Глава 9. Йешива «Кнессет Ицхак» и общество «Черное бюро» (лето 1899 года)
Глава 9. Йешива «Кнессет Ицхак» и общество «Черное бюро»
(лето 1899 года)
Зиму 1899 года мы провели дома, стараясь исполнить взятые на себя обязательства. Учились мы очень усердно; рассказали о своих планах нашему дяде-раввину, и он их одобрил. Вместе с братом мы изучали «Недарин», а помимо этого каждый из нас изучал еще один трактат: я изучал «Санхедрин» (стремясь его закончить), а брат – трактат «Авода Зара»{253}.Я помню, как один из молодых хасидов, сын судьи Шмуэля Гурарье, говорил, издеваясь: «Вот, они учились в Тельши и дошли до „всех идолов“…» По совету раввина мы изучали также Рамбама («Яд ха-хазака»{254}). Он нам посоветовал изучать также «Сефер мишпатим»{255}, однако мы решили изучать последнюю книгу, «Шофтим»{256}, и начали с «Хилхот Санхедрин»{257}; дядя на это сказал, что, в сущности, мы продолжаем все время «Хилхот мамрим»{258}. У нас не было никаких оснований жаловаться на свои успехи – они были более чем удовлетворительны и в изучении Рамбама с обращением к законодательным источникам, содержащимся в Талмуде, и в изучении трактата «Недарин» с комментариями Харана.
И даже дядя, который частенько беседовал с нами о Торе, как-то заметил, что прошли те времена, когда жители местечка позволяли себе экзаменовать нас, и даже он не станет злоупотреблять этим. Тем не менее в ту зиму мне не удалось полностью осуществить свои намерения. Изо дня в день страсть к учебе у меня ослабевала, а чтение – сильнейшее желание читать – поглотило меня. В тот год стали появляться книги серии «Еврейская библиотека»{259}, которую основало издательство «Тушия»{260}. Первые книги «Библиотеки» – рассказы Зангвиля{261}, «Пьесы гетто», биографии Аристотеля (Тавьева{262}) и Магомета (Бернфельда{263}) и в особенности «История вер и религий» Мензиса{264} в переводе Яакова Френкеля – произвели на меня огромное впечатление. А кроме того, в городе забурлила сионистская жизнь. Разумеется, мой дядя-раввин, а также главы наиболее уважаемых домов резко возражали против сионизма; вместе с тем в городе было немало молодых людей, которые хотели создать сионистскую организацию. И вот мы собрались; и с нами был Лейб Гельфанд, наш родственник, один из активистов организации «Бней Моше»{265} в Полтаве, а до того в городке Малая Перещепина, что неподалеку от Полтавы, – пламенный сионист. И еще «проповедник» Й.-Ц. Евзаров, известный как «второй после Маслянского». Возможности говорить в синагоге никому из них не дали, и они ограничились небольшим собранием, которое устроили в бейт-мидраше. На этом собрании был и я. Решения принимались в духе времени – вплоть до создания профсоюза, продажи акций Еврейского колониального банка{266}, Еврейского поселенческого фонда – однако эти замыслы не увенчались успехом…
В то время в Эрец-Исраэль приезжал Герцль{267}, и его встреча с императором Вильгельмом II в Микве Исраэль{268} произвела огромное впечатление на евреев. Я помню, как р. Эли-Хаим Дворецкий (дед профессора А. Дворецкого{269}), один из самых уважаемых ученых мужей и глав семейств, публично заявил в бейт-мидраше: «Есть ли что-то, равное этому? Он предстает перед царями! Со времен Моше Монтефиоре не было подобного ему!» Такое сравнение вызвало гнев у хасидов. Конечно, «Монтефиоре не был такой уж важной персоной. Но как можно сравнивать еврея-праведника, соблюдающего заповеди, с главой еретиков-сионистов?!»
