Глава седьмая. Богдо-ола
Глава седьмая. Богдо-ола
Синьцзянский губернатор (сюнь-фу) Лю-цэинь-тан был в отсутствии. Его обязанности исправлял председатель казенной палаты (фантэй) Бэй-гуань-дао. Но этот сановник, на выраженное нами желание видеть его, отвечал, что он, к сожалению, болен и принять нас не может. Тогда поспешили объявить себя больными и остальные чины, военные и гражданские, которым мы почли нужным послать свои карточки: «ньэтэй» (председатель уголовной палаты?), «даотай» (областной начальник), «чинтэй» (комендант Урумчи и главный начальник расположенных в его округе войск), «бодзядзюй» (полицмейстер) и другие, ни рангов, ни обязанностей коих нам сколько-нибудь точно определить не могли.
Отозвался желанием нас повидать только некий Гуй-жун, секретарь и драгоман [переводчик], состоящий при губернаторе. Господин этот, долго живший в России и, кажется, читавший даже лекции китайского языка в С.-Петербургском университете, написал нам длиннейшее письмо, в котором на хорошем русском языке излагал свое горячее желание видеть нас у себя.
Но свиданию этому не суждено было осуществиться. В воротах города китайские солдаты напали с дубинами на сопровождавшего нас аксакала, и только своевременное вмешательство наше помогло ему ускользнуть из их рук. Конечно, мы вернулись назад, а полчаса спустя у нас в лагере было уже настоящее столпотворение вавилонское: весть о побоях, нанесенных аксакалу, с изумительной быстротой распространилась по городу и сюда стеклось теперь почти все русское население города.
За что? Как? В чем же, наконец, дело?!
Объяснение дикой выходки солдат, конечно, не сразу нашлось. Но, наконец, некоторые дунгане, успевшие уже повидаться с солдатами караула, принесли нам известие, что аксакалу ставилось в вину то обстоятельство, что он допустил русских с оружием (сопровождавшие нас казаки были при шашках) вступить в городские ворота. Этой же причиной объяснили скандал и посланные Гуй-жуна. Тогда мы предложили последнему, если он действительно искренне желает нас повидать, побывать у нас, когда вздумает, запросто; но китаец к нам не поехал.
Таким образом, в Урумчи нам не пришлось свидеться ни с одним из представителей местной администрации, если в числе последних не считать дюхошена – уездного начальника, с которым мы беседовали очень долго и который взялся доложить фантэю о творимых нам всюду затруднениях. Он даже явился к нам с некоторой помпой, в синих носилках, несомых четырьмя солдатами, и в сопровождении свиты, предшествуемой большим красным зонтом.
Результатом этого визита было полученное нами разрешение посетить священную гору Богдо. Закупив поэтому все, в чем нуждались, мы выступили из Урумчи по направлению к этой последней 29 июля.
Встали с рассветом, но провозились так долго с укладкой вещей, что когда первый эшелон наших вьюков тронулся наконец с места стоянки, по улицам города уже вовсе не стало проезда: с трудом миновав предместье, мы еле-еле пробились к восточным воротам.
Вот последний арык «Чимпан», выведенный из Урумчиской реки, а вот и горный увал, с которого весь город, как на ладони. Впереди, километров, может быть, на пятнадцать, потянулось плато глинисто-песчаное и пустынное, а на горизонте выросли первые складки предгорий гигантской горы.
Всегда безлюдное, плато это оживлено было теперь необычной картиной. Выстроившись в ряды, стояли здесь расцвеченные фонарями и флагами балаганы, в которых торжественно восседали кумиры…
Их было молили о дожде; когда же никакие просьбы и жертвы не помогли, с гиком и свистом выволокли вон из тенистых и прохладных кумирен на самое пекло… «Вы зазнались, господа-боги!.. В кумирнях вам хорошо и свежо, так побудьте же здесь и на себе испытайте, каково нам в эту жару быть без дождя!» Но и это энергичное распоряжение не помогло: дракон (Лун-ван) со всей своей свитой решительно отказался повиноваться китайским властям, и дождя попрежнему не было. Тогда с ними затеяли двойную игру: обратно в кумирни их не ввезли, а выстроили для них балаганы, в которых те и продолжали уже отбывать свое наказание.
