ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Это были времена, когда свердловский губернатор Эдуард Россель вознамерился создать Уральскую республику, и сия эфемерида фактически существовала с 1 июля по 9 ноября 1993 года. Это было вершиной той вольницы, волны которой омыли детство Бориса. Сейчас дорогу, ведущую в аэропорт Кольцово, в народе называют Россельбан. По которому можно добраться на Нижнеисетское кладбище.
Времена были такие, что впору заводить серию «Смерть замечательных людей».
Так вот. Вторчермет («Вторчик») — это завод вторичного черного металла, попросту большой пункт приема металлолома, идущего на переплав. По его имени называют весь район, официально Чкаловский. Рядом расположены мясокомбинат («Мясик») и жиркомбинат («Жирик»). РТИ — завод резиновых технических изделий, где изготавливают, например, шины. Мясокомбинат источает запах невыносимого свойства, к которому надо было привыкнуть, и люди привыкли.
Это были люди неприхотливые — по преимуществу бывшие зэки, в огромном количестве принимаемые без всяких препон, с пропиской на Вторчике. Помимо общаг в районе существовали и обычные квартиры, заселенные разнообразным обществом — от работяг до интеллигенции и даже начальства небольшого, но взаимополезного калибра: директор фабрики одежды, директор школы ДОСААФ, директор городского ОВИРа.
Дома? — в основном типовые пятиэтажки, натуральные хрущобы грязно-желтого цвета, мало отличимые друг от друга. Дома стоят тесно, образуя лабиринт, интересный для пацанов с их прятками и побегами. Царил взрослый уголовный элемент безотносительно к новым временам — Вторчермет построили давно и надолго, заведомо рассчитывая на непритязательную рабочую силу, и эта окраина десятилетиями славилась в соответствии с необходимыми и неизбежными для окраины качествами.
Семья Рыжих оказалась в районе по недоразумению, а точнее — по спешке и безамбициозности Бориса Петровича. Когда его призвали из Челябинска в Свердловск на должность главного геофизика Уральского производственного геологического объединения, он около года жил в отрыве от семьи, ему это надоело, жилье для обмена нашел по-быстрому и почти не глядя, потому что думал, что вскорости все это улучшится и устаканится. В 1981-м они въехали в дом на улице Титова, 44, кв. 30. Было просторно — четыре комнаты-комнатушки, всем нашлось место — и родителям, и бабе Дусе, и детям — Оле и Боре. Лена осталась жить и учиться в Челябинске, в Политехе.
Маргарита Михайловна устроилась на работу по специальности — в санэпидемстанции, Боря пошел в школу № 106. Тогда уже было разделение школ на мажорные и простые, но по большей части все дети ходили гуртом и вперемешку в ту или иную школу, однако 106-я все-таки отличалась от других определенной лихостью подрастающего поколения и крутизной преподавательского состава. По крайней мере, директриса Алевтина Ивановна Зыкова — по кличке Алифа — хотела быть грозой и все для этого делала. На подходе к туалету, где пацаны курят, фиксируется и орет:
— Я иду!!!
Сигареты летят в унитаз, штаны расстегиваются.
Ей дали еще и кличку Фюрер.
В 106-й школе учительница младших классов била учеников указкой по рукам и головам. Всех, кроме Бориса, хотя он хулиганил не меньше других. Она уважала Маргариту Михайловну. Боря вел себя строптиво. На уроки по ритмике ходить отказался категорически, в школьную администрацию вызывалась мама, говорила: у нас в семье никто не танцует, даже дочки. Не вышел из него плясун.
Двор был как двор, с детской площадкой, старушечьими скамеечками, с липами и тополями и кустом боярышника у крыльца подъезда. Дети занимались своими делами, подростки кучковались у подоконников лестничных пролетов. Летом бегали купаться на пруд — или болотце — Муху, это недалеко. Зимой Муха замерзала, катались на коньках, а вокруг — лес и возможность лыжных прогулок.
Борис хотел быть как все. Участвовал во всех дворовых и школьных проделках, более того — часто инициировал таковые.
Быть, быть как все — желанье Пастернака —
моей душой, которая чиста
была, владело полностью, однако
мне боком вышла чистая мечта.
(«Я был учеником восьмого класса…», 1998)
Был у него друг Серега Лузин с соседней улицы Сухоложской. В школу путь Бориса пролегал как раз мимо Серегиного дома, номер 4, где они поутру соединялись на углу по направлению к 106-й. Это происходило восемь лет подряд.
