Глава II Лето 1915 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II

Лето 1915 года

Что означает восстановить рассеянную по всей Европе труппу для подготовки к турне? Во-первых, собрать танцовщиков. В первом американском «проекте» 1912 года участвовали от силы три десятка артистов. На этот раз планка поднята выше: необходимо шесть солистов или звезд и кордебалет из сорока четырех человек! Кроме того, нужен балетмейстер, чтобы репетировать репертуар, и хореограф для постановки новых спектаклей. При любых вариантах – набрать команду рабочих сцены. Снять подходящее для работы помещение. Проконтролировать состояние декораций. Найти костюмерш, дошить и подогнать костюмы. Договориться с оркестром, найти дирижера.

Музыкантов наберут в США. Однако дирижер обязан присутствовать на репетициях: хореографию он должен знать назубок. Пьер Монтё, как мы уже знаем, в армии. В январе 1915 года он пишет из расположения своего полка Стравинскому, с грустью вспоминая золотые дни, когда он стоял за пультом «Русского балета»: «Когда же я буду иметь счастье дирижировать вашими произведениями? Нашим дорогим «Петрушкой», нашей «Весной священной»?»[50] Пьер Монтё не знает, что воссоединиться с русскими друзьями он сможет не раньше осени 1916 года; со своей стороны, Эрнест Ансерме и не подозревает, что ему уготована встреча с судьбой.

Ансерме и Стравинский на заре их дружбы

Стравинский и Ансерме – ровесники, почти одногодки. И к тому же соседи. Стравинский в то время живет в «Липах», пансионе на 24 места в Тавеле (коммуна Кларан). Ансерме снимает у архитекторов Виктора Рамбера и Джулио Гуэнци маленький домик, расположенный несколькими десятками метров ниже – «Ля Перванш». Очень скоро они проникаются взаимной симпатией.

Иногда они вместе ходят на концерт. Так, они отправляются в Цюрих слушать «Восьмую симфонию» Малера. Вернувшись из этого «краткого, но весьма поучительного путешествия», Стравинский пишет ученику Равеля Морису Делажу, что «наш дирижер оркестра Монтрё Ансерме – целиком и полностью «наш»[51].

2 апреля 1914 года Ансерме дирижирует в Монтрё «Симфонией Es-dur, op. 1» Стравинского. Это первое «внероссийское» исполнение сочинения, созданного шестью годами ранее в Санкт-Петербурге. В тот же период композитор окончательно отделывает своего «Соловья». В один прекрасный день он появляется у Ансерме с рукописью: ««Мы сыграем конец в четыре руки». И ставит на пюпитр написанную карандашом партитуру (…) Глядите, Ансерме, вы берете басы и деревянные духовые, а я сыграю все остальное»[52].

Следить вблизи за тем, как рождается подобное произведение, тем более опера, – воодушевляющее занятие для молодого дирижера, который тоже иногда сочиняет музыку: «Я до сих пор под впечатлением вашего диалога Соловья и Смерти, – признается он, – это великолепно»[53]. Он находит Стравинскому переписчика и даже берется сам переправить рукопись. И отсутствует 26 мая 1914 года на премьере в парижской Опере только потому, что сам через два дня должен дирижировать в Театре дю Жора «Теллем», драмой Рене Моракса и Гюстава Доре[54].

В свою очередь, зарождающаяся дружба дает русскому изгнаннику возможность расширить круг знакомств[55]. Ибо именно в «Голубой гостиной» семейства Ансерме на вилле «Ля Перванш» зимой 1912 года увидел свет «Кайе водуаз». Вокруг журнала, в котором, кроме названия, нет ничего регионального, собирается весь цвет молодых франко-швейцарских артистов, писателей, художников и музыкантов: Шарль-Фердинанд Рамю, Поль Бюдри, Эдмон Жильяр, Фернан Шаванн, Адриен Бови, Анри Шпис, Пьер-Луи Матте, Александр и Шарль-Альбер Сенгриа, Рене Обержонуа… «Надо, чтобы это было анти-университетское, анти-интеллектуальное, то есть живое. Неожиданность, блеск, удовольствие, темперамент. Все в этом», – поясняет Рамю[56].

