Глава V

Глава V

Поезд затормозил, дернулся раз, другой и со скрежетом остановился. К вагону уже бежали встречающие с лозунгами и цветами, грянул духовой оркестр. Алексей вышел на перрон. Он пожимал чьи-то руки, кто-то по-дружески хлопал его по плечу, черноглазая девчушка с большими белыми бантами в косичках пробивалась к нему через толпу. Люди расступились, давая ей дорогу, за девочкой неотступно следовали двое мальчишек в пионерской форме. Ребята выстроились перед Стахановым, и девочка протянула ему огромный букет цветов.

-От пионеров герою Стаханову пламенный привет - звонко сказала она и замерла в торжественном салюте.

- Спасибо, ребята. - Алексей Григорьевич неловко взял цветы. Он чувствовал себя смущенным. - Большое вам всем, товарищи, спасибо...

Хотя по дороге в Москву стахановцев встречали так почти на каждой станции, привыкнуть к подобному вниманию и почету было трудно. Вместе с делегацией шахтеров и металлургов из Донбасса на празднование восемнадцатой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции ехали в столицу Алексей Стаханов, Кончин Петров и Мирон Дюканов.

Из многих городов и сел в эти дни спешили в Москву лучшие труженики. Уже стало традицией собирать в столице на Первое мая и Седьмое ноября знатных людей страны.

6 ноября делегаты прибыли в столицу. Едва устроившись в гостинице, Алексей, не дожидаясь товарищей, ушел. Ему хотелось немедленно пойти на Красную площадь, к Мавзолею, к Кремлю. Стаханов вышел на улицу Горького и остановился. Главный проспект Москвы подготовился к празднику. Через улицу протянулись бесчисленные транспаранты, флаги. Красные полотнища, колыхавшиеся на ветру, украсили дома. И всюду лозунги: одни прославляли ударников и стахановский труд, другие призывали к освоению техники, укреплению колхозов, к борьбе за благосостояние и счастье советского народа.

Алексей прошел несколько шагов и в витрине огромного магазина увидел портреты членов Политбюро ЦК, а в другой - группу стахановцев и свой собственный портрет. Ему даже стало не по себе, охватило какое-то странное чувство, в котором он не мог сразу разобраться. Стаханов перешел улицу Горького, свернул с людной красивой улицы, чтобы собраться с мыслями, побыть одному. Миновал здание телеграфа, походил по каким-то переулкам. В маленьком скверике заметил пустую скамейку и сел на нее. Никого поблизости не было, и только листья, шурша, мягко падали на землю, на плечи. Он взял большой желтый лист и начал машинально вертеть его в руках. Совсем близко от скамейки прошла молодая женщина с коляской, рядом с ней энергично шагал школьник лет десяти с набитым книгами и тетрадками ранцем за плечами. Мать и сын о чем-то оживленно разговаривали и смеялись. Стаханов проводил их взглядом и задумался. Услужливая память сразу воскресила перед ним его детство, прошедшее в бедной деревне Луговой Островской волости Ливенского уезда Орловской губернии. Нищета и чувство непроходящего голода - таковы первые, самые яркие воспоминания Алексея. Когда отец в 1914 году ушел на германскую войну, мать отдала девятилетнего Лешку в батраки к кулаку. Мальчик вставал с зарей. целый день пас скот, а вечером работал на скотном дворе. Зимой он убирал конюшню, хлев и так уставал за день, что засыпал, едва добравшись до кучи тряпья, служившей ему постелью. Год работал Алексей у кулака и ничего не получил: вся плата была вспашка кулацкими лошадьми четырех десятин земли, принадлежавшей семье Стахановых. Через год вернулся мальчик домой, но дома есть было нечего, и пришлось ему снова идти в люди. Едва Леше минуло одиннадцать лет, его отдали подпаском к сельскому пастуху. Три сезона он работал только за еду.

С весны и до поздней осени вместе со старым пастухом он пас коров и овец. По очереди питались у разных хозяев. Некоторые старались накормить их досыта, другие, а таких было куда больше, отделывались хлебом и квасом.