Мы приблизились к этим постройкам. Из них самая большая оказалась театром: как и всюду в Китае – открытая сцена без всяких претензий на украшения. Но в эту жару даже и театр был пуст. У временных кумирен тоже не было никого: очевидно, «хошани»[43] отдыхали теперь в разбитой тут же палатке… Они выскочили, когда заслышали голоса. Пошептавшись с сопровождавшим нас аксакалом, они взяли свои инструменты – треугольник, бубны и «иерихонские» трубы и, став в ряд перед безобразно размалеванной куклой в шелковых одеяниях, заиграли свой дикий гимн во славу Лун-вана… Странное зрелище! Китайские жрецы, хотя в поношенных, но зато национальных черных костюмах и с распущенными по плечам волосами, странные и с непривычки дикие звуки не менее странных труб, разодетый в шелка истукан, курящийся перед ними фимиам и кругом пустыня – и, кроме нас, никого.
Мы подали ближайшему из жрецов небольшой кусок серебра и крупной рысью пошли догонять далеко уже вперед ушедшие вьюки.
Зной нестерпимый. По сторонам скучный, желто-серый ландшафт. Изредка кое-где торчат либо полузасохшие стебли каких-то никому не известных растений, либо обглоданный чий. Единственный звук на этом плато – стрекот бесчисленных прямокрылых, которые при каждом шаге, как брызги, разлетаются от вас во все стороны. Но горизонт здесь все-таки не широк: отовсюду подымаются горы, которые уже заслонили гиганта. И до них, по-видимому. вовсе недалеко. Но мы целых два часа уже в дороге, и эти два часа успели показаться нам вечностью. И вот наконец мы пришли… Мы взобрались на пологий увал и с него увидали точно иную страну.
Бесконечная панорама гор и лощин, поросших сочной, прекрасной травой, множество речек и родников, рощицы, осины[44], ели и тополя, с подсадой из разнообразных кустарников, и над всем этим одетый снегом, величественный, трехглавый Богдо!
Наш проводник свернул вправо, и мы стали подыматься лощиной, по дну которой струился ручей Лоуса-гу; сперва кое-где виднелись еще плантации мака, но затем и эти следы культуры исчезли, и мы стали нырять из одной пади в другую. Наконец, на одиннадцатом километре, спустившись в долину другого ручья Кичан-гу, узнали, что пришли на ночлег, и остановились в густом карагачевом лесу, за которым виднелась одинокая фанза, окруженная плантациями мака.
На следующий день мы продолжали идти все такой же изрезанной лесными долинами местностью. Мы втянулись даже в какую-то щель, стены которой сложены были из отшлифованных литометаморфических сланцев – совершенно дикое место! – как вдруг при выходе на лужайку нас неожиданно поразил отчаянный лай нескольких псов, понесшихся к нам навстречу. Вгляделись – дымок… Но из-за тут же росших кустов жимолости и крушины ничего пока еще не было видно…
– Что тут такое?
– Кош зайсанских киргизов… да вот и они!
Русские киргизы – здесь? Какими судьбами?!
– Аман кельды?.. Аман, таксыр[45].
Знакомые речи и точно знакомые лица… Были ли они рады нас видеть – не знаю, но мы непритворно обрадовались. Едва развьючились, как тотчас же завязалась самая приятельская беседа. Это были торговцы-гуртовщики, давно уже промышляющие в Джунгарии и то и дело кочующие с Иртыша на Бэн-лу и отсюда обратно. Шибко зашибают деньгу.
