Командировка в Никель
Командировка в Никель
Не прошло и двух месяцев, как мы вернулись с Ала-речки, вызывают меня в трест: «Надо ехать в командировку в поселок Никель». Объясняют ситуацию. Над действующим цехом требуется срочно соорудить тракт подачи руды. Работа трудная, нужна крепкая бригада. «Это не приказ, — говорят, — просьба», но чувствую: отказываться нельзя. Вот только как объяснить задачу людям? Как снова оторвать рабочих от дома, от семьи?
Пришел в бригаду. Худые, усталые люди. После двух лет, проведенных в палатке, люди только-только стали привыкать к нормальной жизни. Собрал рабочих, говорю прямо: «Надо ехать в командировку в Никель. Месяца на три-четыре».
— Да мы же только вернулись!
— Скажу вам так: многие кандидатуры обсуждались, но остановились на нас. Бригада нужна надежная. Работа сложная и опасная. Сами видите: зима, морозы с ветром, полярная ночь. Работать придется на высоте. Нас никто не заставляет, можем отказаться. Я знаю, что вы устали…
Совещались недолго, но решили твердо: «Надо, — значит, надо!» На этом разговор закончился. Никто даже не поинтересовался, какой будет заработок.
Наверное, это была самая трудная командировка. Не забыть ту полярную ночь: прожекторы освещают высоко поднятый над цехом металлический скелет галереи. По проекту ее надо было делать из монолитного железобетона. Но попробуй повозись с бетоном, если под галереей цех уже плавит металл, а кран может подать бетон лишь в одно место. А это значит носилки, ручной труд.
«Нет, бетон тут не пойдет», — сразу поняли ребята. Жора Николаев предложил: «А что, если попробовать плитами? Завод рядом. Если начать производство плит, задачу выполним».
Но как их монтировать? Краном удастся положить первые три-четыре. А дальше? — Дальше — лебедкой!
Инженеры согласились: «Это единственный выход».
Привезли нам плиты, и Жора Николаев, поскольку был инициатором, полез наверх. Крепкий, смелый парень. Залез, осмотрелся, кричит: «Давайте плиту!» Подали плиту, установили на нее лебедку. Честно говоря, все это делалось с большим риском. Но работа началась. Одна за другой ложились плиты. Самое трудное, однако, было в другом: при выбросах газа нас окутывало ядовитым облаком. Мы знали об этом и привязывались для страховки ремнями.
Противогазы, которыми нас снабдили, практически бездействовали на морозе, да и не привыкли мы к ним.
Когда первым потерял сознание Иван Гамаюнов, мы растерялись: медиков к нему наверх не поднимешь. Попробовали по стальным фермам нести его на себе, но он вскоре пришел в себя: «Куда тащите? Передохну немного и снова начну работать».
Такое случалось и с другими. А мне это почему-то не грозило. Возможно, помогала большая внутренняя мобилизация: организм не поддавался. Замечал это еще в тундре, когда летом тучи комаров атакуют человека. Все мазались специальной мазью, но спасения не было. Я же никогда никакими антикомариными средствами не пользовался. Посмеивался над другими: «Чего боитесь? Смотрите, комары с меня сами падают». Действительно, посидит, посидит и падает.
Жили мы в Никеле все вместе в подвале (теперь там кафе «Северянка»). Работали в три смены, и свет в подвале горел день и ночь. Посредине стоял бильярд — менялись смены, и игра не прекращалась круглые сутки. Спать в такой обстановке было, конечно, трудно, но уставали так, что засыпали сразу же как убитые.
Пытаясь беспристрастно разобраться в том, что делал, как жил и работал на Севере в те годы, хочу выделить главное: я не жалел себя ради дела, рабочие, видя это, старались следовать моему примеру. Время было такое. Работа трудная, иногда на пределе человеческих возможностей. Люди жили бедно, недоедали, плохо было с одеждой, с жильем. Чтобы поднять ребят на — действительно героический труд, требовался прежде всего личный пример. Причем иногда, казалось бы, в мелочах.
Например, у рабочего рвался левый сапог, я снимал свой, отдавал ему. Потом сапог рвался у другого, я ему отдавал правый, а сам уже ходил в двух рваных. В 1957 году приехал к нам новый начальник управления москвич Ксендзовский. Собрал бригадиров, познакомились, а потом он говорит: «Все свободны, а вы, Сериков, останьтесь». Смотрит на меня с участием и деликатно спрашивает: «Простите, что это у вас с ногами?» — «А что с ногами? Все в порядке». Ксендзовский по-прежнему смотрит на мои ноги. «А-а, — рассмеялся я. — Это вы про сапоги? Да они оба на левую ногу».
Случалось и такое: надо людей ставить копать траншею, а в ней вода. Конец зимы, температура градусов пять-шесть мороза. Был у нас в бригаде один упрямец:
— Не полезу в траншею!
— Почему?
— Давай сапоги новые.