В моде у них были телаги, то есть телогрейки. Телагу ему — еще небольшому и худенькому — достала через подругу из магазина «Рабочая одежда» на Уралмаше сестра Ольга, ушила ее по бокам и хлястику, пришила ворот от пальто.
Выхожу в телаге, всюду флаги.
Курят пацаны у гаража.
И торчит из свёрнутой бумаги
рукоятка финского ножа.
(«Ничего не будет, только эта…», 1998)
После бокса Борис пробовал себя в культуризме (режимил, завтракал ячневой кашей). Травмы, раны, шрамы — с младенчества. В четыре года осколок банки, выпавшей из руки, оставил след на всю жизнь отчетливым рубцом во всю левую щеку. Лет в одиннадцать, пробуя самодельный парашют в прыжке с дворового тополя, сломал плечо, а через полгода получил перелом запястья на тренировке по дзюдо. Ногу тоже ломал.
Раны украшают героя. Много позже Борис поведал Сергею Гандлевскому такую историю:
…в геологической партии на Северном Урале… <…> они с напарником прослышали, что в ближайшем поселке по субботам танцы, и затеяли — как раз была суббота — бриться перед осколком зеркала, чтобы идти на танцплощадку. «Что это вы делаете?» — крикнули им работяги с проезжавшего грузовика. Друзья ответили. «Да вас же убьют», — захохотали в кузове. Мужики преувеличивали несильно. Убили только напарника, Бориса лишь полоснули по лицу…
Бокс в городе был в чести и очень нравился вторчерметовским пацанам. В первом выезде на соревнования Боря проиграл.
13 лет. Стою на ринге.
Загар бронёю на узбеке.
Я проиграю в поединке,
но выиграю в дискотеке.
(«Восьмидесятые, усатые…», 1998)
Противник был намного опытней и старше. Потом на общегородских соревнованиях в спорткомплексе «Юность», ближе к концу восьмого класса, зимой, оба заняли призовые места. Боря выиграл первое место среди юношей от 13 до 14 лет. Кубков не давали, обходились грамотами. Победу не обмывали. Они тогда даже еще не курили. Но когда Боре предложили стать профессионалом и поехать на трехмесячные сборы в лагерь у моря, он отреагировал решительно: три месяца в казарме у моря вне дома — не поеду. Это было похоже на то, как после восьмого класса его хотели перевести в 61-ю школу с математическим уклоном, а он уперся: не пойду. Родители стали на его сторону, похлопотали где надо (районо), упрямец был оставлен в 106-й.
Борис был наследственно сухощав, обыкновенного среднего роста, ничего выдающегося. Баба Дуся еще в Челябинске была ему и яслями, и детсадом, и ни в одно из этих учреждений он не ходил. Насыщенное народное питание, ею изготовляемое, делало внука полноценно здоровым без признаков акселератства. В итоге он достиг 175 сантиметров и на этом успокоился.
В 1982 году Боря окончил второй класс. Летом его хотели отправить в пионерский лагерь, он не хотел ехать. У Маргариты Михайловны внезапно заболел живот, врач говорит: аппендицит. Пришла беда — отворяй ворота: у бабы Дуси заболел палец на ноге. Маргарита Михайловна согласилась оперироваться. Договорились — под местным наркозом. У бабы Дуси началась гангрена. Краснота до колена. Прошел месяц, ногу надо было оперировать, а тут у бабы Дуси обнаружили сахарный диабет, баба Дуся пошутила: теперь нам гречку будут давать бесплатно. Ногу удалили. Маргарита Михайловна дежурила у нее в больнице четыре дня. Глаза у бабы Дуси стали голубые-голубые. А тут позвонил Борис Петрович: у Борика сорок градусов температура. Маргарита Михайловна ночью поехала из больницы домой, плакала всю дорогу. У него болячки по всему телу. Но менингита вроде бы нет. Увезла Борика в больницу, а ей звонят: ваша мама умерла.
Когда баба Дуся умерла, Боря вынужден был ходить на продленку. Он возмущался: за нами никто не смотрит, сидим за пустыми партами, я ничего не ем в столовой.
Дважды в неделю Ольга пропускала институт, чтобы он мог уйти с продленки.
Маленький, сонный, по чёрному льду
в школу вот-вот упаду, но иду.