Позже Рамю опишет этот период в своих «Воспоминаниях об Игоре Стравинском» – книге, в которой композитор увидит свидетельство «нашей глубокой взаимной привязанности, того отклика, который находили чувства каждого из нас в душе другого, нашей общей любви к соединившему нас кантону Во и горячей и проникновенной симпатии моего друга к России»[57].

Помимо всего прочего, война положила конец деятельности Оркестра «Курсааля». В начале августа половина музыкантов уже уехала из Монтрё в Германию. К концу месяца оркестр прекращает свое существование. Ансерме, освобожденный от воинской повинности, изо всех сил убеждает себя в своей бесполезности для армии, чтобы не «отправиться по ту сторону границы – разумеется, западной»[58]. Большой франкофил, как и Стравинский, он питает нескрываемую вражду к «бошам».

На данный момент ему нужно снова искать средства к существованию. Он получает место преподавателя математики (Ансерме окончил математический факультет университете Лозанны, – прим. ред.) в Кантональном колледже Лозанны. «Единственное (…), из-за чего я долго колебался, уверяю вас, – пишет он Стравинскому, – это из-за мысли, что удаляюсь от вас – правда, по счастью, не слишком!»[59]

Действительно, изменившаяся ситуация вынуждает Ансерме переехать в Лозанну, на улицу Этраз, дом 22. Что позволяет ему сдать Стравинскому в поднаем «Ля Перванш». Многие музыканты теперь без работы; в частности, не подлежащие призыву члены Симфонического оркестра Лозанны, оркестра «Курсааля» в Монтрё и оркестра женевского Большого театра. По их просьбе Ансерме соглашается основать новый коллектив и связывается с главным редактором «Газетт де Лозанн»: создание «Романской симфонической ассоциации» должно найти отражение на ее страницах.

«Милостивый государь, – получает он ответ, – вы забываете, что у нас война. Могу только повторить вам то, что сказал Талейран венским музыкантам: «Господа музыканты, вы нам не нужны!»[60]

Стравинский в кантоне Во

Подобно многим состоятельным русским, Стравинский любит проводить зиму под теплыми небесами. Начиная с 1910 года, он с наступлением осени увозит жену Екатерину, сына Федора и дочь Людмилу то на французские курорты, то на берега Лемана. Так, Святослав-Сулима Стравинский родился 23 сентября 1910 года в Лозанне.

Виды озера Леман, открывающиеся с холмов Монтрё, покоряют Стравинского. Он – не первый композитор, испытавший на себе очарование водуазской Ривьеры. Здесь бывал Мендельсон; Чайковский писал здесь «Орлеанскую деву». С 1906 года здесь жил Дюпарк. Знал ли Стравинский, что Достоевский написал некоторые фрагменты «Преступления и наказания» в Вёве? Так или иначе, он селится в пансионе «Липы», расположенном в городке Кларан. В тот период он работает над «Петрушкой» (1910). Зимой 1911–1912 гг. он целиком погружен в «Весну священную».

Еще год спустя он, по-прежнему обитая в Кларане, но уже в отеле «Шатляр» несколькими сотнями метров ниже по склону, работает вместе с Равелем над новой оркестровкой «Хованщины» Мусоргского. Через несколько месяцев он берется за оперу «Соловей»: ее второй акт написан в Кларане, а третий – в Лейзине, в Водуазских Альпах. Екатерина Стравинская нездорова и находится в санатории, а Игорь устраивается в «Гранд-Отеле». Туда к нему и приезжает Дягилев.

15 января 1914 года в Лозанне у Стравинских рождается еще одна дочь, Милена. Мать с детьми проводят два месяца в пансионе «Бель-Эр» в Сальване (кантон Вале). Стравинскому для выполнения нового заказа Дягилева – написать либретто «Свадебки» – необходимо «Собрание народных песен» Киреевского. Он едет за ним в Киев через Варшаву в семейное поместье Устилуг, на Волыни. После недолгой отлучки он вновь в Сальване. Именно тогда им написаны «Три пьесы для струнного квартета».

В конце лета 1914 года семейство Стравинских спускается с гор обратно в Кларан; Игорь снимает у Эрнеста Ансерме комнаты, которые тот занимал на вилле «Барвинок». Война превращает его пребывание в Швейцарии из временного в постоянное. Вплоть до 1920 года Стравинские будут «водуазцами».