— Да сейчас такая погода — босиком ходить, можно! — говорю.
— Вот если сам босиком пойдешь, полезу в траншею.
— Хорошо, пойду босиком. Только поспорим на двести рублей: если до обеда прохожу, то ты мне двести, не прохожу — я тебе.
Разговор происходил в начале рабочего дня, примерно в половине девятого. Спорщик прикинул: «Не выдержит!» Надо сказать, человек он был неплохой, но позарился на деньги: верный выигрыш! Не всякий проходит полдня босиком по снегу. Но я себя знал: здоровый, три года на Севере практически обходился без телогрейки. Поспорили по всем правилам. Я снял с себя сапоги. Парень полез в траншею.
Ребята, увидев, как обернулось дело, заспешили. Работали быстро, и мне оставалось дотерпеть еще немножко. И тут мой спорщик, увидев, что осталось двадцать минут до двенадцати, а я и не думаю обуваться, не выдержал.
— Шутка! — закричал он. — Ребята, это шутка.
— Какая же шутка? — возмутился я, — Готовь двести рублей.
Но у парня было такое испуганное лицо, что я не стал больше испытывать его и, конечно, тут же обратил все в шутку. Да и не о денежном выигрыше я думал, когда затеял этот спор. Мне нужно было быстрее выкопать траншею. Педагогика — наука творческая.
Но бывало, к сожалению, и по-другому. В 1958 году приехали к нам демобилизованные солдаты, пограничники, человек семьдесят. Возглавил новую бригаду Николай — парень образованный, был он комсоргом в Заполярном, пользовался авторитетом. Проходит месяц. Бригада работала отлично, о ней писали в «Полярной правде». Через месяц — новые успехи. Повсюду только и слышно: «Коля, Коля!» Все идет хорошо, бригада работает в полную силу. И вдруг…
Прихожу как-то во время работы в общежитие: чертежи, кажется, забыл. Смотрю: Николай — мы жили в одной комнате — лежит в одежде, а время уже послеобеденное.
— Что с тобой?
— А? — очнулся он. — Да все нормально!
— Какое же ты имеешь право уходить с работы? Что скажут люди?
— Да ничего страшного, я сейчас встану.
Проходит еще несколько дней. Как-то, тоже после обеда, захожу в общежитие — Николай опять лежит на кровати. От меня отмахивается:
— Да ты не беспокойся, бригада работает.
На третий раз я специально зашел проверить. Вижу: Николай спит. А бригада действительно продолжает прекрасно работать.
В тот раз я сказал одно:
— Ну, Николай, смотри. Это добром не кончится. С огнем играешь!
И как в воду смотрел! Однажды иду мимо бригады Николая — шум. Остановился, слушаю.
— Давай, дорогой, убирайся! Ты нам больше не нужен. У нас другой бригадир, не хуже тебя. А ты иди спи.
Вот оно что — застали Колю спящим и теперь прогоняют. Я отошел в сторонку, жду. Гляжу — идёт, Поравнялись. Не стал ему выговаривать.
— Ладно, иди в бригаду, работай.
Он вернулся к нам и, надо сказать, хорошо работал. Но, видимо, травма оказалась тяжелой: вскоре он уехал к себе на родину в Ленинград.
Прошло восемь лет. Оказался я проездом в 1966 году в Ленинграде. Иду по улице. Навстречу — человек, вроде знакомый. Пригляделся — Коля. Я иду радостный, полный энергии, на груди Золотая Звезда. А Коля? Поблекший взгляд. Усталое, серое лицо. Я не поверил своим глазам. Вот что сделалось с человеком! Так хорошо начал, но оступился… и потерял себя.
В те полярные ночи в Никеле рабочие трудились героически, и третья плавильная печь вступила в строй действующих в запланированный срок. Страна получила дефицитный металл.
Такой героизм понятен.
Но я думаю вот о чем: бывает, люди вынуждены проявлять отвагу и героизм, когда это вызвано не столько обстоятельствами, сколько равнодушием отдельных лиц.
Как-то из-за повреждения на теплотрассе один из домов лишился тепла — это на Севере страшная беда. Случилось это в предпраздничный день, к концу смены.
Кинули на прорыв нашу бригаду. Но «забыли» о мелочи — завезти доски — крепежный материал. А трасса в этом месте шла на большой глубине. И нелегко докопаться до самого низа, да и работа без крепления — большой риск.
Но ждать материалы было некогда: север, мороз.
Дошли до самого низа, до труб, и вдруг раздался крик: «Грунт ползет, спасайтесь!» Мы выскочили из траншеи, стены рухнули, и весь наш труд оказался напрасным.
Проработав всю ночь, мы сидели обессиленные, слушали разносившиеся из громкоговорителей мелодии маршей — шёл парад на Красной площади — и смотрели на бесформенную груду мерзлой земли, похоронившую под собой поврежденный участок теплотрассы. Тепло мы в тот день в дом не дали. И лишь потому, что по чьей-то вине у нас не оказалось под рукой досок.
