Глава пятая Рауль

Глава пятая

Рауль

В эту зиму случилось ещё одно событие, которое мне врезалось в память. Наш дом стоял на окраине Брянска, поэтому немецкие патрули частенько заходили к нам проверить, не прячутся ли у нас партизаны. В одну из таких проверок пришёл патруль в составе трёх солдат и обер-лейтенанта. Офицер был подтянут, холодные серые глаза смотрели строго и надменно. Солдаты осмотрели весь двор и комнаты в доме. Во время осмотра я тихо стояла в углу большой комнаты и наблюдала за действиями патруля.

Особенно меня заинтересовал офицер. У него в руках был стек, которым он постукивал по хромовым до блеска начищенным сапогам. Приказы солдатам он отдавал тихим голосом, но таким тоном, что солдаты опрометью кидались их исполнять. Пока солдаты осматривали подсобные помещения во дворе и залезали в погреб, офицер заглянул в кухню, осмотрел кладовку, потом открыл дверь в маленькую комнату, где находилась мама с ребёнком. Я насторожилась. Он тихо прикрыл дверь. Через несколько минут резко её открыл и несколько минут смотрел, не двигаясь с места. Я подбежала к открытой двери: мама без платка, в одном платье сидела на табурете, прижав сына к груди, и испуганно смотрела на офицера. Я дёрнула его за шинель, он вздрогнул, резко повернулся на каблуках и, что-то сказав солдатам, вышел из дома. За ним ушли и солдаты. Я закрыла дверь на засов. Мы немного успокоились, но какая-то неясная тревога поселилась в наших душах. И не напрасно…

Через несколько дней офицер появился в нашем доме. Один, без охраны. Дров у нас было мало, поэтому мы постоянно находились в маленькой комнатке где находилась русская печь и было теплее. Я своим детским незамутнённым сознанием острее чувствовала опасность, и когда он вежливо постучал в дверь нашей комнаты, я вскрикнула. Офицер вошёл, сухо поздоровался, потом на ломаном русском языке сказал: «Я — Рауль. Я плохо учил русский язык, но много понимаю. Не бойтесь, я пришёл в гости» — и сел на табурет, положив на стол свёрток. Я сразу бросилась к маме, села рядом, крепко обняв её. Офицер бросил на меня сердитый взгляд: он был явно недоволен, но я ещё сильнее прижалась к ней. Закрыв сына с головой одеялом, мама сидела как изваяние, боясь пошевелиться и ничего не говоря. Наступило тягостное молчание. Посидев некоторое время в полной тишине, Рауль поднялся, показал на пакет: «Это ребёнку» — и вышел. Ещё несколько минут мы сидели недвижно, пока не затих скрип его сапог на снегу. Мы быстро потушили лампу и легли спать, не вскрыв пакет.

На следующий вечер Рауль появился снова и постучал в нашу дверь. Не открывать было опасно. Дело в том, что по приказу немецких властей жителей города обязали безоговорочно открывать немцам двери. Поэтому, когда раздался требовательный стук, мама по привычке закрыла Эдика одеялом, а я побежала к дверям: на пороге стоял Рауль. Я попыталась захлопнуть дверь, но он быстро вошёл, потрепал меня по щеке. Я опрометью кинулась в комнату и снова села рядом с мамой. Рауль, улыбаясь и ловко щёлкнув начищенными сапогами, козырнул маме. Изящным жестом вытащил из кармана кителя носовой платок, вытер им табурет. Всё ещё улыбаясь, сел, но взглянув на стол и увидев нетронутый пакет, нахмурился. Встал, вытащил из планшета второй пакет, положил его на стол и резким движением вскрыл оба.

На стол высыпались пачки сухого молока и яичного порошка, сахар, шоколад, спички, соль. Такого богатства мы давно не видели. У меня загорелись глаза, и я даже потянулась к столу, но, опомнившись, быстро отвернулась. Заметив моё движение, офицер схватил шоколад и сунул мне в руки: «Essen! Кушать!» Я не выдержала и взяла шоколадку, вопросительно посмотрела на маму, но та отвернулась. Я отломила маленький кусочек, положила в рот. Это было такое блаженство! Так вкусно! Мне хотелось ещё, хотелось съесть всё до конца, но я отложила оставшийся шоколад для братика и мамы. Рауль заулыбался, увидев, что я откусила шоколад, опять потрепал меня по щеке и вышел. Когда я закрыла за ним дверь и вошла в комнату, мама совала Эдику в рот кусочек шоколадки. Братик от удовольствия чмокал губами и мурлыкал как котёнок, а мама смотрела на него и плакала. Потом она отломила себе кусочек и мне дала ещё один.