……………………………………
Мрачно идёт вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
Песня лихая звучит надо мной.
Начался, граждане, день трудовой.
Всё, что я знаю, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был — на чёрном ветру
в чёрном снегу упаду и умру.
(«Соцреализм», 1995)
Серега был первым и, пожалуй, единственным соавтором Бориса, кроме сестры Ольги. Вместе сочиняли фельетоны на потребу классных зубоскалов, на школьно-уличную тематику. Но у Лузина были другая семья, другие условия произрастания, другая дорога в результате. Они общались всю жизнь. Напоследок Борис обратится к нему:
На границе между сном и явью
я тебя представлю
в лучшем виде, погляжу немного
на тебя, Серёга.
Где мы были? С кем мы воевали?
Что мы потеряли?
Что найду я на твоей могиле,
кроме «жили-были»?
Жили-были, били неустанно
Лёху-Таракана.
…А хотя, однажды с перепою
обнялись с тобою
и пошли-дошли на фоне марта
до кинотеатра.
Это жили, что ли, поживали?
Это умирали.
Это в допотопном кинозале,
где говно казали,
плюнул ты, ушел, а я остался
до конца сеанса.
Пялюсь на экран дебил дебилом.
Мне б к родным могилам
просквозить, Серёга, хлопнув дверью
тенью в нашем сквере.
(«На границе между сном и явью…», 2000–2001)
В юности он стал определенно походить на молодого Блока, но писаным красавцем не был. В детстве — иное дело. Сестра Оля привела трехлетнего Борю в парикмахерскую, парикмахерша засюсюкала: ой, какая хорошенькая девочка.
Боря сказал как отрезал: стричься у этой дуры не буду.
Наркомания еще не накрыла его сверстников, а вот те, кто родились в 1975–1976-м, ушли в это дело повально. Обыкновенного курева было достаточно. Кстати, Рыжий-отец курил в основном «Беломор». Отчетливо желтыми были «курительные» пальцы правой руки Бориса: след сигарет «Прима». Это позже, в туалете учебного здания Горного института, студенты кайфовали от анаши.
Учитель русского языка и литературы, молодой парень в джинсах, Виталий Витальевич Савин поведал классу о ранее запретных вещах. О треугольнике Маяковский — Лиля — Осип Брик. Рыжий сказал дружку Ефимову:
— Ты будешь Ося!
— Это почему?
— Потому.
Дом номер 44 ничем не отличался от других домов по составу жильцов.
В том доме жили урки,
завод их принимал…
Я пыльные окурки
с друзьями собирал.
(«В том доме жили урки…»,1996, март)
У Рыжих были соседи Лешие, два брата. Как-то Борис сказал Ольге: слушай, братья Лешие мужика убили.
— Боря, откуда ты знаешь?
— Об этом все знают. Убили мужика, зарыли его в землю.
Пришла весна, труп нашли, братьев посадили. Потом «закрыли» (посадили) другого соседа, затем он «откинулся» (освободился), идет по лестнице навстречу Боре, глаза стеклянные, вынимает нож, присматривается: а, это ты, Борька…
Только справа соседа закроют, откинется слева:
если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк.
А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева
в драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,
если кто обижает, скажи.
(«Только справа соседа закроют…», 1999)
В сообщающихся сосудах дома и двора срабатывал некий фильтр: ни дом, ни двор не знали Бориса целиком, во всей полноте его натуры. Он оставался самим собой во всех сферах, в школе тоже. Внутренние свойства высвечивались ярче или гасли по обстоятельствам, без нажима со стороны их носителя. Скажем, часть уличного словаря он приносил домой, смеша или шокируя домашних, а вот накачанность поэзией, отцовым и сестринским чтением стихов и прозы оставлял для себя, не оповещая кентов об их существовании.
Но жизнь вообще была разная до изумления, и она не замыкалась на Вторчермете.
В 1987 году, летом, Борис Петрович сказал жене: — Хочешь, я тебе сделаю подарок?
Они втроем — родители и Борис — поехали в деревню Скрипово. Борису тринадцать лет. Приехали в Орел, в Болхове стояла геологическая экспедиция, Борис Петрович — его знали многие геологи страны — договорился, что их встретят. Их встретили на машине, довезли до Скрипово.
