Глава шестая Расправа над дедом

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестая

Расправа над дедом

Наступила весна. Мы посадили картошку и репу, а осенью получили хороший урожай овощей. Я тоже в меру своих маленьких сил помогала маме. От деда не было никаких вестей. Мама начала нервничать. Она чувствовала: что-то произошло. Наконец, она решилась пойти в деревню. В ту сторону собирался ехать наш сосед (у него была лошадь с телегой). Мама напросилась к нему в попутчики, пообещав часть продуктов, которые она надеялась получить у деда. Меня с Эдиком мама решила взять с собой: она хотела упросить деда приютить нас у себя, так как боялась оставаться в городском доме одна с детьми. В городе действовали мародёры, а также нельзя было достать молочные продукты, которые крайне необходимы были моему маленькому брату.

Когда мы приехали в деревню и вошли в дом деда, там оказалась только его жена. На наш вопрос, где дед, она буркнула: «Не знаю» — и ушла в другую комнату. Минут через десять в дом вошёл полицай в сопровождении двух немецких солдат. Они подошли к маме и толкнули прикладом в сторону двери. Мама вскрикнула и кинулась ко мне с братом. Полицай сказал: «Забирай детей и иди с нами». Мама завернула сына, надела на меня пальтишко, оделась сама и вышла на улицу за солдатами. Шествие замыкал полицай.

Нас привели в большую избу, где находилось несколько немецких офицеров. Они о чём-то поговорили с полицаем. Тот подошёл к нам, грубыми толчками в спину повёл нас в другую комнату, в которой ничего не было, кроме небольшой охапки сена. Полицай пошёл к двери, потом повернулся в нашу сторону и сделал выразительный жест, приложив к губам палец: «Молчите!», и закрыл за собой дверь. Мы остались одни в полной темноте. Мама прижимала нас к себе и тихо плакала.

Проснувшись утром, она попыталась открыть дверь, но та оказалась запертой. Мама села на сено, взяла на руки плачущего сына, который был голоден, дала ему грудь. Но она почти сутки ничего не ела, молока оказалось мало, и сколько малыш ни мял своими ручонками материнскую грудь, он смог выдавить только несколько капель.

В комнату тихо вошёл полицай, который вчера сопровождал нас, незаметно сунул в руки мамы кусок хлеба с салом, шепнув: «Быстро съешь! Скоро выходить. Молчи, что бы ни случилось», и стремительно вышел. Мама откусила кусочек сала, облизала его и сунула ребёнку в рот. Тот жадно начал его сосать. Разломав хлеб на три части и раскусив сало на два кусочка, она дала один ломтик хлеба с салом мне, вторую такую же порцию спрятала в карман, сказав: «Это для Эдика». Себе она взяла только один кусочек хлеба.

Спустя какое-то время мы услышали топот ног, голоса и лязг оружия. Мама вскочила. Прижала к груди сына, а меня взяла за руку и испуганно смотрела на дверь, которая вскоре резко открылась. Громко топая сапогами, вошёл немецкий солдат с автоматом наперевес. Он скомандовал: «Выходи быстрее» — и вытолкал нас на улицу.

Там стояла большая толпа жителей деревни. Увидев мою маму с детьми, люди запричитали и стали креститься. Мы смотрели на них с недоумением. Но в этот момент мама увидела виселицу и перекрестилась, несмотря на то, что была атеисткой, и ещё крепче прижала нас к себе. Вдруг толпа повернулась в другую сторону и снова запричитала. Мама тоже повернула голову и снова перекрестилась: два дюжих эсэсовца (так называли немецких карателей) под руки вели нашего деда. На него страшно было смотреть: одежда на нём разорвана, сквозь неё виднелись раны, и текла кровь, особенно сильно из пальцев рук, так как гестаповцы во время пыток вырвали у него ногти. Всё лицо было в кровоподтёках, один глаз полностью закрылся сплошным кровавым пятном. Он еле передвигался, но увидев одним уцелевшим глазом свою сноху (мою маму), он приостановился, и губы зашевелились, но конвоиры его подтолкнули к виселице. Они попытались поставить деда на скамейку, которая стояла под виселицей. Немцам это не удалось, так как дед был богатырского сложения. Тогда он с усилием выпрямил могучие плечи, оттолкнул немцев и, уцепившись окровавленными руками за стойку виселицы, поднялся на эшафот. Послышались крики и плач. Дед с трудом поднял руку, толпа затихла, даже солдаты перестали бряцать оружием. И в наступившей тишине, еле размыкая распухшие губы, он тихо заговорил: «Запомните, товарищи, я никого не предал, я выполнял свой долг перед Родиной. Мы победим!» Стояла звенящая тишина. Первым опомнился офицер. Он выхватил пистолет и выстрелил в деда, тот пошатнулся, но не упал. Тогда офицер подскочил к виселице и сам ногами выбил скамейку. Виселица под тяжестью тела согнулась, но устояла. Мощное тело несколько раз дёрнулось и затихло.

Толпа взревела, запричитала и двинулась в сторону виселицы. Солдаты выстроились, передернули затворы автоматов и двинулись на толпу, дав несколько очередей в воздух. Люди в панике повернули назад. В этой суматохе к нам подошёл полицай и быстро повёл в одну из хат, но по дороге мы встретили другого офицера в сопровождении двух солдат. Увидев нас, он, видимо, решил, что полицай нас арестовал, сказал: «Очень хорошо, спасибо» — и что-то приказал солдатам, которые отвели нас в тот же дом, где мы провели ночь, и закрыли в той же комнате.