Как трудно порой отстоять новую идею
Как трудно порой отстоять новую идею
Принято думать, что между крайними точками зрения лежит истина. Никоим образом: между ними лежит проблема.
Гёте
Случилось то, что бывает обычно, когда в пору застоя рождается мысль, гениальное решение переделать то, что веками казалось незыблемым. Физиологи и психологи отвернулись от учения об условных рефлексах, решительно осудили его. Было от чего прийти в возмущение: новый метод опрокидывал труды поколений исследователей, решительно порывал с прошлым… Десятки лет физиологи увлекались упражнениями на тему: как и сколько раз вздрогнет та или иная конечность или как-нибудь иначе отзовется организм, если проломить череп собаки и раздражать мозг электричеством… Таков был предел дерзаний!
У психологов были свои основания отстаивать традиционные принципы исследования, собственные способы уразумения механизмов психики. Несмотря на то что большие полушария также сработаны из плоти и крови, как сердце и печень, метод изучения головного мозга поражал первобытностью и несовершенством. Никаких физиологических опытов, никаких объективных обобщений; животное лает, кувыркается, кружится вокруг собственной оси, а экспериментатор наблюдает и регистрирует. Результаты будут обобщены таким «объективным» инструментом, как психика экспериментатора. Чтоб вернее вникнуть в душу собаки, исследователь мысленно ставит себя на место животного и приписывает ему свои ощущения. Порой возникают немалые затруднения, особенно в связи со сменой экспериментатора. Душевные свойства животных, их совершенство, так искусно запечатленные в протоколах наблюдений, вдруг утрачивают свое сходство с нравом и склонностями прежнего исследователя, приближаясь к свойствам его преемника.
Нашлись ученые, которые дружно встали на защиту этих «совершенств». Приговор был единодушным.
Известный зоолог Холодковский, он же литератор и переводчик «Фауста», мобилизовал свое художественное дарование, чтоб откликнуться на новое учение каламбуром. «Условные рефлексы, – шутил поклонник Гёте, – очень похожи на иерихонскую розу, они не розы и не из Иерихона».
Так же примерно изображали в «Русском вестнике» в 1874 году Сеченова: «Сами изволите видеть, милостивые государи, в моих произведениях – что ни строка, то рефлекс, нервные центры, чувствующие поверхности, роковые следствия, – это ли не реальная, чистая наука?…»
«Сколько тысячелетий, – защищался Павлов, – исследуется душевная жизнь человека! Занимаются этим не только специалисты-психологи, но и литература, искусство. Миллионы страниц заняты изображением внутреннего мира человека, а результатов – законов душевной жизни человека – мы до сих пор не имеем. И поныне справедлива пословица: «Чужая душа – потемки». Наши же объективные исследования у высших животных дают основания полагать, что законы, лежащие под этой страшной сложностью, какой нам представляется внутренний мир человека, будут найдены физиологами – и не в отдаленном будущем…»
Кто-то сказал, что новое в науке тогда лишь легко принимают, когда это новое можно механически присоединить к старому. Когда же присоединение не удается и неизбежен пересмотр всего накопленного в прошлом, это вызывает споры и нередко протесты.
Психологи не желали слушать о рефлексах. Разве психолог Вундт не заявил:
«Мы можем смело сказать, что по зрелости своей физиология не выдерживает сравнения с психологией…»
Этим ученым вторили третьеразрядные профессора с высоты университетской кафедры:
– Какая это наука, всякий егерь, дрессируя собак, знает больше.
Случилось, что противники Павлова не ограничивались одними словесными выпадами и пользовались средствами иного рода.
Вот один из таких эпизодов.
В 1913 году сотрудница Павлова М. Н. Безбокая, выработав у собаки условную связь между пищей и электрическим светом, сумела до того усилить возбуждение животного, что оно набрасывалось на зажженную лампу, как если бы это был жирный кусок. Присутствовавший при этом Павлов с интересом отнесся к этому яркому выражению чувства голода.
– Как часто, – заметил он, – мы видим, что человек, охваченный страстью, например ревностью, обвиняет в своем несчастье ни в чем не повинное лицо или даже неодушевленный предмет.
Написанная на этом материале диссертация содержала всего лишь двадцать две странички текста, была бедна цифрами и богата опечатками, но слишком уж были интересны приведенные факты, и Павлов эту работу поддержал.
Согласно обычаю, установленному издавна, диссертация М. Н. Безбокой в количестве пятисот экземпляров была напечатана и подготовлена к рассылке отечественным и иностранным библиотекам, в обмен на такие же издания. В тех редких случаях, когда диссертанту не присуждалась ученая степень, диссертация со штампом «Искомой степени не удостоена» все же следовала по назначению.
Павлов страстно защищал работу помощницы. Он всячески убеждал суровых критиков, что на первый взгляд незначительные факты, приведенные в диссертации, скрывают большое и важное содержание, в высшей степени любопытную перспективу. Он твердо уверен, что не покривил душой, защищая эту работу.