«Романская симфоническая ассоциация» (РСА) просуществует недолго. С 28 октября по 17 декабря 1914 года она дает двенадцать концертов. В конце декабря в Женеве вновь открывается Большой театр, и это событие знаменует собой конец РСА: женевские музыканты вновь садятся за свои пюпитры, и заменить их некем. Однако последовавшая 25 декабря смерть Бернхарда Ставенхагена, возглавлявшего с 1907 года «Концерты по абонементам», меняет ситуацию.

Эрнест Ансерме. Рисунок

К делу немедленно привлекают Ансерме, который готовит к 23 января «русский» концерт, куда входят «Антар» Римского-Корсакова, «Концерт для фортепиано» и «Половецкие пляски» из «Князя Игоря» Бородина, а также русский церковный хор и три отрывка из «Петрушки», исполняемые в Швейцарии впервые. Ансерме считает нужным предупредить Стравинского: «Не ждите от фаготов, что они заставят плясать ваших мишек под стаккато; они, бедняги, слишком вымотаны. А пьяница, насмехающийся над медведем, – астматик»[61].

Вопреки всему, концерт проходит с большим успехом. «[Эрнест Ансерме], еще не известный в Женеве, показал себя вчера как первоклассный дирижер, – пишет газета «Ля Сюисс». – Игра точная, очень ритмичная – кто знает, что нужно было для этого сделать, – и, помимо этой четкости, дирижер выкладывается без остатка, увлекая музыкантов жаром общения, энергией и блеском своего руководства. Редко приходится слышать столь слаженный оркестр, придающий столько красок и такую рельефность исполнению»[62].

Горячий прием, оказанный публикой женевского Большого театра «Петрушке», приводит в изумление присутствующего на концерте художника Леона Бакста: «Удивительно, что такая дыра, как Женева, смогла оценить тебя», – пишет он Стравинскому[63].

Шут, или Полуночное солнце. Рисунок Ларионова

Ансерме сразу поручено провести второй концерт. Он состоится 6 февраля и будет включать те же фрагменты из «Петрушки» (по заявкам), «Скрипичный концерт» Бруха, увертюру из «Волшебного стрелка», а также увертюру из «Кориолана» и «Седьмую симфонию» Бетховена; два последних произведения – по настоятельной просьбе комитета «Концертов по абонементам». «Это не персональная программа, это программа-экзамен», – иронизирует Ансерме[64].

Пресловутому комитету предстоит назначить кого-то на место Ставенхагена. Помимо Ансерме, на него претендуют Жак Далькроз, Отто Барблан и Эрнест Блох. Идет глухая закулисная борьба. У Ансерме два весомых козыря: поддержка Стравинского и Анри Дюпарка. Этому композитору – жившему с 1906 по 1913 год в Тур-де-Пейлз, неподалеку от Монтрё, – он отдал дань полтора года назад, посвятив ему целый концерт. Эти рекомендации, а также блестящее впечатление, оставленное двумя концертами по абонементам, определяют решение женевского комитета.

Однако Ансерме, получив от нового президента, д-ра Огюста Вартманна-Перро, предложение полугодичного ангажемента, сопровождает свое согласие «условием, что вы разрешите мне найти замену, вероятно, с нового 1916 года»[65]. Причина: Сергей Дягилев предлагает ему возглавить оркестр «Русского балета» на время турне по США, с января по апрель 1916 года.

В саду виллы «Ла Перванш» в Кларане; композитор и четверо его детей: Милена, Федор, Святослав-Сулима и Людмила

Музыкант умело отстаивает свою позицию: «Для дирижера главное – чтобы его репутация не ограничивалась слишком узкими пределами. Ставенхаген во многом обязан своим авторитетом предшествующей карьере, сделанной в Германии (…) Со своей стороны, я уже давно ощущаю потребность выйти за пределы моей страны»[66].

Его аргументы находят понимание. Комитет согласен на то, чтобы он дирижировал лишь первыми четырьмя концертами будущего сезона; остальные поручены Венсану д’Энди, Фолькмару Андре, Хенрику Опиенски и Ги Ропарцу.