Этой же зимой Алексея отдали учиться в церковноприходскую школу. Несмотря на трудности - не было ни одежды, ни обуви, а главное - он должен был сам зарабатывать себе пропитание, Алексей все-таки три зимы продержался в школе, научился читать, писать и усвоил азы арифметики.

Солнце, выглянувшее из-за серой осенней тучи, залило радостным теплым светом сквер, заиграло в позолоченном куполе небольшой церквушки, маленькой, опрятной, видно, недавно отремонтированной. «Церковь-то, наверное, работает!» - удивился Алексей. И сразу припомнилась анкета, присланная Венским архивом, а в ней вопрос о его вероисповедании. Как же он мог верить в бога, когда еще в церковноприходской школе начались у него с богом конфликты. В школе закон божий преподавал местный священник. Он заставлял ребятишек учить наизусть молитвы, а на это у них не хватало ни времени, ни желания. За всякий невыученный стихирь провинившихся ставили на колени и не просто на пол, а на рассыпанный горох. Тогда и возникла у Алексея ненависть в первую очередь к священнику, а затем и к богу, Не пришлось тогда парнишке закончить школу. Бедность заставила мать забрать сына из школы и снова отправить в пастухи.

В 1919 году вернулся домой из австрийского плена отец, Григорий Стаханов, и попал в самую гущу событий. Гражданская война была в разгаре, то белые, то красные брали власть. Одним из самых страшных воспоминаний детства был налет деникинцев на Луговую. Белые ворвались в деревню, и начался страшный грабеж. Она отнимали у крестьян все, что попадало под руку, а тех, кто пытался сопротивляться, жестоко били. Не обошли они и бедную избу Стахановых. Когда забирали коня, отец стал возмущаться, и тогда деникинцы на глазах у жены и детей жестоко избили его плетьми.

Алексей Григорьевич никогда не забудет свист плетей и взбухающие кровью полосы на спине и руках отца. Григорий Варламьевич ни разу не крикнул, не застонал, зато изошлась в слезах мать и охрипли от крика и плача ребята. Белые ушли, оставив избитого, без сознания лежащего отца и разоренную избу. Отец пролежал несколько дней, а потом у него долго болела спина и он тяжело кашлял.

Почти одновременно умерли отец и мать, стали они с сестрами сиротами. Алексею в то время было почти семнадцать лет, и опять ему пришлось идти к кулаку. Теперь у него была одна мечта - иметь собственную лошадь, тогда он сможет наладить хотя бы нехитрое хозяйство. Но не удалось Алексею скопить денег на коня - кулак-мельник обманул его. И пошел Алексей на шахту... Было ему почти двадцать два года...

К скамейке подошел старик, удобно устроился, надел очки и достал из кармана газету. На ее первой полосе Алексей увидел свой портрет крупным планом. «Наде поскорее уходить, - решил он, - а то еще узнает, начнутся расспросы...»

Алексей быстро вернулся в гостиницу и в вестибюле увидел своих донбасских товарищей и еще незнакомых ему молодых людей и девушек.

- Вот и Алексей! - воскликнул Мирон Дюканов. - Ты куда же сбежал? Стахановцы здесь, а Стаханова нет. Искали тебя, искали, да все без толку. Поди на Красную площадь поспел?

- Не дошел, поглядел на улицы и обратно.

- Нас тут из редакций газет в оборот взяли. Вот видишь того парня, что журналисты окружили, я уже успел с ним познакомиться. Это кузнец с Горьковского автозавода Александр Бусыгин. А рядом с ним наш земляк машинист Петр Кривонос.

Заметив Стаханова, репортеры дружно атаковали его, и он еле успевал отвечать на их вопросы. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта беседа, но стахановцев выручил один из организаторов встречи.

- Товарищи пресса, - обратился он к журналистам, - дайте людям отдохнуть с дороги, с мыслями собраться. А то вы налетели со всех сторон... Потом поговорите!..