– Китайцы – они ведь странный народ – своих боятся, а к русским питают доверие. Ни калмыков, ни киргизов и близко к Урумчи не пускают, а русские – торгуй в нем, чем хочешь. С гурта тысячу, а не то и больше рублей наживаем… А лошади – с тех-то, пожалуй, и по пяти рублей на голову мало считать… Да теперь, впрочем, что! Раньше разве так торговали? Были деньги – солдаты стояли. А нынче норовят уже больше в кредит… Оскудел народ, нет вовсе серебра в крае, а натурой отсюда что увезешь? Страна неустроенная, все тут – привозное, ничего своего…
И в этих немногих словах сказался ясный взгляд киргизов на бедственное положение южной Джунгарии и на ее материальную зависимость от соседей. Действительно, единственно, чем может еще в настоящее время гордиться эта страна, – это производством высших сортов опия. Но, увы, она же является и первой потребительницей его, так что даже ежегодный ввоз сюда гансуйского опия едва ли с годами может много уменьшиться.
– Ну а что, много от вас перепадает китайским властям?
– Нет, пока что – судьба милует. Мы круглый год ведь в горах, не живем у них на глазах. Ну а если уж дело какое, тогда без этого как же и быть?!
На этом беседа оборвалась. Где-то поблизости послышался выстрел, необыкновенно гулко пронесшийся по ущелью, покатился откуда-то щебень, и минуту спустя из-за соседней скалы появилось сияющее лицо Комарова.
– Орлят подстрелил, ваше благородие, еще трепыхаются.
Оказались оперившимися птенцами.
Занявшись птицами, мы и не заметили, как киргизы один по одному разбрелись кто куда.
Между тем, едва пообедали, стало темнеть. До заката, разумеется, еще далеко, но в ущелье уже сумерки. Тени выросли и на противоположных скалах, все выше и выше, стал подыматься золотой пояс света. Засветились, наконец, одни только шпили, но и они вскоре погасли. В нашей яме стало вдруг и сыро, и как-то совсем неуютно. Засветились огни и вблизи них мрак точно еще больше сгустился.
– Ташбалта, Григорий, собирайтесь – пора!..
И вот, с фонарем и сетками, втроем, направились мы на обычный ночной лов вниз по ущелью. Холодно, однако, и к тому же роса: в густой траве сапоги живо намокли.
– Нет, тут ничего не поймаем; идем к осыпям…
И хоть ничего не было видно, но мы кое-как все ж таки продрались сквозь кусты, по камням перебрались через ручеек Гань-гу и полезли на осыпь. Но и там – ничего. Раза два пролетала над головами какая-то бабочка и уже более не попадала в полосу света. А между тем совсем уж стемнело. У нас под ногами расстилалась теперь уже одна сплошная черная щель, в глубине которой не было возможности ничего разобрать; даже и та луговина, на которой стояли мы бивуаком, слилась теперь в нечто неопределенное и бесформенное с окружающими ее лесом и скалами… Огни на ней тоже погасли. Стало быть, поздно… Пора!
Мы стали спускаться. Подошли и к ручью.
– Да посвети же, Ташбалта!
– Сюда, сюда, хозяин!..
И он указал мне, вероятно, на камень, но я промахнулся и попал в воду. Ташбалта сделал какое-то неловкое движение, и фонарь погас. Спичек не оказалось, и мы уже ощупью продолжали свой путь. Когда проходили среди табуна, лошади фыркнули и шарахнулись в сторону. Но собаки узнали и стали шумно выражать свою радость. Еще несколько шагов, и мы чуть не наткнулись на юрты. У нас еще светился огонь: брат заканчивал нанесение съемки, а Матвей увертывал препарированных птиц.
Минут пять спустя наш бивуак уже спал, и только дежурный казак мурлыкал про себя какую-то песенку в ожидании скорой смены.
На следующий день мы тронулись очень рано.
Сейчас же с места нашей стоянки дорога пошла густым лесом: ель и осина. Густой подлесок и бурелом загораживали местами дорогу, и нам немало пришлось повозиться, прежде чем выбраться опять на луга. Зато, переправившись на правый берег Гань-гу, мы вздохнули свободнее: мы очутились на разработанной китайцами вьючной тропе. Всюду лежал здесь сложенный в клетки и стенки сырцовый кирпич. Куда везут и почему он здесь сложен?
– Кумирни богам своим строят, вот и везут… А старые, которые и были, все разорили дунгане…
Однако подъем все круче и круче. Роскошнейший луг внизу, осыпи сверху и по краю последних вьется тропа.