Ансерме – дирижер «Русского балета»! Дело в том, что у Дягилева появились средства для реализации своих честолюбивых планов. 20 апреля на его счет в генуэзском «Русском внешнеторговом банке» поступило 18 тысяч лир. Скорее всего, это новый аванс от «Метрополитен-оперы». 25 апреля он вместе с Мясиным, слугой и друзьями, Мизией и Хосе Марией Серт (Хосе Мария – художник, Мизия – муза Ренуара, Малларме и Равеля) отправляется на машине в Монтрё. Он останавливается в «Паласе»: быть может, ему уже тогда пришла мысль перебраться в Швейцарию? Во всяком случае, Стравинский сообщает ему, что рассчитывает обосноваться в Морже, богатом городе на берегу озера, километрах в 15 от Лозанны. Возможно, затем, чтобы быть поближе к Ансерме. В Кларане он чувствует себя слегка оторванным от мира. И к тому же ему надоели бесконечные переезды. Ему очень понравились окрестности Моржа, «спокойные, но чуть сонные места; чистенькая, довольно «кокетливая», а впрочем, приятная местность, где, однако, всегда чувствуется, что вокруг царит одна и та же очень размеренная жизнь, активная, но не чрезмерно, верная куче привычек, довольно враждебная ко всему новому; то есть весьма разумная»[67].

Отныне с жизнью на чемоданах покончено. «Конец меблированным комнатам и целым этажам, снятым в гостиницах, – пишет его сын Федор. – Теперь, под семейным кровом, горячее славянское гостеприимство может развернуться во всю ширь: двери дома распахнуты настежь, стол всегда накрыт»[68].

Буйные краски русского фольклора расцвечивают эскизы костюмов Ларионова к «Полуночному солнцу»

Дягилеву тоже пора «стабилизироваться»: настало время заново собирать труппу и создавать новый репертуар. В мае Италия вступает в войну на стороне англо-франко-русской Антанты, и это решительно меняет весь расклад. С другой стороны, его желание жить рядом со «своим» композитором сильно как никогда. И он принимает решение обосноваться на берегу Женевского озера.

В административном плане это не вызывает никаких затруднений. Правила пребывания и проживания иностранцев пока находятся в ведении кантонов. Водуазские коммуны уполномочены выдавать вид на жительство просто по предъявлении паспорта. В случае его отсутствия достаточно денежного залога. К тому же в законе кантона Во оговорено, что иностранцам, находящимся на его территории проездом или поселившимся ненадолго, испрашивать вид на жительство не нужно[69].

Лидия Соколова в «Кикиморе», раскраска лица Гончаровой

Рисунок Гончаровой к «Свадебке»

В Монтрё Дягилев составляет свой «план сражения». 5 мая он шлет телеграфом Прокофьеву в Петроград 300 рублей, а спустя три недели – еще 500. Он возлагает большие надежды на новый замысел, над которым работает молодой музыкант, – балет «Шут».

Дом, в котором жили С. Дягилев и Л. Мясин в Лозанне (Уши), 1915 г.

Потом он уезжает в Париж. «Симплон-экспресс» (Лондон – Париж – Лозанна – Милан) с середины мая идет по новому туннелю Мон-д’Ор, сокращающему путь на 17 километров. Весьма приятная новость для членов Международного олимпийского комитета, которые по указанию барона Пьера де Кубертена избрали местом своего пребывания Лозанну. Столица кантона Во перестает быть провинцией. Здесь вот-вот откроется новый отель, и отнюдь не маленький – «Лозанна-Палас»; церемония открытия состоится 19 июня.

В Париже Дягилев запасается партитурами. Музыка Лядова, которую он приобретает у дирекции зала «Гаво», пригодится ему для «Русских сказок». Кроме того, он связывается с танцовщиками, способными пополнить ряды его новой труппы. Вернувшись 22 мая в Монтрё[70], он шлет телеграфом перевод на сумму 700 рублей в Москву, художнице Наталье Гончаровой и просит ее незамедлительно приехать. И поскольку Гончарова не спешит, приказывает ей две недели спустя: «Выезжайте немедленно. Ждем с нетерпением». Причем на сей раз рядом со своей подписью ставит подпись Стравинского[71]!

Однако друга своего он держит на карантине. Дело в том, что Милена, младшая дочь музыканта, подхватила корь. И Дягилев, который буквально до фобии боится заразиться, несколько недель не пускает на порог никого, кто мог быть в контакте с больным ребенком!