Там был сад великолепный до небес. Набрали много яблок. А недавно случился Чернобыль, это рядом, почернели огурцы, помидоры, трава почернела, яблоки тоже, места опустели.
На всю деревню был один дом, в котором жили старые муж и жена, да сын к ним приезжал из Калининграда сено косить. Хозяин дома спросил Маргариту Михайловну: кто ты такая? Такая-то. Старик вспомнил: ой, такие добрые люди были, а бабушка всю деревню обшивала. От вашего дома остались одни кирпичи. Остатки дома долго искали, без результата; в одной деревне нашли единственный дом с больным человеком в нем, а в другой — два дома; про какую-то деревню приезжим людям сообщили, что есть еще деревня, в которой живут хамы. Это как? Ходят в лаптях, грязные, моются в печке.
Пробыли Рыжие на родине предков Бориса — Пашковых — два или три дня. Бориса все это потрясло.
Свой эпистолярий Борис начал, по-видимому, с писем сестре Ольге. В 1990-м она уехала в Адыгею к мужу Магомеду. Борису пятнадцать лет, он пишет ей туда регулярно, даром что сумбурно. Сохранилось 19 писем. Письма он подписывал по-разному, а на конвертах в обратном адресе значились такие имена: Рыжий Жора, Рыжий Борис Борисович, Боря Ржавый, Рыжий Вилли, Боря Барбаросс.
Был и такой отправитель: Йозер Арафат Визи-Ахат Рыжий, младший.
Датировать письма было не в его обыкновении, но штемпель на конверте дает представление о дате его отправки. Таково письмо, проштемпелеванное 11 059 012, то есть 11 мая 1990 года. Правописание автора писем сохраняем неукоснительно.
Привет, Ольга!
Всё (он принципиально писал «ё»; позже он напишет: «Расставляю все точки над „ё“». — И. Ф.) пытаемся позвонить, да не получается, то заняты, то трубку бросают.
Сегодня проснулся в 14.30, и сразу мне начали звонить мои кореша. Когда все вызвонились, то я сел учить билеты, а сейчас почти выучил, решил тебе написать письмо.
Сегодня 9-ое мая — день победы над фашистской Германией, и весь двор «ента банда, чё во дворе стоит» ходит вся на рулях «все бухие». Половина джентльменов мирно сидят на скамейках у первого подъезда, и их тошнит. Остальные матерятся. И вот, когда я ходил отправлял тебе письмо, они на меня наехали, я сначала объяснял им, что я «их друг» Боря, а потом надоело, и самому крутому и самому пьяному сунул прямо в харю. Тогда они меня признали, и предложили «бухнуть», но я сказал, что я пить не буду, а пойду лучше домой. Они сделали вид, что обиделись, и опять стали наезжать. Но я всё-таки прошел домой.
Вчера с мамой из окна видели НЛО. Такая странная вещь. А папа нам с мамой мало верит. Вот как оно выглядело: (рисунок НЛО. — И. Ф.). Такой шар, от которого сзади расходятся лучи белого света. Когда он улетел, то эти лучи (ровный свет) остался (так. — И. Ф.) и дом напротив как бы был освещён.
Вот такие дела у нас творятся. Жизнь становится странной и полной разных неожиданных поворотов. Вот взять к примеру Ждахина (одноклассник. — И. Ф.), ведь мухи ни за что ни про что покусали <его>. Вот ведь какой поворот.
Ну ладно. У нас всё хорошо, пытаемся разговор заказать. Папа пишет тебе письмо. Я когда проходил, пару строк из его письма заметил. Такие эти строки сентиментальные, что мне сразу жить расхотелось. Мама сейчас спит, а я тоже пишу тебе письмо.
Сейчас пойдём с кентами шляться по улицам. Потом салют будем смотреть на крыше какой-нибудь лачуги шестнадцатиэтажной.
Вот я пришёл с салюта. Ездили на площадь. Было очень интересно. Был салют и фейерверг (так. — И. Ф.). Класс! Встретили баб из класса с парнями. Ну, думаем, шалавы, зря вы так гордо на нас смотрите. И я сразу каких-то баб в дали (так. — И. Ф.) засёк, подошёл, познакомились с ними и с нахальным видом прошли мимо них.
Я, Оля, тебя очень, очень люблю и Аську (дочка Ольги. — И. Ф.) тоже очень люблю, соскучился по всем вам очень.
Ну пока, Ольг. Люблю, целую.