Диссертация Безбокой не получила одобрения.
– Милостивые государи! – выступил возмущенный Павлов, когда исход баллотировки стал известен. – Здесь совершается величайшая несправедливость. От нее страдаю не только я, страдает будущее самого нового и важного отдела нашей науки – учения о мозге. Совершенно понятно, что после этого я не могу оставаться членом вашей почтенной коллегии. Я ухожу из академии – и навсегда.
На глазах смущенных судей ученый покинул заседание Военно-медицинской академии.
В вестибюле его остановили сотрудники.
– Куда вы, Иван Петрович? – спрашивали они.
– Как куда? Я уезжаю и навсегда прекращаю работу в академии! На их стороне слепая, темная сила! Пусть заседают! С меня довольно – я уже назаседался.
Уход из академии произошел весной, а осенью к Павлову явились его научные сотрудники.
– Дорогой Иван Петрович, – сказал один из них, – мы просим вас вернуться в академию. Кроме того, вот извинительное письмо от конференции академии.
– Я ведь сказал, – ответил Павлов, – что не вернусь больше, и не вернусь.
– Иван Петрович, – продолжал его уговаривать сотрудник, – а операции? А лекции? Ведь вы привыкли делиться с нами всеми вашими опытами и мыслями. На днях объявлена ваша вступительная лекция студентам.
– Ну ладно, – согласился ученый, – но передайте им, чтобы диссертацию напечатали вторично, исправив лишь опечатки, и разослали повсюду, куда полагается.
С той поры диссертация Безбокой хранится в библиотеках в двух, экземплярах: один со штампом, а другой без него.
Противники Павлова не унимались.
– Одумайтесь, Иван Петрович, – убеждал его один из ученых. – Что вам дадут эти рефлексы? Ведь все это давно уже известно, забывать собираются. У вас нет размаха. Возьмите Мечникова – человек над бессмертием работает. Тут и себя и других обрадуешь…
И до Павлова знали, что животное можно многому научить. Дрессировкой вырабатывались различные навыки, изменялось поведение зверей, но как поверхностны были эти знания! Тысячи лет люди пользовались аппаратом усвоения опыта, не вникая в сущность его. Павлов первый из физиологов приподнял завесу над тем, как образуются навыки и знания, и, что важнее всего, подарил науке новый метод исследования.
Всем великим изобретениям человеческой мысли неизменно предшествовало открытие нового средства исследования, неведомая дотоле методика. Открытый Павловым способ задавать мозгу вопросы и получать ответы через слюнную железу предрешил все грядущие успехи ученого.
Павлов выслушивал упреки и советы психологов, прочитывал их обидные статьи и спешил в лабораторию излить свой гнев. Тут у него своя аудитория, ей он может все доказать.
– Правды испугались. «Всякому егерю известно»… Что известно, милостивые государи? У нас основы психологии, ее материальное выражение. А у вас?… Не вы, а мы объясним субъективный мир человека физиологически!
О психологе Клапереде, авторе книги, направленной против временных связей, он с сарказмом говорит:
– Я встречал его несколько раз. Он – вечный генеральный секретарь всех международных психологических съездов… Я вам сейчас почитаю, что пишет Клаперед о наших условных рефлексах. Смотрите, какая жалкая эквилибристика слов, прямо пожимаешь плечами!.. Полнейшее буйство словесное… Это особенная порода людей, у них настоящая мысль не имеет хода, а постоянно закапывается черт знает во что…
О другом авторе – Вудзорде, который в своей книге «Современная школа психологии» замечает, что человеческое поведение не может быть сведено к сумме рефлексов, Павлов иронически говорит:
– Они вообразили, что будто дело обстоит так, что это вроде мешка, где навалены картофель, яблоки, огурцы и т. д…Никто никогда так не думал. В организме все элементы взаимодействуют друг с другом, как в химическом теле водород, кислород и углерод, смотря по тому, как они размещены в молекуле…
В его распоряжении беспристрастнейший из судей – сам мозг. Он выражает свою волю через слюнную железу. Это не косвенный результат, не перевод побуждений животного на язык человека! Притворство и ложь, воображение и мнительность – исключаются. Подопытное животное не может помешать слюне выделяться и свидетельствовать о реакциях мозга.
Один из сотрудников Павлова приводит следующий любопытный факт.
К Павлову однажды явился американский исследователь, выступивший как-то в заграничной печати с критикой учения Павлова. Американец утверждал, что удаление большей части мозга не мешает крысам находить пищу в искусственном лабиринте, специально созданном для них, и делал из этого заключение, что Павлов переоценил значение коры больших полушарий мозга.
Узнав о приезде гостя, Павлов сказал:
– И прекрасно, что сам пожаловал… Сначала я ему покажу нашу лабораторию, а потом разоблачу его ошибку а эксперименте, которым он так кичится.
– …Не был ли лабиринт, где вы ставили опыты с крысами, – спросил он американца, – окрашен масляной краской?