Два дня Рауля не было, но за это время мы взяли только одну пачку печенья, которую в основном скормили Эдику, потому что молока у мамы почти не было. На третий вечер Рауль пришёл в каком-то тревожном состоянии, принёс большой кулёк, который поставил под стол. Он нервно ходил по комнате, быстро-быстро говорил по-немецки. Часто повторялись слова: krieg, alles scheize dreck, rusische schweine (война, всё дерьмо, русские свиньи).

Мама сидела молча, только изредка бросала на него злые взгляды. Но он их не замечал, так как метался по комнате и говорил, говорил. Вдруг Рауль успокоился, посмотрел ласково на маму и сказал по-русски: «Я сегодня остаться спать здесь». Он сел на табурет и стал снимать сапоги. Мама вскочила и по-немецки выкрикнула: «Русские свиньи? Это вы свиньи! Пришли в нашу страну убивать нас! Мой муж погиб на фронте. У тебя на руках его кровь!». Немец побледнел: «Ты знать немецкий?». Он нервно натянул сапоги, надел шинель и выскочил из дома. Мама сидела бледная и не шевелилась. Потом вздрогнула прошептала: «Ой, что я наговорила! То с нами будет? Он может привести сюда патруль!» Дело в том, что войсковым офицерам и солдатам не разрешалось расправляться с населением. Этим занималась патрульные. А Рауль в тот вечер не дежурил и явился к нам по собственной инициативе, его за это могли наказать.

Я сидела за столом и с вожделением смотрела на разбросанные по нему продукты. Мама стояла напротив выходящего во двор окна и складывала всё в корзину. На столе горела лампа. Вдруг она насторожилась: во дворе хрустнул снег под чьими-то шагами. Неожиданно хруст послышался под нашим окном. Мама быстро потушила лампу, и в ту же минуту раздался выстрел, в комнату влетела пуля и ударилась в русскую печь. Мы кинулись под стол. Раздался второй выстрел, и снова пуля ударилась в печь. Послышались быстрые шаги уходящего человека. Стало тихо, но мы ещё около часа просидели под столом. Потом осторожно выбрались из-под стола и легли спать.

Утром мама выглянула в окно: никого не видно. Подошла к входной двери, прислушалась: тихо. Вышла во двор и увидела отчётливые следы сапог, тянувшиеся от калитки до дверей дома, а затем повернувшие за угол нашего дома и остановившиеся под нашим окном. Похожие следы оставлял Рауль, приходя к нам в дом и уходя от нас. На каблуках его сапог были прибиты серповидные подковки с нацисткой свастикой. К нам зашла соседка и спросила: «Вы слышали: ночью где-то рядом стреляли?» Мама показала ей на окно и рассказала всё. Они вместе всё осмотрели и поняли, что маму спасли двойные окна: отверстие в первом стекле было как раз на уровне маминой головы, но стукнувшись о второе стекло, пуля срикошетила и пролетела мимо, прямо в печку. То же самое произошло и со вторым выстрелом. Рауль при выстреле не учёл особенностей русских зимних окон и промазал. Соседка посоветовала маме пожаловаться в комендатуру, так как войсковым офицерам не разрешали без приказа расстреливать кого-либо. И мама пошла в комендатуру. Но когда она назвала фамилию Рауля, ей ответили, что его полк отбыл на фронт. Комендант ещё пошутил: «Что — влюбилась?» — и зычно расхохотался. Мама плотнее закуталась в платок и быстро ушла, чтобы не навлечь на себя беды. Больше Рауль на нашем пути не встречался.

Уже после войны мама рассказывала, что Рауль во время своего взволнованного монолога ругал Гитлера, нацистов, гестапо, которые оторвали его от мирной жизни, погнали в эту дикую, нецивилизованную Россию, где нет дорог, туалетов, негде принять ванну, зато много партизан. Русская армия плохо вооружена, но солдаты продолжают отчаянно сражаться, вместо того чтобы сдаться доблестной немецкой армии, как это сделала вся Европа. Когда Рауль понял, что мама знает немецкий язык, он испугался, а вдруг она донесёт на него в гестапо, и потому решился её убить.