и сказал Ростовцев, чтоб он впредь был осторожнее.
— Михаил Семенович, неужели вы уже и это считаете мученичеством — пострадать при четверовластнике Иакове советом быть осторожнее?
Герцен, конечно, не мог согласиться с суждениями Щепкина, парировал его доводы решительно и укреплялся в мнении о своей правоте. Отголоском этого разговора стали и слова Герцена, брошенные им позднее: «Непривычка к свободной речи — увеличивает в их глазах опасность», «…надобно же, хоть чтоб кто-нибудь не покидал оружия». Впрочем, Михаил Семенович и сам получил возможность убедиться в силе герценовского слова в упомянутом нами эпизоде, когда он ходил по инстанциям, добиваясь выплаты актерам причитавшегося им жалованья. То, чего не мог добиться Щепкин, апеллируя к министру и даже государю, сделала одна-единственная угроза искать помощи в герценовском «Колоколе». Лондонский изгнанник действительно будил общественное сознание в России, питал развитие ее свободолюбивой мысли.
Отправлялся Щепкин в обратный путь из английского вояжа не в самом лучшем расположении духа. Надежды, которые он светло возлагал на поездку, не оправдались, цель не была достигнута. Друзья, несмотря на самое доброе отношение друг к другу, ни о чем не договорились. Каждый остался при своих убеждениях, обнаруживая все больше и больше разногласия в них. «Да, мы если не расходимся, — признавался Герцен своим московским друзьям, — то разводимся обстоятельствами все дальше и дальше». «Дело в том, — как бы вторил ему Щепкин, — что мы стали говорить на разных наречиях».
Резоны Михаила Семеновича не показались Герцену достаточно убедительными, но и Александр Иванович тоже не нашел тех слов, которые заставили бы его собеседника переменить мнение на предмет спора. Щепкин остерегался разящей логики Герцена, его острого ума, знал, что на этом поле ему выиграть трудно, это видно из его последнего письма в Лондон: «Прощай!.. Ответа не нужно. Я знаю, у тебя много логики, и поэтому ты знаешь, что это будет неравный бой, и потому это будет нечестно; в любви к человеку я бы поборолся с тобой, и тогда бог знает, чья бы взяла. Без ответа у меня остается надежда, что ты примиришься сам с собой… Обнимаю тебя, может быть, в последний раз, а ты обними за меня детей своих и вместе с ними вспоминай иногда о старике». Это прощальное письмо как бы подводило итог их продолжительной, начавшейся еще в 1839 году дружбы. Правда, виделись они не так уж часто, да и письмами редко баловали друг друга, но дружбу хранили ревностно, пронеся ее через долгие разлуки и идейные споры. В гом же письме к Герцену Михаил Семенович признавался: «Надо, чтобы душа моя сильно страдала, чтобы я решился так много наболтать… Может быть, тут нет логического порядка мыслей, зато нет строки, которая не была облита горькими слезами. Конечно, это тоже слабость; но что же делать, я не могу сухо любить человека, невзирая на разность убеждений, я не перестаю любить».
Из Лондона в Москву Щепкин уехал не с пустыми руками, кроме устных наказов он прихватывает заранее приготовленные Герценом письма, нелегальную литературу, в том числе его книгу «О развитии революционных идей в России», с которой ознакомился самым тщательным образом. Бдительный генерал-губернатор Закревский докладывал в Третье отделение: «Актер Щепкин на одном из своих вечеров подал мысль, чтобы авторы писали пьесы, заимствуя сюжеты из сочинений Герцена».
И все же последнее слово осталось за Герценом. Спустя десять лет после памятной лондонской встречи докатилась до него тяжелая весть о смерти Щепкина. Александр Иванович отозвался на нее самым искренним образом и самыми высокими словами: «…он был великий артист. Артист по призванию и труду. Он создал правду на русской сцене, он первый стал не театрален на театре, его воспроизведения были без малейшей фразы, без аффектации, без шаржа… Щепкин и Мочалов, без сомнения, два лучших артиста изо всех виденных мною в продолжении тридцати пяти лет и на протяжении всей Европы. Оба принадлежат к тем намекам на сокровенные силы и возможности русской натуры, которые делают незыблемой нашу веру в будущность России».