В камнях послышалось клохтанье уларов[46]. Вот кабы их подстрелить!.. И наши охотники с разных сторон полезли на осыпь, но полчаса спустя вернулись с пустыми руками.
А между тем мы уже успели подняться на перевал и спуститься в широкую и поэтическую долину р. Ши-ма-гу. Под могучими столетними тополями, среди которых по каменистому ложу разбросалась отдельными рукавами река, стоял кош киреев.
Здесь мы застали только подростка, который поспешил предложить нам по чашке айрана[47]. Я, однако, не останавливался: было не до расспросов.
Все величественнее становились горы, и чем дальше, тем живописнее местность. С каждого холма рисовалась новая панорама, каждый поворот обещал иное сочетание скал, лугов и елового леса, которые чередовались с таким разнообразием, представляли такие чудные комбинации красок и форм, что положительно я не знал, куда смотреть, чем любоваться. И в то же время меня неудержимо что-то тянуло вперед, точно сердце предчувствовало, что нечто лучшее еще впереди и что это подножие «Божьего трона», действительно, дивный калейдоскоп чудных перспектив и ландшафтов.
Мы миновали долину, днище и противоположные скаты которой покрыты были на корню высохшим лесом. Какие причины вызвали образование таких громадных площадей сухостоя? Неужели пожар, и если да, то давно ли? Но спросить было не у кого. Взбираемся все выше и выше. И вот наконец перевал… Внизу, на страшной глубине, озеро дивного бирюзового цвета. Гигантские скалы кругом. Над ними – трехглавый Богдо.
Так вот оно где, это священное озеро, воды которого некогда покрыли останки ста тысяч святых! Так вот почему китайцы дают такое поэтическое название этим горам[48], а воображение всех окрестных народов населило их своими богами![49]
Вся Центральная Азия не имеет уголка более живописного и вместе с тем более таинственного и величавого. Гигантская гора, «подпирающая, – по китайскому выражению, – облака и заслоняющая собою луну и солнце»[50], и видная из пяти городов, но всего лучше из Центральной Джунгарии, откуда она, действительно, кажется «троном», или, если хотите, усеченным конусом, совсем неестественно высоко приподнявшимся из-за громады снеговых гор, вся она теперь тут, перед нами, не заслоненная вовсе предгориями… Подошву ее омывают воды озера бирюзового цвета, берега которого – дикие скалы, поросшие лесом, и выше них, с нашей стороны, – изумрудные поляны и еловые рощи, напротив – осыпи пестрого камня. И все это, наконец, в узких рамках торчащих кругом горных вершин, которые только на севере рассекаются одною дикою и узкою щелью р. Хайда-джана[51]. Какое таинственное и дивное место! И это где же? В сердце Гобийской пустыни, которая двумя широкими рукавами охватила этот, еще неведомый европейцам, «Парнас» тюркских и монгольских народов…
Дорожка бежит высоко над западным берегом озера. Мы то и дело то круто взбираемся на откос, то спускаемся в лог. Чудные луга, залитые морем цветов; еловые рощи, скалы, разбросанные по сторонам; то полуразрушенные, то строящиеся кумирни; караваны мулов, везущих либо кирпич, либо лес, либо, наконец, громадные глиняные кувшины с водой; китайцы – рабочие и монахи – все это, то и дело, мелькает и вправо и влево от нас. На нас смотрят с удивлением, мы тоже озираемся по сторонам и все боимся чего-нибудь не пропустить, чего-нибудь не досмотреть в этом чудном уголке…
– Вот где постоять бы!
– Да, да, разумеется… Надо только выбрать получше местечко.
– Да чего выбирать! Здесь везде хорошо… вот, хоть у озера!
Но озеро все еще далеко от нас, а дорожка юлит по отрогам и то спустится вниз, то взбежит снова наверх. Наконец, вынырнув в последний раз из елового перелеска, делает крутой поворот и еще круче спускается книзу… Озеро!
Едва развьючились – к нам явилась депутация от монахов.
– Здесь нельзя стоять!
– Почему нельзя?
– Озеро это священное… Бог Та-мо-фу, что обыкновенно сидит в ледяных чертогах своих, сходит иногда сюда покататься, и тогда все озеро сверкает огнями…
– Любопытно… и вы видели эти огни?