Как я уже говорил, еще в Корсуне и Тельши я был пламенным сторонником колонизации Эрец-Исраэль и сионизма. И я всегда говорил своим друзьям в Тельши, что когда я стану взрослым, то приеду в Эрец-Исраэль и поселюсь в Иерусалиме. Особенно часто я беседовал об этом со своим другом Шмуэлем Атласом, сыном р. Меира Атласат{270} одного из известных раввинов, который в свое время руководил йешивой в Тельши.
В тот же вечер, когда была сделана неудачная попытка создать сионистскую организацию в Хорале, я имел долгую беседу с двумя нашими важными гостями. Лейб Гельфанд удивлялся, что я не читал Ахад ха-Ама и знал о нем лишь из брошюры Бен-Авигдора «Две пьесы» («Моше и три пророка»), посвященной Ахад ха-Аму; я даже не знал, кто он такой. А Евзаров был потрясен, что я совсем ничего не знал о стихах р. Йехуды Галеви, которые выпустил доктор Гаркави{271} в издательстве «Ахиасаф»{272}. Они оба уговаривали меня в ближайшем будущем покинуть Хорал и советовали ехать в Ковну. Брат не разделял моего «сионизма», вернее, моего сионистского энтузиазма. По его мнению, именно он был причиной нерадивого отношения к учебе и прекращения наших совместных занятий трактатом «Недарин» с комментариями Харана. Я тоже не был доволен нашей совместной учебой: брат освоил комментарии Рашбы (р. Шломо бен Адерет) к трактату «Недарин» («Шева шитот») и пользовался «эклектическим подходом» к этому трактату, и наши совместные занятия превратились в сплошные рассуждения и дискуссии. Поначалу мне это даже нравилось, однако после я потребовал, чтобы мы ограничивались лишь комментариями Ха рана (Рабейну Нисима), а в случае необходимости обращались к комментариям ха-Роша{273} и дополнениям в конце Гемары! И не более того! Брат не согласился, и наш учебный союз распался. Два последних месяца зимы каждый из нас учился сам по себе.
Сразу после Песаха 1899 года я поехал в Ковну. Мой дядя написал мне очень теплое рекомендательное письмо для ковенского раввина р. Цви-Гирша Рабиновича{274}, сына р. Ицхака-Эльханана. Дядя Кальман также поддерживал меня: он обещал посылать мне каждый месяц по четыре-пять рублей вдобавок к тому, что я буду получать в йешиве, – так, чтобы я смог учиться, не беспокоясь ни о чем другом. Это было необходимо, потому что за зиму я ослаб, стал чувствовать колющие боли в груди, и армейский врач, работавший в городе, которого семья считала самым авторитетным из всех возможных врачей, предупредил маму, что мне нужно дополнительное питание и нельзя слишком много учиться…
Итак, после Песаха мы отправились в дорогу: брат – в Брест-Литовск, а я – в Ковну. До Минска мы ехали вместе, а там расстались и встретились лишь четыре года спустя; к этому моменту наши жизненные пути уже значительно разошлись. Дорога до Вильно была мне знакома. Через станцию после Вильно я пересел в поезд, который следовал в Ковну, мы проехали туннель – впервые в жизни я видел туннель – и прибыли в Ковну. Свои вещи я оставил на железнодорожной станции под присмотром, а сам пошел в дом раввина. Я был поражен, насколько сильно он отличался от тех домов раввинов, к которым я привык, – отличался какой-то прохладной вежливостью. Когда я вошел, у меня взяли письмо и велели обождать. Через пару минут позвали к раввину. Небольшая комната, все стены от пола до высокого потолка закрыты полками с книгами. Рав поздоровался со мной, бросил на меня беглый взгляд и дал записку к надзирателю йешивы с подтверждением, что я принят и мне назначено пособие в размере трех рублей ежемесячно. Это было максимальное пособие, которое давала йешива. Раввин не стал спрашивать меня об учебе. Не проявил он поначалу и особой склонности к тому, чтобы завести со мной беседу. Но, видимо, мое лицо и глаза настолько отчетливо отразили удивление по этому поводу, что он внезапно обратился ко мне, попросил сесть и с легкой улыбкой спросил, какой последний трактат я учил, много ли беседовал о Торе со своим дядей после того, как оставил йешиву в Тельши, и было ли у дяди время заниматься