Пиши.
Борисман.
В одном из писем он говорит: «Я тебя очень люблю, очень! Я письмо тебе пишу, как будто дневник веду…» (24 апреля 1990 года). Сообщает школьно-дворовые подробности и сюжеты. 28 мая пишет:
Пчелинцев (одноклассник. — И. Ф.) влюбился (взаимно).
Ах, Ленка, первая краса,
Пускай немного толстовата,
На оба глаза косовата…
Зато до пояса коса!
Правда, она не косит. Для рифмы.
На следующий день добавляет: семья Пчелинцевых получила пятикомнатную квартиру. Все оторопели — откуда такое счастье привалило? Боря с Серегой решили: Пчелинцевы фиктивно прописали у себя нищих, а те взяли да поселились там по-настоящему — собирающая бутылки бабка, побирающийся в хлебном магазине дед и проч.
Рассказывается и об обмене «пластами» (пластинками). «Пластоманы» собирались около Дома офицеров. Борис обменял группу Kiss на Kix, этих исполнителей — на Black Angelos, купили с Серёгой пласт Scorpions, пустили в обращение ДДТ, Metallic Bunnys, на дому соорудил сам — цветомузыкальную установку.
Читаем письмо, отправленное, похоже, тогда же, 11 мая 1990 года.
Привет, Ольга!
Сегодня получил твоё письмо. Пишу я почти каждый день, только всё забываю отправлять. Беда просто. Про Нау (группа Nautilus Pompilius. — И. Ф.) с песней «Хочу быть с тобой» ты не права. Во первых (так. — И. Ф.) её не Кормильцев, а Бутусов написал, даже на пластинке написано, и никакая эта песня не талантливая, мне она никогда, с самого начала, не нравилась, дешёвая. Во-вторых про Бутусова в фильме (финский фильм «Серп и гитара», 1988, посвященный советскому року. — И.Ф.) это никакая не шутка была, а правда. Он вообще дрянь порядочная. Не даром все от него ушли, даже Умецкий <НРЗБ> когда Бутусов вступил в театр А. Пугачёвой. Ну да ладно, чёрт с этим Наутилусом, но мне тот фильм просто отвращение вызвал с Нау. Чёрт с ним.
Но раз уж начал про группы, а меня сейчас на Свердловский рок потянуло и Ленинградский, так среди знатоков, которые отрицают все эти «Ласковые маи», провели опрос и лучшей группой вышла ДДТ, затем Аквариум, а потом свердловская Чайф, (Агата Кристи <НРЗБ>), а «Нау» даже не вошёл в первый полтинник (50).
Ну ладно, тебе наверное наскучило.
Я теперь начал коллекционировать значки с Лениным, думаю лет через дцать (так. — И. Ф.) моя коллекция станет уникальной. Вот так то. Ну что дальше писать то и не знаю.
Я, Ольг, тебя очень люблю — очень-очень, Аську тоже люблю очень сильно, а Магомеда — уважаю (шутка, ну уважаю конечно, просто вставил неудачно). Получила ли ты мои письма со стрёмным настроением, если получила, то не расстраивайся, сейчас у меня получше.
Правда, в школе не очень. Шуток моих не понимают. Неужели у меня шутки такие дурацкие, и мама и папа тоже не понимают. Ты бы была бы сейчас со мной, хочется увидеть тебя, Аську, хочется посидеть с тобой, посмеяться, но вот сейчас расплачусь как баба («как баба» это шутка, я вспомнил просто, что кто в детстве плакал на улице, того бабой называли, а я плакал всегда дома и поэтому меня считали настоящим мужиком). Настроение у меня такое, что то плакать хочется, то смеяться. Сейчас опять смеяться, но когда я с чем-нибудь шучу, это не то, как мы с тобой на кухне смеялись. Слушай, Ольг, я тебя и Аську очень, очень люблю, я никого больше вас никогда не любил и любить не буду.
Вот сейчас ДДТ первый их концерт так они в конце частушки поют, вот например:
Рейган из Америки нам войной
грозится,
Мы сыграем «Не стреляй», он
угомонится.