– Видели их святые люди – подвижники, постники; а из нас их никто не видал.
– И мы, вероятно, их не увидим.
Такой оборот речи, очевидно, не понравился почтенным служителям Та-мо-фу. Они начинали сердиться.
– Здесь, слышите ли, нельзя пасти скот, нельзя охотиться, нельзя рубить лес. Место это священное; все твари, населяющие его, принадлежат Та-мо-фу. Он рассердится, если их станут избивать, их луга топтать, их леса рубить. Выстрелы из ружья и удар топора нарушат покой, который здесь царствует искони. Они призовут на вас божий гнев, и тогда вы погибли.
– А кому же принадлежат мулы, разгуливающие вон там, на лугу?
– Фантэю.
– Почему же вы их отсюда не гоните? Они ведь топчут луга.
– Мы не смеем.
– А как же вы смеете рубить здесь леса?.. Мы встречали всюду порубки.
– Это не мы, а солдаты.
– А их отчего вы не гоните?
– А как же их гнать?
– А так же, как теперь вы гоните нас.
– Но ведь они не по своей охоте… лес нужен для строящихся кумирен!..
– Вот сказали! Да разве его нельзя привезти из-за гор? Кирпич ведь везете!..
Монахи переглянулись.
– Мы еще раз повторяем свое требование: уходите отсюда!
– А если мы не уйдем?..
– Мы в вас прикажем стрелять…
– А, если так, то вот что, монахи! Мы здесь останемся, а для того, чтобы обеспечить себя от случайностей… казаки! Комаров, Глаголев! Скрутить этому господину руки за спину, да и пусть посидит у нас подольше в гостях!
Это подействовало: монахи бежали, главарь их смирился и потом за все наше двухнедельное здесь пребывание был даже нашим лучшим приятелем. Его товарищи натащили картофеля, редиски, луку и других овощей; мы одарили их всех несколькими аршинами синей китайки, и мир с ними был заключен навсегда. Они даже впоследствии пренаивно сознались, что надеялись сорвать с нас приличный куш в пользу кумирни: «Ведь бедняга Та-мо-фу не имеет пока даже приличной одежды!..»
Монахи, между прочим, нам говорили, что еще в древности бог Та-мо-фу, спустившись с престола, начертал на одной из скал, с юго-востока окаймляющих озеро, такие слова: «Люди! Молитесь мне здесь, ибо место это, как ближайшее к небу, избрано мною». Но никто не мог прочесть этой надписи, пока не выискался, наконец, один почтенный старик. Существует ли и поднесь эта надпись, неизвестно: лодок здесь нет, а берегом до скалы не добраться…
Но мы попытались. В самом деле это мог быть любопытный документ – остаток хотя бы того «варварского» письма, о котором говорят китайские летописи V в.[52] К тому же все равно нам предстояло посетить южный берег этого озера: я хотел отыскать более или менее ясные следы ледников; брату необходимо было ставить веху для того, чтобы тригонометрически определить относительную высоту хотя бы крайнего и из трех самого невысокого пика Богдо. Два дня мы употребили на поиски, исходили весь южный берег, осмотрели все скалы, а надписи не нашли!
Это была первая неудача. Затем дальше. Мы ежедневно охотились, но всегда как-то несчастливо. Подстрелишь птицу, упадет, не отыщешь в траве или кустах, а найдешь как нарочно такую, которой весь заряд угодил в голову или вышиб много пера… Неоднократно слышали рев маралов, видели нередко косуль, стреляли и не убили. Предпринимали специально охоту на уларов – и тоже без результатов. В мире насекомых опять-таки ничего нового и интересного, а как надеялись здесь что-нибудь встретить! Думали, наконец: вот постоим, лошадей выправим. Но надежды и тут не осуществились: запретный корм не впрок, видно, пошел нашим животным! К тому же одна из них обезножила, напоровшись копытом на низко срубленный ргай [кизильник], у другой спинной намин разыгрался в серьезную рану. Но самым памятным событием было вынужденное бегство наше с гребня одного из главных отрогов Богдо. Еще хорошо, что все обошлось совершенно благополучно и что мы отделались только тем, что измокли да выпачкались в грязи… Вот как происходило все дело.