Гончарова (1881–1962)

и Ларионов (1881–1964)

Наталья Гончарова и Михаил Ларионов принадлежат к числу выдающихся деятелей русского авангарда начала XX века. Скорее всего они испытали влияние Сезанна, Гогена и фовистов; однако их примитивизм многим обязан русской иконописи и народному лубку. Дягилев не мог остаться равнодушным к этому новому течению. И отбирает обоих художников для Выставки русского искусства, которую представляет на парижском Осеннем салоне в 1906 году.

Пять лет спустя Ларионов публикует «Манифест лучизма», под которым подписывается Гончарова и еще дюжина художников. «Здесь уже начинается писание картины таким путем, который может быть пройден, только следуя точно законам цвета и его нанесения на холсты, – утверждает он. – Отсюда начинается творчество новых форм, значение которых и выразительность зависят исключительно от степени напряженности тона и положения, в котором он находится по отношению других тонов»[72].

Под конец жизни Ларионов, оглядываясь назад с высоты прожитых лет, формулирует свой подход так: «Мы хотели использовать все цвета солнечного луча (свет на самом деле содержит самые разные краски). И подобно тому, как Пушкин начал писать по-русски, мы были движимы желанием вернуться к национальным истокам: к дивной, одновременно реалистичной и абстрактной живописи икон; драгоценные образцы давало нам ковроткачество, гончарные изделия»[73].

Ларионова и Гончарову, пионеров абстрактного искусства, отличает способность к примирению строгости и фольклорного буйства. «Шут», «Полуночное солнце», «Литургия», затем «Свадебка»… по просьбе Дягилева они будут по-своему реконструировать вечную Русь. Их пристрастие к живописи на лицах, заставлявшее их в 1913 году эпатировать буржуа, гуляя по улицам с раскрашенным лицом и с ложками в бутоньерке, найдет выражение и на сцене. У персонажей «Полуночного солнца» будет ярчайший грим, а чертовка из «Кикиморы» выделяется необычной раскраской лица: на нем три цветные вертикальные полосы.

Наталья Гончарова в порту Уши, в Лозанне (лето 1915 г.)

В конце концов Гончарова откликается на его просьбу. Но приедет она не одна, а со своим другом Михаилом Ларионовым. Гончаровой, с которой Дягилев работал над «Золотым петушком», будут поручены декорации к «Литургии», а Ларионову – к «Полуночному солнцу» и «Шуту»[74]. В России работы обоих художников хорошо известны. В 1913 году Гончарова на большой ретроспективе в Москве представила 768 полотен!

«Книжка» покупок в булочной мадам Дягилевой

Не отстает и Ларионов. В 1914 году он организовал выставку «№ 4», объединившую художников-лучистов, футуристов и примитивистов. И принял участие в выставке «1915 год», на которой, среди прочего, были показаны работы Кандинского и Гончаровой.

Успех, который снискали в Западной Европе декорации и костюмы к «Золотому петушку», безусловно послужил отправной точкой для Гончаровой. К тому же выставка Гончаровой и Ларионова, состоявшаяся в Париже в начале лета 1914 года, проходит сразу после спектаклей «Русского балета». Предисловие к каталогу выставки пишет Гийом Аполлинер. Но война нарушила все их текущие планы. Ларионова мобилизовали и отправили на фронт в Восточную Пруссию; после ранения он в конце концов был комиссован.

Вновь обретенная свобода и перспектива восстановить связи с парижскими артистическими кругами побуждают художников согласиться на предложение Дягилева. Они и не подозревают, что тем самым прощаются с Россией. Гончарова и Ларионов едут в Норвегию, а оттуда – в Англию и Францию. После долгого путешествия они в начале июля 1915 года прибывают в Лозанну[75].

К этому моменту Дягилев уже частично собрал труппу. Мясин, естественно, всегда рядом. В первых числах июня прибывает Энрико Чеккетти. Леон Бакст разрывается между Лозанной и Женевой, где он проходит лечение. Стравинский с июля находится в Морже: он снимает комнаты на вилле «Роживю», на улице Паки[76]. К тому же теперь у него есть Ансерме…

Как мы помним, Дягилев искал дирижера. «Но у меня есть для тебя дирижер!», – восклицает Стравинский[77].