со мной. После того как я ответил на все эти вопросы, он подал мне руку и проводил до двери. Однако все это он проделал холодно – не так, как р. Шимон, р. Йосеф-Захария, р. Йосеф-Лейб… И несмотря на то что он пригласил меня заходить к нему в гости, я так и не воспользовался этой возможностью… От раввина я вернулся на станцию и забрал свои вещи. Юноша-носильщик с тележкой согласился довезти их до Слободки. Мы прошли по главной улице города, которая в народе называлась «Новый план» («Дер Нойер план»), дошли до деревянного моста через речку Вилию – дальше дороги не было, а только песок и пыль. Вдруг передо мной вырос юноша, высокий и худой, с пробивающимся пухом на щеках, и со смущенной улыбкой сказал мне:
– Слушай, парень, ты, наверно, приехал учиться в йешиву? Не в ту, которая сторонников мусара, и не в «Кнессет Исраэль», а в «Кнессет Ицхак»{275}? И не знаешь, куда идти? Так? А я родом из Бутрыманца, учусь в «Кнессет Ицхак», живу недалеко отсюда, но собираюсь сегодня же съехать с квартиры – пойдем туда, и у тебя будет квартира задешево, всего восемьдесят копеек в месяц.
И сразу же обратился к юноше-носильщику:
– Иди за мной!
И все это быстро-быстро, не давая мне прервать себя.
– Но откуда ты про меня узнал?
– Просто я ждал на станции. Я обещал своей квартирной хозяйке – она очень хорошая женщина, но очень страдает от своего мужа, поэтому я и съезжаю с квартиры – привести ей нового жильца. Я сразу понял, что ты йешиботник, и пошел за тобой. По тому, как ты разглядываешь новые дома и улицы, идешь, выпрямившись, и присматриваешься ко всему, я решил, что ты не из «мусарников». Обождал только, пока ты перейдешь мост. И не забудь, что я родом из Бутрыманца, считаюсь самым практичным парнем – «а практишер менш, зеер практишер» («практичный человек, очень практичный»).
Итак, я поселился в доме «учителя чистописания», педантичного старика с семьей: женой, на лице которой застыло неизменное выражение обиды и страха, и двумя маленькими детьми, вечно державшимися за подол ее платья. В предназначенной мне комнате не было ничего, кроме столика у окна, а возле него – нечто вроде дивана, на котором я и спал ночью. Днем, когда у меня были занятия в йешиве, хозяин дома обучал маленьких девочек «мудрости чтения» и «ремеслу чистописания», а вечером комната должна была целиком находиться в моем распоряжении. Я сказал парню из Бутрыманца, что он «очень практичен» в свою пользу, раз решил съехать из этой комнаты… Тем не менее я до поры остался там, а он обещал помочь мне подыскать что-нибудь получше. Мы пошли в йешиву. Смотритель, широкоплечий мужчина весьма благообразной наружности, со спокойной речью, принял меня весьма радушно. По его просьбе я рассказал о том, как и чему учился до приезда в Слободку. Он сообщил мне: «Я назначаю тебе самое высокое пособие, – и добавил: – Благодаря твоим собственным заслугам, а не заслугам дяди, так сказал рав. Тебе нужно прийти завтра утром, глава йешивы р. Хаим будет давать первый урок». На следующий день в девять утра я пришел в йешиву, которая размещалась в большом здании бейт-мидраша. Помещение было полно молодых людей, преподавателей и учащихся. Чтобы хорошо слышать слова лектора, я влез на тумбу. Больше полугода я не слушал лекций и очень соскучился по ним, по нововведениям к Талмуду р. Шимона. И вот р. Хаим – маленького роста, чертами лица напоминающий моего дядю Островского в миниатюре, говорящий очень логично и темпераментно – начал с первой темы обсуждения в трактате «Бава Меция» (который мы будем изучать в йешиве). Вот он объясняет содержание, связывает и отделяет друг от друга слова, ставит вопросы и разрешает их, а я заворожен удивительной быстротой хода его мысли и изложения. И вдруг я слышу собственный голос: «А ведь здесь можно использовать утверждение ми?го[3], – и все лица поворачиваются ко мне. Глава йешивы замялся на секунду и вдруг сказал: «Наоборот, я тебе скажу, что это утверждение не имеет в данном случае никакой основы», – и объяснил почему.