Сегодня пытались разговор заказать. Но когда 07 набираешь, гудки и всё. Не получается. Папа к стати (так. — И. Ф.) Аську и тебя очень часто вспоминает. Он тебя тоже очень любит. Но всё равно я тебя больше всех люблю. БОЛЬШЕ всех я тебя люблю, больше, чем мама, папа, Лена. И мне без тебя очень плохо, даже не скучно, а плохо, хочется тебя увидеть, поговорить, чаю попить. Но, Ольг, ни в коем случае это ни значит, что ты должна всё бросать и ехать ко мне.
Поживи там хоть для Аськи, Магомед ведь тоже хороший парень (ты мне пиши про него побольше, хочется узнать, какой он там).
В школе как то не очень, я последнее время даже Виталия Витальевича уважать меньше стал. Дело в том, что Алифа на Эдика (одноклассник. — И. Ф.) тянет, мол он пьяный был на вечере, вызвала его отца, а Эдик не был пьяным. Так Виталич при отце Эдика одно говорил, что он не пил. А при Алифе, что пил. Ну его можно понять, но ведь это самая натуральная трусость. Таких я не люблю. Вот при таких людях (я не боюсь такого громкого слова, может тебе даже и смешно покажется), нам ни когда не сделать перестройку. Конечно, я ни чего не говорю, Виталич — хороший парень. Но раньше я мог сказать «парень свой», а теперь не скажу.
Слушай мне стыдно, что я редко пишу, но ты не думай, я тебя в каждом почти сне вижу, только забываю письма эти отправлять.
Я вспомнил, в школе ЧП. Представляешь, муха-то, которая деда Ждахина чуть не съела в Намибии и которую этот дед потравил дихлофосом, умерла, но муж этой сраной[3] мухи прилетел в СССР и чуть Ждахина самого не загрыз прямо в школе, хорошо, что мы всей братвой на этого муха навалились и еле еле заломали ему крылья за спину и лапы скрутили, а Пчелинцев, когда мы его скрутили, по морде его бил, так, что этот мух от его ударов чуть не прикинулся. А потом, когда мух сознание потерял, мы его в зоопарк отвезли и там, прямо на глазах наших он «кинул ноги». Я думал, это его Пчелинцев так избил, а эксперты утверждают, что просто с мясокомбината нахер принесло ветром он и не вынес.
Зато нам по медали дали на линейке «За спасение от насикомого» (рисунок медали с изображением мухи. — И. Ф.). А с другой стороны медали Ленин нарисован. И я эту медаль на груди ношу. А Пчелинцеву ещё и грамоту «За проявленную храбрость в спасении от насикомого».
Каково? А. (так. — И. Ф.) Во дела в натуре, ну ладно, Ольг, я пошёл спать, спокойной ночи, спокинг спокинг, спокойной ночи.
Привет, Ольг, вот сейчас должна ты позвонить как раз, я из школы пришёл и сразу сел тебе писать. Ну когда ты позвонишь? Я скажу тебе, что пишу всё время, но забываю отправлять. В школе сегодня всё нормально было.
Слушай, я забыл нумировать письма, и поэтому начинаю с начала. Это третье (3).
Я, Ольг, тебя и Аську очень люблю, буду писать ещё чаще.
Ну пока, люблю очень,
пока
целую
пока
Боря
Ржавый.
Ему было все те же пятнадцать, когда он как-то вечером наткнулся на труп самоубийцы, выбросившегося из окна, и промолчал об этом до середины следующего дня, пока Ольга не решила прогуляться с Асей: осторожней, я чуть не наступил на него…
Ему стукнуло шестнадцать лет — позвали в военкомат Чкаловского района на предмет получения приписного свидетельства. Хотя бы предварительно захотелось попридуриваться — в смысле умственной непригодности. У хирурга Борис, присев на стул, небрежно поинтересовался: я вас слушаю! Перед этим плюнув в открытую форточку.
Но шутки оказались плохи, когда брали кровь из вены. Маргарита Михайловна на этот случай принесла одноразовый шприц, коих тогда почти не было в русской природе, а стоило ткнуть шприцем в вену — Борис упал в обморок.
Было время, свои стишки на случай он называл «шкварками» и расписывал ими стены, школьные и уличные. Как-то, когда Борис на парте писал некий текст, учительница отчитала его: будешь писать на столе у себя дома. Он ответил: почему буду, я уже пишу. Это было правдой. Ирина Князева, придя к нему домой, увидела огромный лист ватмана на письменном столе. Исписав такой лист, он заменял его новым.