Недовольные репортеры стали расходиться, а Стаханов поднялся к себе в номер. Только успел умыться, как раздался стук в дверь и знакомый голос:

- Можно к тебе?

- Входи, Мирон, входи.

- Да я не один. - В дверях показался Дюканов, а за ним Бусыгин и Кривонос. - Вот, познакомиться пришли.

- Проходите, товарищи, располагайтесь, гостями будете, - пригласил их Алексей.

Уже через несколько минут всем казалось, что они давно знают друг друга. Стаханов попросил Бусыгина рассказать о его рекорде.

- Что же о нем рассказать? - начал Бусыгин. - наш кузнечный цех на Горьковском не просто кузница, какие можно встретить на окраине многих сел. Это целый завод с новейшим оборудованием. И от того, как мы работаем, зависит выполнение плана других цехов. А мы, например, в этом году с планом не справились: то ступиц не хватало, то коленчатых валов. И вышел у меня с мастером не очень приятный разговор. Я ему говорю: в Донбассе забойщик Стаханов поставил рекорд на угле. Слышали? Мы, кузнецы, тоже можем показать, на что способны. Создайте нам такие условия, чтобы техника была в порядке. - Александр Харитонович налил из графина воды, выпил и продолжал: - А тут ведь как вышло. На другой день, после твоего второго рекорда направили меня в новую бригаду на ковку коленчатых валов. Бригада новая, присматриваюсь к каждому. Вижу, нагревальщик, мужик сильный и ловкий, и подавальщица, молодая женщина, работают легко, споро, а у второго кузнеца, он на другом молоте правил отштампованные мною валы, подавальщиком работает старик. Получается все у него неловко: несет вал клещами, подвешенными к монорельсам, и вдруг роняет его, не донеся до второго молота, а то так вал на штамп бросит, что он поперек ляжет или на пол свалится. Кузнец поднимает с полу поковку, время теряет, а тут еще его подручный-то забудет вовремя штамп нефтью смазать, и поковка к нему прилипает. Потом ее надо еще раз нагреть в печи, а оттуда вручную тащить к ковочной машине.

Бусыгин оглядел стахановцев, все слушали его внимательно, с интересом, но он все же спросил:

- Я не очень подробно тут вам расписываю наши кузнечные дела? Нет? Тогда слушайте! Так вот, мне раньше приходилось работать на ковочной машине, и я знаю, что если поковка остыла до синего цвета, то высаживать ее без дополнительного нагрева нельзя, если же остыла только до малинового цвета, то вторично нагревать не надо. А если так, то у кузнеца сократится лишняя операция: таскать вал в печь и обратно. Я проследил за цветом валов и увидел, что все они сохраняют малиновый цвет. Своими соображениями я поделился с кузнецом Макеевым, и тот попробовал работать без дополнительного нагрева. Проба оказалась удачной. Мы решили перераспределить обязанности так: крепкий, плечистый рабочий, складывавший готовые валы, заменил старого подавальщика, а нагревать паковку второй раз мы не стали. Теперь дело пошло более споро. Мы проработали два часа сверхурочно. Отштамповав последний вал, я подошел к прессу и посмотрел на счетчик, он показывал, что бригада дала 960 валов за девять часов. Это при норме в 675 штук! Сто с лишним валов в час, такой цифры еще никто не добивался.

Пришел мастер, похвалил нас и сказал, если бы мы сделали тысячу штук, то прославились на весь завод.

Тогда я потребовал двух слесарей на обслуживание моего молота в течение смены и на следующий день отковал 1001 вал. Потом каждый день, выгадывая секунды на отдельных операциях, ежедневно ковали на пятнадцатъ-двадцатъ валов больше. 17 сентября добились рекордной цифры - 1146 валов. В этот день бригада закончила месячное задание. Оказалось, что по производительности труда мы превзошли лучших кузнецов американских заводов. В США на заводе «Грэндж энд Вильяме и К0», например, выработка составляла 100 валов в час, а мы отковали по 112 - 114 валов. Американские кузнецы затрачивали на изготовление одного вала 36 секунд, мы делали каждый вал за 32, а потом и за 30 секунд, а технически обоснованная норма на нашем заводе значилась: 50 секунд на один вал.