После урока глава йешивы подозвал меня и сказал: «Я вижу по твоему лицу, что ты все еще находишься в затруднении! У тебя есть какие-нибудь доказательства, которые не позволяют тебе принять мои ответы?» Я стал с ним спорить, но в конце концов согласился с его мнением. Утверждение ми?го и мой спор с главой йешивы принесли мне репутацию «умного» и «дерзкого» – и интересно, что из всего того урока я помню лишь этот эпизод…
В йешиве я приобрел себе доброе имя: меня называли «старательным», «въедливым», «знатоком», а также «просвещенным»! В то лето я успел завершить трактат «Нашим» («Назир» и «Сота») и трактат «Незикин» («Швуот»{276} и «Авода Зара»). Я придерживался своего правила: два листа в день во что бы то ни стало! Лишь однажды я нарушил это правило по отношению к трактату «Бава Меция»: я изучал его уже в третий раз и очень хорошо его знал. Мне было достаточно лишь просмотреть темы обсуждения к урокам р. Хаима и связать их с комментариями Рамбама, которые я постоянно изучал («Сефер мишпатим»), – законы сдачи в аренду, законы, связанные с ссудами и залогами, и законы, регулирующие отношения должника и кредитора. Но несмотря на это, моя учеба претерпела сильные изменения. Занятия стали гораздо менее интенсивными, в особенности после праздника Шавуот, во время которого я познакомился с членами кружка «Черное бюро» и даже распространял их листовки.
За несколько дней до Шавуота в Ковну приехал мой дядя-раввин, р. Элиэзер-Моше Мадиевский. Я ничего не знал о его приезде, пока однажды утром, после урока р. Хаима, он не пришел в йешиву. Это был раввин весьма благообразной наружности, походка у него была быстрая, стремительная и уверенная, взгляд пронзительный, и весь он – живой пример «благообразия, дарованного Торой», и «Торы и величия в одном человеке». Он вошел и сразу же направился к столу, за которым сидел я. Я был погружен в свой урок и не заметил его, пока он не остановился прямо напротив меня, а рядом с ним надзиратель. Я чувствовал, что сам его приход в йешиву призван, во-первых, продемонстрировать всем его хорошее отношение ко мне и, во-вторых, показать мне, что тот кризис в отношениях со мной, который наступил у него зимой, уже прошел. Он пригласил меня к себе в гостиницу «Догмар» и попросил надзирателя позволить мне отсутствовать на занятиях йешивы во время его непродолжительного визита в Ковну, поскольку он хотел провести эти дни вместе со мной. Надзиратель дал свое согласие, ибо «великим не принято отказывать», а мне в эти дни предстояло выступить в роли «верного помощника мудрецов». Кроме того, он не мог отказать подопечному, который «столь прилежен, что мы порой беспокоимся о его здоровье».