Надо было определить высоту снеговой линии, собрать образчики горных пород, слагающих горную группу, и образцы флоры и фауны, снять фотографии – одним словом, хотя бы в общих чертах познакомиться с альпийской зоной хребта. День был прекрасный, небо безоблачное. С вьючными лошадями мы всемером живо добрались до перевала в долину р. Ши-ма-гу, но тут тропинка оборвалась и началось карабканье по гребню одного из отрогов хребта.
Надо отдать полную справедливость Та-мо-фу: умело выбрал он свое седалище и крепко защитил снеговые чертоги свои от любопытных взоров людей.
– Хассан, да ведь это разве дорога? Не понимаешь?.. Шайтан, шайтан-иол! Чертова лестница, а не дорога!..
– Ага, шайтан-иол!.. – рассмеялся Хассан и полез дальше.
Мы уже давно спешились и волокли за собой лошадей, которые, прыжками взбираясь на камни, то и дело грозили сбить нас головой или грудью с обрыва. Круча невероятная… Каменные плиты, скользкие и гладкие, на которых не знаешь как и держаться. Или и хуже того – карнизы столь узкие, что мы не переставали все время трепетать за нашего гнедка, завьюченного поверх кошей мешками с провизией и кое-какими вещами. Отдыхали только в тех местах гребня, куда добегал ельник; но и тут с лошадьми была беда: вывороченные коряги, низко растущие ветви, каменные глыбы – все это были такие препятствия, которые не легко обходились.
Озеро, которое виднелось одним своим южным концом, казалось нам на недосягаемой глубине. В самом деле, мы уже поднялись над его уровнем на высоту 3500 футов, целого километра по вертикали! В тех узких рамках, в которых оно было заключено, оно представлялось отсюда лазуревой каплей на дне глубочайшего каменного сосуда. Странное, единственное в своем роде, зрелище! Гигантские прибрежные скалы казались нам отсюда ничтожными валунами и частью настолько теряли свои очертания, что сливались с более высоким ярусом гор; еловые леса мелькали на них темными пятнами, отдельные же предметы совсем исчезали в той полупрозрачной мгле, которая сероватой дымкой охватывала низы. И поверх всего этого – громадный голубой купол неба, и на всем – снопы лучей, резкие контрасты света и тени!
Но нам было некогда останавливаться на этих подробностях эффектной картины: мы спешили вперед… Кое-как вскарабкавшись на барьер, сложенный из вертикально торчащих сланцевых плит, мы очутились по ту сторону гребня и сразу совсем в иной обстановке: о пропастях и карнизах нет и помина, впереди только луговые покатости, перерезанные глубокими ложбинами, и обычный альпийский ландшафт с его островками оголенной топкой земли – «плешинами», как обыкновенно их называют, с его бесчисленными тропами, опоясывающими холмы и бугры и уму непостижимо кем здесь проложенными, редкими цветами и все заполнившим кипцом. Здесь мы уже снова сели на лошадей и рысью погнали вперед.
Несколько километров такой местности, после всего нами виденного, показались нам монотонными, и мы оживились только тогда, когда впереди показались снова утесы, глубокие пади, леса и далекая панорама гор и долин, по которым тонкими струйками неслись речки – притоки выше упоминавшейся Ши-ма-гу. Проехав еще несколько километров и то спускаясь в глубокие лога, то подымаясь на гребни, мы достигли, наконец, какого-то бурного ручейка, на берегу которого, по предложению Хассана, и разбили свой бивуак, вернее сказать, разостлали кошму и разложили на ней те немногие вещи, что захватили с собой. День окончили: брат за препарировкой птиц для коллекции, я за укладкой чешуекрылых, наловленных днем, и за ловлей ночниц.
Ночь провели скверно: мелкий дождь, туман и сырость, а над нами один только покров – хмурое небо! Проснувшись рано и согревшись за чаем, мы стали собираться в дорогу.