По словам Ансерме, Дягилев ездил в Женеву на один из его концертов по абонементам. Однако он физически не мог находиться в Швейцарии 23 января и 6 февраля, когда состоялись два первых симфонических концерта Ансерме. Значит, речь может идти лишь об одном из субботних концертов в конце года: 6 и 20 ноября (первое исполнение «Шехерезады»), 3 декабря (где исполнялась «Сюита» из «Жар-птицы») и 11 декабря. Но к тому моменту Ансерме уже подписал с ним контракт![78]

Лето 1915 г.: Игорь Стравинский, Ружена Хвощинская, Сергей Дягилев и Леон Бакст позируют перед виллой «Бельрив». Фото Дж. Перре

Действительно, предложение Дягилева относится к началу июня. Две недели спустя в «Газетт де Лозанн» появилась заметка на эту тему, озаглавленная «Г-н Ансерме в Америке»[79]: «Г-н Сергей Дягилев, директор Русского балета, пригласил нашего сотрудника[80] г-на Э. Ансерме в качестве дирижера на время своего турне по Соединенным Штатам, которое продлится с января по апрель 1916 года. Это первое заатлантическое турне «Русского балета»[81]. В нем примет участие отборная труппа, которая исполнит репертуар, обеспечивший успех этих балетных сезонов в Европе (…)».

Леонид Мясин, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Игорь Стравинский и Леон Бакст на террасе у «Бельрив». Фото Дж. Перре

На самом деле соглашение будет подписано лишь 9 июля 1915 года в Лозанне. В нем, в частности, указано, что «Г-н Дягилев обязуется не принуждать г-на Ансерме выступать более 7 раз в неделю»! Кроме того, делается поправка на трудное время: «Г-н Дягилев вправе расторгнуть контракт в случае войны в Америке, эпидемии или закрытия театров властями»[82]. Ансерме изъявляет согласие в случае необходимости уступить место за дирижерским пультом композиторам – авторам произведений, включенных в репертуар, а также Артуро Тосканини, который по-прежнему является художественным руководителем «Метрополитен-оперы», однако оговаривает для себя право как минимум один раз дирижировать «Петрушкой» в Нью-Йорке.

Новое открытие Дягилева, Мясин, рядом с корифеями – Леонидом Бакстом и Игорем Стравинским. Фото Дж. Перре

Итак, Дягилев решает обосноваться в Лозанне. Ему уже знаком этот симпатичный город с населением в 65 тыс. человек. В декабре 1910 года они с Нижинским заезжали туда к Стравинскому, когда его жена Екатерина родила сына, Святослава-Сулиму. Вопреки ожиданиям, композитор дал ему тогда послушать не наброски «Весны священной», а первые такты своего рода концертной пьесы для фортепиано с оркестром – «Петрушки».

Ларионов. Мясин и Дягилев отдыхают (перо, тушь). Частная коллекция

Подыскивая дом, Дягилев несколько дней проводит в отеле «Бориваж Палас», роскошной гостинице в нижней части города, в Уши, выходящей фасадом на озеро и окруженной великолепным парком[83]. Вскоре его поиски увенчиваются успехом, и уже 2 июня он подписывает договор об аренде. Агентство недвижимости «Рама» предложило ему прекрасный особняк с парком, выходящим к озеру: виллу «Бельрив» общей площадью 50 000 кв. м. Арендная плата составляет 625 швейцарских франков в месяц.

Во всех вопросах благоустройства Дягилев положился на свою подругу Ружену Хвощинскую, жену Василия Хвощинского. Дипломат, секретарь русского посольства в Риме, Хвощинский был мобилизован в марте 1915 года. Дягилев и Мясин предложили молодой женщине на время отсутствия мужа поехать с ними в Швейцарию. Та, без ума от обоих – если верить другой музе Дягилева, Мизии Серт[84], – прожила бок о бок с ними до конца года[85]. Даже невзирая на трения, вызванные почти патологической ревностью Дягилева, Мясин проявляет к молодой женщине интерес[86].

На вилле «Бельрив», являющейся неделимым наследством, уже давно никто не жил; ее нужно превратить в удобное жилье – настелить ковры, накрыть чехлами кресла, взять напрокат концертный рояль Бехштейн, навести красоту в саду, где растут герани, гвоздики, гелиотропы, розы…[87] У г-жи Хвощинской куча дел. В доме три этажа и полтора десятка комнат, не считая кухни и столовой для прислуги в подвале.