В течение нескольких дней я общался с дядей и со многими людьми, которые его навещали. Среди них был один юноша по фамилии Якобсон, сын раввина из Любавичей, и еще несколько местных глав семей: Моше Карпас, Шломо-Залман Ланде и Шимон Меркель. Также ежедневно приходил р. Яаков Липшиц, который был секретарем и «правой рукой» р. Ицхака-Эльханана, но после кончины своего патрона уже не имел былого влияния. По предложению Липшица, меня и Якобсона высылали из комнаты во время обсуждения общественных проблем, однако его инициатива несколько запоздала: из услышанного я уже успел понять, что дядя приехал в Ковну по поручению Любавичского ребе, Шолома-Бера Шнеерсона{277}, и что целью его визита было объединение всех «благочестивых и богобоязненных», хасидских цадиков и раввинов, а также верующих маскилим{278}, с тем, чтобы начать войну против сионизма. Было известно, что один из проживавших в Петербурге любавичских хасидов, очень богатый еврей по фамилии Монесзон{279}, пожертвовал значительную сумму денег в специальный фонд, предназначенный для борьбы с сионизмом. Идея заключалась в том, чтобы опубликовать в журналах прочувствованное обращение, под которым подпишутся величайшие из раввинов. Первым должен был подписаться раввин р. Давид Фридман{280} из Карлина. Он, правда, принимал участие в конференции в Катовицах{281} и даже был в свое время, много лет назад, известен как член организации «Ховевей Цион»{282}. Однако, насколько я успел услышать из этих обсуждений, теперь р. Фридман считался яростным противником сионизма, и его подпись, как полагали, будет иметь огромный вес. Вторым должен был подписаться раввин из Лодзи р. Хаим Майзель{283}, который был яростным противником «Ховевей Цион» и сионистов. После него должны были подписаться по порядку: раввин р. Хаим Соловейчик{284} из Брест-Литовска, р. Элиэзер Гордон из Тельши, раввин Хаим-Озер (Гродзенский) из Вильно. Из хасидов же должны были подписаться любавичский ребе и р. Мардехай-Давид из Горностайполя{285}, который в свое время был одним из самых известных хасидских цадиков.
В соответствии с планом эти известные раввины должны были быть лишь первыми из подписавшихся. К ним должны были присоединиться еще несколько человек (р. Эльяким Шапиро из Гродно, р. Йосеф Розин из Двинска и другие). На совещании говорилось и о том, что «представители столичного еврейства» также настроены против сионизма по причине «патриотической верности» Родине. В этом контексте указывали на доктора Гаркави и цензора Исраэля-Исера Ланде, который был секретарем деда, ребе Авраама, и который, крестившись, продолжал поддерживать близкие отношения с хасидами. Этот цензор полагал, что «сионизм представляет большую опасность для религии Израиля». Было решено, что благодаря своей позиции он сможет воспрепятствовать изданию сионистской литературы на иврите и на идише. Я уже упоминал о том, что нас высылали из комнаты во время многочасовых дискуссий, когда обсуждалась практическая сторона дела. Я лишь знал, что предметом разговора служили деньги. Помню, как однажды, после одной продолжительной дискуссии, я, вернувшись, застал дядю очень рассерженным. «Этот Липшиц, – с грустью вымолвил дядя, – думает лишь о деньгах. Ему лишь бы заработать! Мне тяжело выносить его присутствие».
Его слова меня поразили. Значит, дело было не только в фанатизме, но и в прибыли! Я не знал, что мне делать, не мог найти себе места и не мог спокойно спать. Что же предпринять? В итоге я пришел сразу к двум выводам: во-первых, стоит обо всем рассказать местным сионистским лидерам, передав им все обсуждавшиеся планы; во-вторых, нужно завязать как можно более дружеские и доверительные отношения с Яаковом Липшицем, чтобы быть в курсе всего происходящего и суметь в будущем также сослужить службу сионистскому движению. Все мои метания и сомнения рассеялись после того, как дядя при мне дал волю своему гневу на Яакова Липшица. В йешиве у меня был один друг, Моше из Коврина, смуглый низкорослый юноша, сын, по-видимому, состоятельных родителей, который был сионистом, маскилом и писал стихи. Каждый месяц он давал мне сборники «ха-Шилоах»{286}, зачитывал мне свои стихи, а также требовал, чтобы и я зачитывал ему свои «творения», так как я тоже стал «грешить» сочинительством. Еще начиная с зимы 1889 года я начал вести «Памятную книгу», в которую записывал все изречения и слова мудрости различных писателей, а также мои собственные тексты: «Размышления и суждения», «Поэтические строфы», «Очерки и рассказы», а также многое другое. Я вызвал Моше на конфиденциальный разговор. Не дома, разумеется, – и у стен есть уши. Мы отправились на прогулку по берегу реки Вилии. Когда мы удалились на безопасное расстояние, я рассказал ему о том, что в ближайшее время готовится организованная атака на сионистов под предводительством раввинов и цадиков, богачей и маскилов – приближенных к власти и очень влиятельных людей. Необходимо срочно оповестить об этом сионистов, чтобы предотвратить беду. Все должно сохраниться в секрете, и нельзя, чтобы кто-нибудь узнал о том, что я все это рассказал. Он должен привести ко мне проверенного человека, который сможет немедленно оповестить тех, кого следует.