Кто был в горах, кто поднимался поясом осыпей до линии вечного снега, тот, без сомнения, уже знает, что за адская дорога нам предстояла. Всего лучше, разумеется, было бы нам подыматься пешком. Но подобное предприятие в данном случае было невыполнимо уже потому, что по приблизительному расчету в оба конца не могло быть менее двадцати километров; к тому же пришлось бы нагрузить себя всевозможными вещами, начиная с гипсометра и бусcоли и кончая ружьями и фотографическим аппаратом; да и ходьба на абсолютной высоте в 11000—12000 футов (3548–3660 м) сама по себе уже не легка… И вот мы верхом и снова в пути.
Долина шириной сажен в сто – полтораста (213–320 м). Крутые скаты по направлению к середине, где среди валунов пенится бурный поток. То мокрый луг, на котором лошадь вязнет на каждом шагу, то осыпь, под которою журчит незримый ручей. Бурые осколки метаморфических сланцев навалены грудами; наступишь на один, и все соседи приходят в движение, грозя вам своим зловещим шуршанием. Лошадь пугается, изощряется одним махом перескочить через подобный барьер, но, сдерживаемая уздой, горячится и без толку топчется на одном месте, рискуя ежеминутно сломать себе ногу. Тягостная езда!
Перешагнув через каменный вал, мы очутились в настоящем царстве смерти и разрушения: кое-где среди камней виднелись еще лишаи, но, кроме них, ничего. Даже улары клохтали где-то ниже и в стороне. Представьте же себе изумление наше, когда вдруг Колотовкин воскликнул:
– Капуста!
– Какая капуста? В уме ли ты, Колотовкин?
Смеется.
– Так точно! Только вот достать не могу…
Что за диво? И как ни трудно было среди громадных каменных глыб добираться до Колотовкина, но добрались и в расщелине между камней увидали если и не капусту, то нечто действительно странное: громадное растение, растущее наподобие этой последней. Ничего сколько-нибудь схожего с ним мы никогда и нигде не встречали.
– Как бы достать?!
– Я и то думал, как бы достать… да неспособно. Ишь щебень какой – крутизна!
Стали осматриваться и увидели такую же капусту и выше, и ниже в камнях. Добравшись до первой, еще более изумились: на цветке, забравшись между громадными наружными желтовато-белыми лепестками и крупным, колючим темно-лиловым соцветием, сидела ночница, очевидно нечто новое замечательное.
Собрав с цветов еще несколько экземпляров этой ночницы, мы полезли вперед. Подобное лазанье по осыпям не представляет решительно ничего соблазнительного: это тяжелый, рискованный труд, на который побудить может только необходимость. Выше нас крупный щебень и громадные глыбы в несколько пудов весом, по сторонам и ниже все то же. И конца, кажется, нет такому подъему… К тому же большинство этих глыб еле держится и только ждет какого-нибудь толчка, чтобы с грохотом скатиться на низ и увлечь вас за собой. И вот вы в постоянном стряхе, что дадите этот толчок. Вы шагаете неуверенно и при каждом шаге, прежде чем утвердить ногу, стараетесь ощупать под собою почву. Но все зыбко, все движется, все точно живет у вас под ногами… Неприятно. А тут вдобавок еще и руки заняты всякой всячиной, И, между прочим, также и этой капустой.
Но вот наконец гребень! Дальше некуда лезть: площадка и снег.
Но отыскать следы старого, слоистого снега оказалось вовсе не так-то легко. Когда же на нем стали мы кипятить воду, то оказалось, что мы стоим на высоте, равной 12080 футам (3683 м) над уровнем моря.
Еще несколько шагов, и перед нами предстал трехглавый Богдо.
Мы были разочарованы: мы увидали перед собой три занесенных снегом конуса, не поразивших нашего воображения ни своими размерами, ни относительной высотой. Величавый образ горного колосса исчез, и на его месте мы увидали ничем особенно не выдающуюся горную группу.
Наши размышления внезапно были прерваны возгласом Колотовкина:
– Смотрите, какая туча с запада лезет!