Стаханов внимательно слушал Бусыгина. Потом сказал:

- Как я понял, главное, Саша, в твоей работе - это расстановка людей. Ты определяешь место каждого по сноровке, по реакции и физической силе.

- Точно, - подтвердил Бусыгин, - поэтому мы и работаем сейчас без горячки, спокойно.

- А у меня так все получилось, - вступил в разговор Петр Кривонос. - Мой паровоз Э-684-37 стоял на контрольной, и через пять минут я должен был подать его под поезд. Тщательно осмотрел машину, проверил и ней каждый механизм: предстояла трудная поездка поучастку Славянск - Лозовая, где особенно тяжелы подъемы у Ясиноватой. Я взял на себя обязательство - привести товарный состав на час раньше, но никто в это не верил.

- Нет, Петро, на этом участке у тебя ничего не выйдет, - говорили машинисты.

По совести сказать, я и сам немного побаивайся, Слишком тяжелый был профиль. Но отступать было не в моей привычке.

Дал свисток. Машина медленно двинулась к длинному тяжелому составу, вытянувшемуся вдоль всей станция, Не успел я отъехать и десяти метров, слышу: кто-то громко меня зовет. Остановил машину, смотрю - начальник депо:

- Тебе телеграмма!

- Телеграмма? Странно. От кого бы это мои быть? - Быстро разворачиваю, читаю и своим глазам не верю. Снова перечитываю. Нет, не может быть. Телеграмма от наркома!

Товарищи берут у меня из рук телеграмму и читают вслух:

«Приветствую товарища Кривоноса, показавшего своей ударной безаварийной работой образец овладения техникой и сознательного социалистического отношения к труду».

- Не могу вам передать словами все, что тогда пережил. - Петр Федорович достал папиросу, Мирон Дюканов, сидевший рядом с ним, зажег спичку и дал ему прикурить. Кривонос продолжал: - Ну, теперь не взять подъем нельзя, - сказал я товарищам. - После такой телеграммы горы можно свернуть. Главный дал отправление. Свисток! Открываю регулятор. Трогаемся спокойно, уверенные в своих силах. Вышли за семафор, Машина, словно почувствовав свободу, быстро набирает скорость. Приближается первый подъем.

«Угля!» - говорю помощнику. Помощник изо всех сил работает лопатой. Топка на паровозе - дело серьезное. Самой лучшей топкой у нас считается, когда уголь лежит очень тоненьким слоем. Толстый слой мешает притоку воздуха. Мы научились бросать уголь в топку так, как хорошая хозяйка кладет масло на сковородку, - аккуратно, экономно, чтобы он лег равномерно. Это нелегкое дело, но иначе не добиться большего объема пара. Ревет, бушует пламя. Внимательно смотрю вперед: подъем все ближе и ближе. Открываю регулятор до отказа, на большой клапан, и пар с новой силой врывается в цилиндры. Паровоз взлетает на подъем, и, не уменьшая хода, тащит в гору тяжелый состав. Наступил самый ответственный момент! Упустишь минуту и можешь сорваться упадет давление, иссякнет сила, и вместо быстрого хода надолго застрянешь на перегоне. Смотрю на часы, машина тянет в два раза быстрее, без особого труда и напряжения берет подъем.

В Ясиноватую приехал на 55 минут раньше, чем было и0рт СМотР№о новым графиком. Здесь же написал рапорт на имя наркома:

«Товарищ народный комиссар! Прошу принять рапорт машиниста Кривоноса. Подъем взят. Участок Константиновка-Ясиновская проехал чистым ходом за два часа ноль семь минут вместо трех часов ноль две минуты по графику»

- Итак, я взял и этот барьер. Теперь уже никто не будет кивать в сторону Ясиноватой и говорить, что к ней подъемы непреодолимы. Этой поездкой мы постарались доказать, что можно водить поезда куда быстрее, чем мы это до сих пор делали.

В Славянске меня ждала новая радость.