«Нет ничего проще! – сказал Моше. – Хоть сейчас приведу тебе Лейзера из йешивы в Ритове. Этот Лейзер (он хромает на правую ногу) находится в центре всего сионистского движения Ковны. Шмуэль Розенфельд{287} (корреспондент журнала «ха-Мелиц») назвал сионизм в Ковне «стоящим на одной ноге» – ноге Элиэзера Фрисмана (он же – Лейзер из Ритова)…» Не прошло и пятнадцати-двадцати минут, как мы втроем сидели на какой-то деревянной доске на берегу реки, и я излагал им все услышанное. Я объяснил, что одним из поводов для начала «похода» против сионизма стало письмо доктора Мандельштама{288} раввинам относительно их неприятия сионизма, опубликованное перед Песахом в журналах «ха-Мелиц» и «ха-Цфира».
По мнению противников сионизма, это одна из последних возможностей навеки искоренить сионизм. Когда же, если не теперь? Мой рассказ поразил слушателей до глубины души, особенно Элиэзера Фрисмана. Он впал в самое настоящее отчаяние и уныние. Однако очень быстро пришел в себя и громко заявил, что немедленно отправляется к Залману Вилку, активному общественному деятелю и сионисту, и вместе с ним сегодня же ночью, в полночь, соберет на срочное совещание сионистов Ковны.
Слушатели одобрили мою осторожность и поддержали идею близкой дружбы с Яаковом Липшицем. Было решено, что Элиэзер скажет в сионистском комитете, будто информация была получена от одного из «преданных молодых участников» организации «Бней Цион»{289}.
Элиэзер тут же распрощался с нами. В тот же вечер он и Залман Вилк прибыли на квартиру Шмуэля-Яакова Рабиновича{290}, раввина Алексоты, небольшого городка по другую сторону реки Неман, считавшегося пригородом Ковны. По словам Элиэзера, тогда же, ближе к полуночи, все члены сионистского комитета были вызваны на квартиру раввина. На заседании было решено предпринять следующие действия:
1) обратиться к представителям общин Пинска, Карлина, Лодзи, Брест-Литовска и Вильно с просьбой всеми возможными способами воспрепятствовать публикации вышеозначенного письма;
2) обратиться к представителям сионистского движения в Петербурге также с просьбой воспрепятствовать публикации письма от имени наиболее уважаемых и процветающих представителей еврейства;
3) оказывать особую поддержку всем сионистски настроенным раввинам и другим участникам движения;
4) разослать подробные письма известным писателям-сионистам с призывом предпринять энергичные действия, чтобы «предотвратить надвигающееся бедствие»;
5) обобщить все сведения, поступившие от «преданного участника», проверить их и опубликовать в газетах.
Все руководство взял на себя раввин Шмуэль-Яаков Рабинович, избранный на втором сионистском конгрессе{291} «уполномоченным лицом», членом сионистского исполнительного комитета; вместе с ним работали Залман Вилк и Элиэзер Фрисман. Рабинович также должен был поддерживать сионистски настроенных раввинов, чтобы те могли открыто высказывать свое мнение в отношении общественных вопросов и не уступать давлению «великих».