– Да, – ответил приезжий.
Американец не подозревал, что, удаляя мозг у крысы, оставлял нетронутым центр обоняния.
– В таком случае поздравляю вас, – насмешливо заметил Павлов, – крысы руководствуются запахом краски не хуже, чем запахом бифштекса…
– Я не отрицаю психологии как науки о внутреннем мире человека, – еще и еще раз повторял ученый. – Тем менее я склонен отрицать что-нибудь из глубочайших влечений человеческого духа. Я только отстаиваю непререкаемые права естественнонаучной мысли всюду и до тех пор, покуда она может проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта возможность!
В своей трудной борьбе Павлов не был одинок, лучшие представители науки высказывали ему свое сочувствие и симпатии. Так случилось после XII съезда естествоиспытателей и врачей, на котором Павлов произнес свою знаменитую речь «Естествознание и мозг». Обращаясь в ней к психологам, он страстно обличал их методы исследования, порочную склонность приписывать животным собственные представления и чувства.
– Психологи, – заявил он, – ничего не могут дать физиологии, они только еще ищут своих путей, и неведомо, когда их найдут. Психология – еще не наука и в качестве союзницы физиологии не оправдала себя.
Эти гневные слова были адресованы противникам, тем, кто отстаивал идею о нематериальности так называемой душевной деятельности человека и не признавал за физиологией права исследовать психику.
Речь Павлова вызвала отклик в другом наболевшем сердце, у человека с глубоким гражданским чувством и высокой образованностью – Климента Аркадьевича Тимирязева. Он в статье, помещенной в «Дневнике съезда», взял под свою защиту физиологию. Ему самому в это время приходилось бороться с ложными идеями в ботанике, и речь знаменитого физиолога прозвучала для него как поддержка. Вот что он писал тогда:
«…В этот момент, когда ботаники безо всякого к тому повода на место строгого опытного метода пытаются выдвинуть беспочвенные, бессодержательные психологические параллели, пустые догадки о «памяти», как основном свойстве организованного вещества, о способности растения «учиться» и действовать соответственно с приобретенными знаниями, о зависимости процесса роста органов и «мозга корня» – примера чему не встречается и у животных, – в этот момент раздается в Москве авторитетный голос И. П. Павлова, призывающего физиологов на приступ последнего оплота психологов, призывающего естествознание отказаться от последней своей непоследовательности… Психология не оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Физиологии прежде всего необходимо освободиться от ненадежной союзницы даже в сфере функции головного мозга и впредь придерживаться области точного опыта – того опыта, который доставил профессору Павлову всемирную известность».
По этому поводу Павлов написал Тимирязеву:
«Глубокоуважаемый Климент Аркадьевич!
Уехав из Москвы со съезда 29 декабря, я только вчера, получив нумер «Дневника Съезда», узнал про Ваш отзыв о моей речи. Нахожу естественным и уместным засвидетельствовать Вам, что этот отзыв дал мне много радости. Научное единомыслие, признание товарищами по оружию правильности и ценности наших взглядов есть законнейший источник нашего успокоения и удовлетворения. И то, и другое я чувствую тем сильнее, что принадлежу, к моему огорчению, к типам, наклонным всегда тревожиться, сомневаться, в чем, очевидно, виновата моя неврастения. Позвольте же мне этими строками выразить Вам мою сердечнейшую признательность.
С горячим пожеланием Вам полного восстановления здоровья и возврата к прежней деятельности.
Искренне Вас уважающий и преданный Вам
Ив. Павлов»
На это письмо последовал не менее сердечный ответ:
«Глубокоуважаемый Иван Петрович!
Не сумею передать Вам, как меня обрадовало и успокоило Ваше любезное письмо. Отправив телеграмму под глубоким впечатлением Вашей речи, я только после спохватился, что могли сказать: а кому какое дело до того, что я, ничего не смыслящий в ее предмете, о ней думаю, но потом успокоил себя тем, что восхищаться-то никому не запрещено. Ваше дружеское и товарищеское отношение ко мне меня окончательно успокоило и обрадовало не только за себя, но и за нашу науку. Уж мне лично приходится воевать с ботаниками старыми и молодыми, русскими и немецкими, проповедующими, что физиологи растений должны отказаться от «строгих правил естественно-научного мышления», заменив их бреднями о какой-то, по счастию, не существующей «фитопсихологии». А теперь, когда я могу указать, что «великий физиолог земли русской», каким Вас считает весь свет, призвал изгнать психологический метод из последнего его оплота в физиологии, я чувствую твердую почву под ногами для оказания им дальнейшего отпора.
Ваша речь мне представляется событием в истории естествознания; я глубоко сожалею, что не был его очевидцем, и вообще возможность увидеть Вас и познакомиться с Вами была для меня главной приманкой съезда.
Позвольте же мне еще раз принести Вам сердечную благодарность за Ваши добрые и лестные для меня строки.
Искренне Ваш, уважающий и преданный
К. Тимирязев»