«Петро, тебя наградили орденом Ленина», - сообщили мне в конторе машинисты.

Я не поверил им. «Смеются», - решил. Но потом, когда увидел свою фамилию в газете, как-то растерялся и, не сказав никому ни слова, пошел на паровоз. Думал: «За что наградили? Ну хорошо, показал новую скорость, стал водить поезда быстрее, чем другие. Но какое же здесь геройство?» Мне двадцать пять лет. Я вырос на глазах у старых машинистов депо Славянск. Закончил ФЗУ, служил в Красной Армии, машинистом-механиком работаю всего лишь три года. Учился у старого механика Макара Васильевича Рубана. Спасибо ему, он сделал из меня хорошего машиниста. Когда стало известно, что ты, Алексей, - обернулся он к Стаханову, - дал четырнадцать норм за смену, мы, железнодорожники, тоже стали водить поезда по-стахановски, постепенно повышая техническую скорость движения поездов. Я довел ее сначала до 33-34 километров в час при норме 24 километра, а потом добился 40 километров.

Петр Федорович Кривонос рассказывал о своих успехах как о самом обычном деле. Его слушали внимательно, изредка задавая вопросы. В это время в номер вошли ленинградские стахановцы.

О перетяжчике обуви Николае Сметанине и его рекорде был напечатан очерк в газете. Корреспондент подробно написал, как работает Сметанин, какая красивая обувь выходит из его рук. Знал о нем и Стаханов, а вот лично встречаться им еще не приходилось.

- Я работаю на обувной фабрике «Скороход» почти полжизни - семнадцать лет, а мне сейчас тридцать два, - ответил Николай Сметанин на вопрос Алексея Григорьевича, любит ли он свою работу. - Без моей фабрики у меня и жизни не будет. Все мне там знакомо, все близко, и дела фабричные тоже мои.

Как это было? Прочитал я в газете о стахановском движении и заинтересовался рекордом. Мы собрались с товарищами, обсудили твой рекорд и решили, что и у нас на фабрике можно дать хорошие показатели. Только для этого нужны условия, основное, чтобы заготовки были качественными. Тогда и рекорд дадим. Начальник цеха пообещал все подготовить как нужно. Мы решили сначала попробовать выполнить годовую программу, а потом идти на рекорд.

Я отнес начальнику цеха рапорт, в котором попросил дать мне еще одного человека - заклейщицу. Три заклейщицы не успевали меня обслужить, а если я начну работать «на полную мощность», то они совсем отстанут и придется остановиться. Начальство дало согласие. Уже в первый час я сделал 200 пар. К концу смены была готова 1400 пар. Стихийно собрался летучий митинг, все говорили о том, что можно работать лучше.

Вскоре ударники в другой смене заявили, что тоже хотят работать по-стахановски, и стали давать по 1000 пар. После моего вызова началось большое соревнование обувщиков на московской фабрике «Буревестник». Но у меня еще оставались неиспользованные возможности, и я перетянул 1820 пар.

Стахановское движение на нашей фабрике развернулось в полную силу. Многие пересматривали: свои производственные операции, совершенствовали организацию труда: иначе располагали инструмент, изменяли движения. За счет всего этого выкраивались секунды, уплотнялся рабочий день и увеличивалась производительность. Николай рассказывал о своей работе так увлеченно, что все его заслушались.

Стаханов слушал его взволнованный рассказ и думал: «Как все здорово получается: спросишь о работе, а получается рассказ о жизни. Неразрывно связана наша жизнь с любимым делом. И это, конечно, правильно. Иначе и рекордов не было бы».

В дружеской беседе время пролетело незаметно. Наступил час обеда, все собрались в ресторане. Организаторы сообщили стахановцам дальнейшую, весьма насыщенную программу. Но все-таки немного свободного времени оставалось, и Алексей с товарищами пошли познакомиться с Москвой. Потихоньку, чтобы не остановили вездесущие газетчики, сбежали из гостиницы, стремясь затеряться среди гулявших по улицам столицы москвичей и приезжих.