«Чтобы попасть в «Бельрив», нужно было пересечь поселок Уши, пройти вдоль боковых путей лозаннской канатной дороги, миновать сперва заброшенный газовый завод, казалось, переживший землетрясение, затем стапели с их вечным беспорядком. Там, посреди груды старых лодок и целого леса свай, перевязанных веревками, на которых сушились сети и белье рыбаков, одиноко высились роскошные ворота «Бельрив»[88].

Вилла «Бельрив»

Поместье на берегу Женевского озера, которое Дягилев будет снимать в течение полугода, складывалось начиная с XVI века благодаря постепенной скупке соседних земель. Нынешняя постройка была возведена в 1787 году. Однако в начале XIX века ее надстроили – появился еще один этаж в аттическом стиле – и обнесли перистилем. Низкие крылья, обрамляющие с обеих сторон главное здание, были добавлены около 1850 года. Одно из них использовалось как бальная зала.

На первом этаже расположены три большие комнаты[89]. На верхние этажи ведет широкая лестница в три пролета. На втором этаже нет коридора: пять комнат расположены анфиладой. Напротив, полдюжины комнат на третьем этаже выходят в продольный коридор. Кроме того, в доме имеется отличный сводчатый подвал с кирпичными стенами и погреб, где Дягилев будет услаждать себя хмельным бургундским.

Окна выходят на южную сторону; из них взору открывается великолепный парк с ореховыми деревьями, дубами и вязами, за которыми сверкает водная гладь: засыпка побережья еще не закончена. Вдали виднеются невысокие холмы Савойи. «Нижняя часть поместья была обсажена живой изгородью, потом шла широкая стена, омываемая водами озера: она служила бечевником», – свидетельствует Анн ван Мюйден-Берд[90], детство которой прошло в этом доме. В 1988–1989 годах здание было значительно расширено и перестроено; в настоящее время в нем помещается международный институт менеджмента. Но в основном особняк сохранил свои изящные очертания.

Поскольку в доме не оказалось залы, достаточно просторной для репетиций, нужно подыскать подходящее помещение. Эрнесту Ансерме приходит на ум использовать «Народный дом», зал на 650 мест, устроенный по инициативе филантропа Антона Сютера. Здесь регулярно проходят концерты, театральные спектакли и лекции.

Ларионов. Дягилев подрезает розы в саду в Уши (перо, тушь). Частная коллекция

С июня костяк новой труппы работает там. Ежемесячная плата в сто франков в общем и целом покрывает пользование залом лишь в утренние и дневные часы. За каждое «ночное бдение» выставляется счет за освещение в размере пяти франков. Сюда же добавляются расходы на то, чтобы вынести скамьи, предназначенные для публики, и вернуть их на место[91].

С началом нового «сезона» потребности балетной труппы приходят в непримиримое противоречие с нуждами эксплуатации зала. С октября месяца «Народный дом» занят по три и даже четыре раза в неделю. Неужели Дягилев об этом не подумал?

Так или иначе, ему нужно срочно искать другое помещение. 11 октября он просит муниципальные власти сдать ему в аренду «Гренетт»[92], то есть крытый рынок, возведенный на площади Рипон – «широкой эспланаде, на которую свирепо набросились все силы небесные», по выражению Роже Мартен дю Гара[93].

Рядом с собственно зерновым рынком возведен многофункциональный зал – для банкетов, собраний, выступлений гимнастов, выставок-продаж и даже показа кинофильмов[94]. 13 октября танцоры устраиваются там. Но на период с 28 октября по 1 ноября их изгоняют: должна состояться сельскохозяйственная ярмарка-конкурс! Музыкальное издательство братьев Фётиш (Maison Foetisch Fr?res) предоставляет пианино фирмы «Мюссар». Теперь молодой выпускник Женевской консерватории Марсель Ансотт может сесть за рояль. Репетиции возобновляются.

Ряды «Русского балета» пополняют польские танцоры из Императорского театра Варшавы: Бонецкая, Клементович, Потапович, Славицкая, Василевская, Залевский, Карнецкий, Кеглер, Костецкий, Новак, Охимовский и Войцеховский[95]. Позже к ним присоединятся москвичи и петербуржцы. Однако «Русский балет» не обходит стороной и танцовщиков, в которых нет ни капли славянской крови. Уже 7 июля свой договор об ангажементе подписывает француз Робер Шариа (Вильруа).