Каждый раз, поднимая бригаду на большое дело, я взвешивал, насколько наше участие в нем необходимо, и никогда не толкал рабочих на бессмысленные поступки.
Запомнился случай, происшедший на Ала-речке. Как-то в котельной, уже готовой под сдачу, — видимо, от электросварки — вспыхнули леса, облитые соляркой и маслом. Все растерялись. Кто-то вспомнил, что на лесах остались два баллона с кислородом — и вмиг все кинулись из здания врассыпную. Взорвутся баллоны — разнесут нашу котельную вдребезги. И тут в огонь бросился рабочий Рамаз Гулашвили. Через минуту он вынырнул из огня с уже разогревшимися баллонами. Когда пожар потушили, мы говорим: «Жора, а ну-ка подними еще раз баллоны!» Так он едва поднял один.
На Ала-речке нашу работу как-то обходили вниманием: рудник — стройка не такая уж масштабная, были объекты и более впечатляющие. Но здесь, в дикой тундре, впервые в промышленном строительстве зарождалась и бригада нового типа, и новые производственные отношения, призванные в недалеком будущем изменить многое в жизни трудовых коллективов. Люди трудно, но упорно прокладывали дорогу новому, и в их самоотверженном труде, в борьбе со старыми традициями и суровой природой рождалась и утверждала себя идея бригадного подряда.
В последовательном отстаивании новых идей есть тоже элемент героизма. Образ Терентия Мальцева, посеявшего пшеницу по безотвальной вспашке, когда кругом пахали общепринятым способом — с оборотом пласта, и он не пускал никого на свое поле, пока не кончилась пахота, — для. меня это образ настоящего борца, героя.
Наконец пришел знаменательный для всех жителей Заполярного 1965 год. Завершилось строительство Ждановского горно-обогатительного комбината. Цех обжига выдал первую продукцию. Свершилось то, ради чего приехали сюда, в этот суровый край, тысячи добровольцев.
Одно время мы жили с мамой вдвоем; жена и дети отдыхали. И вот однажды вечером я лежал не раздеваясь на кровати усталый, небритый. Мать пошла в магазин. Вдруг слышу — по радио диктор говорит: «За особые заслуги… присвоить звание Героя Социалистического Труда Серикову Владиславу Пахомовичу — бригадиру комплексной бригады треста «Печенганикельстрой».
Я обомлел. Героев в ту пору на Севере было мало.
Заходит мать. Видит, я не в себе.
— Мама, а мне Героя присвоили…
Гляжу, мать на ногах еле держится, так поразила ее эта новость. Я схватил ее на руки, положил на кровать.
Она пришла в себя. И, первое, что сказала сквозь слезы: «Значит, наша фамилия снова зазвучала?…»
Ей было это важно: громко, на всю страну зазвучала фамилия ее мужа. Сколько лет она носила в себе эту надежду! И… свершилось!
«Сейчас же люди придут!» — засуетилась мама.
И точно, не успел я побриться, пришли друзья-товарищи.
Не всем хватило места, стояли у крыльца. Даже мой друг Шупа сумел пробиться ко мне только на второй день. Смешно, но пришлось установить очередь на посещение.
И так каждый вечер — до двух, трех часов ночи. Приходилось выдерживать и еще на работу ходить. Все радовались за меня, это был наш общий праздник.
А через несколько дней меня вызвал управляющий трестом. Тут же сидел секретарь райкома партии.
— Значит, такое дело… В ночь выезжаем в Мурманск. Будут вручать Звезду… У тебя костюм есть?
— Нет, — говорю.
В те годы в Заполярном костюмов в свободной продаже не было.
Все переполошились! Стали звонить в обком партии. Там говорят: «Немедленно в Мурманск!»
Прибыли в Мурманск. Сижу в гостинице. Вечером привезли костюм, но не моего размера. Пришлось вызвать портного, снять мерки.
Утром меня подняли: бегом в ателье. Надел костюм — ну прямо по мне. Как только успели перешить за ночь?
Награждение прошло торжественно. Сын, в то время семиклассник, посвятил мне стихи:
Палатки, потом дома,
Потом на асфальте следы,
И вот отражаются города
В Звезде на твоей груди.
Мальчишка, а сумел уместить в четыре строчки человеческую жизнь.
Мать повесила мой костюм в своей комнатке: не в шкаф, а на виду, на стене. Однажды ночью гляжу: стоит и ласково гладит рукой звезду. Старенькая. На глазах слезы счастья. Эта картина до сих пор у меня перед глазами.
Я счастлив, что при жизни матери получил эту высокую награду, стал лауреатом Государственной премии СССР.
А главное — при ней вступил в партию. Четырнадцать лет избирался членом областного комитета партии, был делегатом партийных, профсоюзных и почетным делегатом комсомольского съездов. Старался достойно нести эстафету, принятую от отца-большевика.