Оглянулись и, не теряя минуты, стали спускаться. Внизу нас уже поджидали казаки, которых тоже немало беспокоило небо. К счастью, дождем только вспрыснуло, и когда мы добрались до нашей стоянки, солнце снова выкатилось из-за туч на синий простор.
Пора спать! Но едва я закутался в одеяло, как на подушку упала первая капля дождя. Я и на подушку натянул одеяло. Но дождь усиливался, и, наконец, разразилась гроза. Я вскочил в одном белье, живо накинул на себя полушубок и достал запасный войлок, из которого и устроил род шатра над собой. Но сравнительно благоденствовал очень недолго. Вдруг вспомнил: а бусcоль, а фотографический аппарат, а папка с растениями? Ведь все эти вещи и были накрыты кошмой! Полез за ними, забрал к себе все, за исключением папки, которой, как ни искал, не нашел. А между тем я уже вымок, под постель также стала набираться вода. Дождь не переставал. Раскаты грома и молнии были чуть не ежесекундные. Я хотел было вытянуть ногу, но попал в какую-то лужу: оказалось, что мой шатер не покрывал постель целиком, и теперь вся вода с него собралась в складках подстилки и одеяла. Наконец, я надумал. С грехом пополам надел на себя чембары[53] и шведскую куртку, натянул сапоги, свернул свою постель, укутав в нее предварительно инструменты, накрыл все это войлоком, сам же побрел к казакам, которые еще накануне из сучьев лозы и своих шинелей устроили себе балаган. Но в нем было тесно. Вдобавок не хотелось будить людей, и я пристроился кое-как на корточках в уголке.
Однако как долго тянется ночь! Сколько ни выглядывай – темно и темно! И дождь не перестает…
Как и следовало ожидать, все поднялись, едва забрезжилось утро.
Мы поехали. Мы скользили, падали, вымокли до последней нитки, вымарались в грязи, но наконец все же благополучно добрались до перевала на озеро… А дома, наевшись и обсушившись и вспоминая пережитое, много смеялись над различными, теперь уже только забавными, эпизодами как этой ночи, так и нашего поспешного бегства с «Чудотворной горы». Об одном искренне сожалели: «капуста» пропала…
В заключение несколько слов как о самом озере, так и об его окрестностях. Озеро лежит на абсолютной высоте, равной 6516 футам (1986 м), и принадлежит к типу моренных озер. Глубина его, вероятно, очень значительна, берега круты. Оно доступно только на юге, где принимает в себя речонку, выбегающую из-под снегов Богдо-ола, и на севере, где ограждающая его древняя морена незначительно подымается над его уровнем. Рыбы в нем нет. Водяная птица тоже не держится. Убили только, вероятно, совсем случайно сюда залетевших.
Морена сложена из громадных валунов и в настоящее время представляет из себя громадный каменный вал, заросший кустарником и прекрасными травами. Озерная вода, вероятно, просачивается где-нибудь между камней, потому что с полкилометра дальше, непосредственно под мореной, выбивается несколько значительных ключей, которые, сливаясь, и образуют р. Хайдаджан. Рядом с этим озером есть еще два, но они ничтожны. Каких-нибудь иных следов существования здесь в давнопрошедшие времена ледников я не нашел.
Что же касается до геогностического строения гор, то в общих чертах оно таково. Главный массив Богдо-ола состоит из древних метаморфических сланцев, из коих преобладает кремнистый с выделением роговика и кварцита; у озера выступают глинистые сланцы (метаморфические), которые ниже становятся преобладающими; к ним прислоняются красные глины, образуя боковые уступы поперечных Хандаджану долин; но затем они пропадают и сменяются желтым глинистым песчаником, и дальше темными, почти даже черными филлитами, от которых очень контрастно отделяются своими резкими и яркими (желтыми и кирпично-красными) цветами глинистые сланцы. Здесь горы уже заметно понижаются. Ель вполне исчезает, появляется чин. Конгломераты и примазки новейших образований совершенно маскируют основные породы, и только недалеко от выхода речки в пустыню вновь попадаются плотные песчаники, в которых вода в свое время успела выдолбить прекрасно отполированные гнезда и трубы. Затем ничего, кроме дилювиальных наносов, мы уже не встречали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.