Литературу он учил в школе и прилично знал ее, особенно русскую. Но все любимое у него было вне школы — ну, не считая Ирины Князевой. Так, «Мастера и Маргариту» он получил из рук, вернее — из уст сестры Ольги: она прочла ему булгаковскую книгу. Это относится и к Бродскому.
Позже он скажет (интервью к шестидесятилетию Бродского):
Мне было лет 13–14, мы пили чай с моей сестрой Олей, я говорил о Маяковском и восторгался фрагментом (от «Дождь обрыдал тротуары…» до «…слезы из глаз, да, из распахнутых глаз водосточных труб…») его поэмы («Облако в штанах». — И. Ф.). А Оля прочитала мне «Ниоткуда с любовью…» и сказала, что это Бродский. Я, конечно, был потрясен.
Бродский, пожалуй, походил на сурового Мастера, но у Булгакова Бориса привлек как раз Понтий Пилат, не самый фанатичный приверженец художественной фантазии.
Надо сказать определенно. «Бог» он писал со строчной. Постоянно, практически до конца, за редкими исключениями — в тех случаях, когда надеялся на Его существование.
Мир создан не для нас —
и бога нет.
(«Певец во фраке, словно носорог…», 1995)
Это было опять-таки протестом: что-то вы все слишком уверовали.
Были ли у Ирины Князевой соперницы? В стихах — всё по-другому. Мелькание девичьих имен имеет место, еще до Ирины:
Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серёга Жилин слез с забора и, сквернословя на чём свет, сказал событие. Ах, Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо черёмуха дышала. И дольше века длился день. Ах, Лора, ты существовала в башке моей давным-давно. Какое сладкое мученье играть в футбол, ходить в кино, но всюду чувствовать движенье иных, неведомых планет, они столкнулись волей бога: с забора Жилин слез Серёга, и ты приехала, мой свет.
(«Двенадцать лет. Штаны вельвет…», 1998)
Обратим внимание на «движенье иных, неведомых планет». Без них нет поэзии Бориса Рыжего.
Или — намного позже:
Вы, Нина, думаете, Вы
нужны мне, что Вы, я, увы,
люблю прелестницу Ирину,
а Вы, увы, не таковы.
(«Вы, Нина, думаете, Вы…», 1999)
Нина существовала, но больше это имя — скажем так, Лермонтов, условный знак, маскарад.
Была ранняя, еще челябинская, вполне детская, до-первая любовь, ее имя — Юля. Это имя — не эту девочку — он перевел в другое время:
Ты в пионерский лагерь отъезжал,
тайком подругу Юлю целовал
всю смену. Было горько расставаться.
Но пионерский громыхал отряд:
«Нам никогда не будет шестьдесят,
а лишь четыре раза по пятнадцать!»
(«Матерщинное стихотворение», 1997)
С Юлей срифмовалась Эля, девочка из 106-й, рано умершая, года через три после школы. По звуку и образу — одно лицо, отроческая звезда, ребяческая Лаура, Беатриче, Лиля (если уж по-маяковски). Такое ощущение, что Юля стала Элей по требованию жанра — элегии, их зарифмовал сам жанр. «Элегия Эле» (1994):
Как-то школьной осенью печальной,
от которой шёл мороз по коже,
наши взгляды встретились случайно —
ты была на ангела похожа.
……………………………
Ты была на ангела похожа,
как ты умерла на самом деле.
— Эля! — восклицаю я. — О Боже!
В потолок смотрю и плачу, Эля.
Это Юля, став Элей, безвременно ушла, ознаменовав уход детства, лучших лет, лучших чувств и упований.
Эля, ты стала облаком
или ты им не стала?
(«Во-первых, — вторых, — четвертых…», 1998)
Когда Борис Петрович сказал, что они переезжают в центр — на Московскую горку, Борис ему заявил: я туда не поеду, меня там убьют, меня знают только здесь, на Вторчермете, я здесь в авторитете, а там я никто.
Не прошло и двух месяцев, его там избили и ограбили около Дворца спорта, когда он за полночь, после провожанья Ирины на Елизавет, возвращался домой. Сняли новый костюм, привезенный отцом из Германии. Со следами побоев сдавал вступительные экзамены в Горный институт, отделение геофизики и геоэкологии. С 1934 года вуз именовался Свердловским горным институтом (СГИ), а затем Уральским горным институтом, с 1993-го — Уральской государственной горно-геологической академией. В мае 2004 года получил высший статус — университет.