Залман Вилк был приближен к Исеру бар Вольфу, одному из руководителей местной общины, который также был сионистом. Исер бар Вольф в тот же день разослал подробные телеграммы: в Пинск – Григорию Лурье, в Лодзь – Познанскому, в Вильно – Гольдбергу{292}, в Ригу – Шалиту{293} и другим, для того чтобы помешать раввинам опубликовать это коллективное «обращение». Было даже предложено объявить раввинам о том, что все сионисты будут рассматривать публикацию подобного «призыва» как доносительство властям на весь народ Израиля и сделают из этого соответствующие выводы. Не знаю, действительно ли об этом известили раввинов, но только это «обращение» опубликовано не было. Примерно в это же время сионисты Ковны послали повторное письмо писателям и общественным деятелям, в котором сообщали о планах организации «Черное бюро». Формулировку письма мне передал Элиэзер Фрисман, и я подтвердил правдивость содержащихся в нем фактов. Письмо опубликовал Лилиенблюм{294} в статье «Они трубят о хищном звере». Элиэзеру Фрисману поручили собрать информацию о деятельности «Черного бюро» – в особенности сведения, исходившие от меня, – и передать их учителю Ицхаку Аниксту, который согласился опубликовать в журнале «ха-Мелиц» ряд статей на эту тему. Я тем временем продолжал поддерживать дружеские отношения с Яаковом Липшицем. По его просьбе я приходил к нему раз-два в неделю, обычно в пятницу после полудня или в один из других вечеров, переписывал письма и, между прочим, редактировал их стиль. Письма рассылались раввинам и религиозным общественным деятелям – как тем, кто симпатизировал сионизму, так и идейным противникам сионизма. Первых предостерегали от того, чтобы помогать движению, «основная цель которого – отвращать юношество от святой Торы и оскорблять нашу священную религию и обычаи». Последних одобряли, ибо они «нашли в себе мужество начать священную войну» с «разрушителями нашей религии», с «собранием нечестивых, все замыслы которых во вред, а не во благо». Эти письма были разосланы очень многим раввинам во все концы России – как в ближние (Кошедары, Тауроген), так и в дальние (Полтава, Кременчуг, Прилуки, Кишинев, Николаев, Черкассы, Гомель и многие другие). Я запоминал содержание писем и имена адресатов, а на следующий день тому же самому раввину посылалось письмо совершенно иного содержания – приветствие тем, кто симпатизирует сионизму, честь и хвала им за смелость и мужество, призыв не уступать угрозам известных мракобесов, разжигающих вражду. И наоборот, ненавистники Сиона получали упреки и обвинения за свои слова и действия.
Так продолжалось до тех пор, пока в «ха-Мелице» не начали выходить статьи Ицхака Аникста. Я чувствовал, что мне пора перестать приходить к Яакову Липшицу. Его сын Нета, здоровенный, весьма далекий от какого бы то ни было знания Торы, отъявленный драчун, как-то уж особенно пристально на меня смотрел и не упускал из виду ни одной моей беседы с его отцом. Я сказал своим друзьям, что опасаюсь, как бы этот Нета не переломал мне кости… С другой стороны, нельзя было допустить, чтобы эти волнения отразились на учебе в йешиве и помешали моей усердности и усидчивости. Я так исхудал, что и надзиратель, и глава йешивы, и даже Яаков Липшиц заметили это. В одну из пятниц я сказал Липшицу, что болен и некоторое время не смогу бывать у него регулярно, однако обязательно приду на помощь, если вдруг в этом появится особая необходимость. Он и Нета поблагодарили меня и пожелали скорейшего выздоровления. В «Памятной книге», которую я вел в то время, в последние дни ава 5659 (1899) года я записал несколько рифмованных строк, в которых хотел выразить свое постоянное беспокойство, из-за которого, как я чувствовал, у меня может открыться внутреннее кровотечение, ибо:
Пришли ко мне дни,
Трудные и печальные.
Они взбудоражили сердце
Огромной печалью и болью.
И это не было пустой аллегорией. Через несколько недель я тяжело заболел: вначале – дизентерией, а потом у меня начались легочные кровотечения. Я стал сильно кашлять, харкая при этом кровью. В это же время умер один из учеников йешивы, и начальство очень забеспокоилось и о моем здоровье. Меня навестил надзиратель и передал мне благословение на следующий год. Вечером накануне Йом Кипура{295} он пришел ко мне во второй раз и от имени главы йешивы сообщил, что мне запрещено поститься, однако нужно есть меньше того количества, за которое полагается карет («истребление»), и даже принес мне сморщенный финик, обозначавший количество допустимой пищи. Друзья ухаживали за мной с такой любовью, вниманием и заботой, что врач, который приходил ко мне чуть ли не каждый день, как-то сказал им: «Жаль, что вы так же не ухаживали за тем своим приятелем – вы бы спасли и его жизнь…»
Однако по правде говоря, у тех частых визитов и того огромного внимания, которых я удостаивался, была и другая причина. В том же доме, во второй квартире, жила семья, и одна из дочерей, по имени Аснат, была необычайно красива. Так что посещение больного стало предлогом для ее многочисленных ухажеров, среди которых были и мои приятели. С одним из них я встречался в Берлине и в Копенгагене, в Петрограде и Тель-Авиве. И каждый раз я с трудом удерживался, чтобы не спросить его: «Как поживает Аснат? Где она?»
Начальство йешивы известило о моей болезни дядю, и в будний день праздника Суккот я получил деньги – 10 рублей – огромная сумма! – на дорожные расходы и письмо, в котором дядя тревожился о моем здоровье. В среду, в начале месяца хешван 5660 (1899) года, я вернулся домой – бледный, слабый и напуганный «заботливыми» врачами, которые предостерегали и успокаивали, успокаивали и предостерегали… Дядя первое время не говорил и даже не упоминал об организации «Черное бюро» и публикации ее планов, хотя эта история принесла ему большой вред. В то время хасиды Хабада прилагали все усилия, чтобы возобновить деятельность хабадского столичного раввината, которая, по сути, прекратилась после смерти хасидского раввина р. Йекутиэля-Залмана Ланде{296} (в 1894 году). Дядя был представлен к этой должности, но публикация его имени в качестве участника организации «Черное бюро», по словам многих, провалила дальнейшие планы. В городе об этом стало известно от гостей, приходивших в нашу семью, которые, ничего не скрывая, отзывались обо мне крайне неодобрительно. Узнали об этом и другие. Мне пришлось в этом убедиться во время посещения в конце той же зимы виленского рава Хаима-Озера Гродзенского, а спустя два с половиной года – во время пребывания у любавичских хасидов.
Мой приятель Элиэзер Фрисман, с которым я переписывался еще нескольких лет, тщательно оберегал мою тайну. Я удостоверился в этом в 20-х годах, когда в Израиль приехал Ицхак Аникст. Он посетил бейт-мидраш для преподавателей иврита, в администрации которого я состоял. Я спросил у него, где он черпал информацию о деятельности «Черного бюро», о которой опубликовал серию статей в журнале «ха-Мелиц».
Ничего конкретного он припомнить не смог. Он знал лишь, что какие-то трое юношей из йешивы услышали о происходящем, а среди них был некий юнец, весьма прилежный, и ревностный сионист, приходившийся родственником одному из активистов «Черного бюро» и работавший секретарем у Яакова Липшица. Однако никто не знал его лично, и, наверное, это был не более чем собирательный образ…
Благодаря Элиэзеру Фрисману я погрузился в деятельность сионистского движения. Перед началом Третьего сионистского конгресса{297} мы передали сионистскому комитету Ковны список наших предложений, включая назначение на конгрессе комиссии по политическим делам, перед которой д-р Герцль должен будет детально отчитаться о каждом своем шаге.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.