И. Стравинский, Л. Мясин, композитор и хореограф в гостиной особняка. Одна из всемирно известных фотографий лозаннского фотографа Джеймса Перре

Англичанка Хильда Маннингс, которая уже носила сценический псевдоним Маннингсова, узнает от Дягилева, что он послал несколько ее фотографий в Америку. Они будут напечатаны в прессе. Рекламная кампания обещает быть широкой и шумной.

«Я поставил на ваших фотографиях имя «Лидия Соколова», и надеюсь, вы сделаете честь этой фамилии: она принадлежит одной великой русской балерине[96]. Прошу, не забывайте, что с этой минуты вы всегда были русской!»[97]

Соколова, бывшая Маннингсова, прибыла из Лондона с Николаем Кремневым[98]. В труппу принята и еще одна английская балерина, Эвелина Столл (Ванда Эвина)[99], подруга Станислава Идзиковского. Режиссер Сергей Григорьев прилагает все усилия, чтобы собрать мобилизованных танцовщиков. А поскольку мобилизована большая часть мужчин, это задача не из легких. Дягилев отправляет своего управляющего делами Станислава Трубецкого[100] через Германию в Польшу. Дело в том, что у Трубецкого двойное гражданство – польское и немецкое.

Он привезет с собой нескольких артистов, в том числе Славинского: ссылка на туберкулез, который нужно лечить в Швейцарии, позволит им получить разрешение покинуть страну.

Со своей стороны, Григорьев из Петрограда шлет неутешительные известия: Карсавина, которую требует «Метрополитен-опера», беременна. Тогда Григорьев приглашает молодую балерину, несколько похожую на Павлову[101], – Ольгу Спесивцеву. Поначалу Спесивцева принимает его предложение. Но к моменту подписания контракта меняет свое решение, вероятно, под влиянием критика Волынского. Она чисто классическая танцовщица, и современный репертуар Дягилева ей якобы не подойдет.

Раздосадованный Григорьев отправляется в Москву, где встречает известную балерину Большого театра Ксению Маклецову. «Поищите кого-нибудь получше, – телеграфирует ему Дягилев. – Маклецову берите только в крайнем случае»[102]. Так Маклецова пополняет ряды Русского балета. Однако вскоре по приезде в США из-за пустых притязаний ее карьере у Дягилева будет досрочно положен конец.

В перерыве между репетициями. Фото В. Кашубы

Леонид Мясин

Контракт с американцами предполагает также участие в турне Михаила и Веры Фокиных, звезд последних парижских и лондонских сезонов. Григорьев утверждает, что и здесь остался ни с чем. По его словам, хореограф не желает уезжать из России в военное время[103]. Фокин же в своих воспоминаниях[104] утверждает, что ничего не знал об американском турне. О турне, которое должно было принести ему немалые деньги за авторские права. Что случилось? Дягилев должен ему значительную сумму… Финансовые причины или непростой характер Фокина, а может быть, желание Дягилева поручить все постановки Мясину? Вполне возможно, что предложения Григорьева делались только для проформы. Это подтверждает, между прочим, критик Иван Народный, который в одном американском журнале утверждает, что Фокин писал ему, что его не пригласили, хотя он был бы счастлив поехать[105].

Так или иначе, первый разрыв Дягилева и Фокина произошел после дебюта Нижинского в качестве хореографа: «Послеполуденный отдых фавна», «Игры», «Весна священная». Можно ли себе представить, что, возлагая надежды на Мясина как на хореографа, Дягилев хотел продолжать сотрудничество с Фокиным?

Дягилев, «директор цирка», по выражению Стравинского[106], всегда владеет ситуацией. По его словам, они с Фокиным отныне развиваются в противоположных направлениях. «Через полстолетия хореографию Фокина вновь откроют, сочтут занимательной, а в итоге причислят к классике. Но сейчас требуется что-то иное: устремление к свободе в хореографии»[107].

Действительно, уже ставятся новые спектакли. Однако Дягилев не преминет возобновить прежние балеты Фокина, не спрашивая его согласия…

Правда, он отказывается от «Легенды об Иосифе», «немецкого» балета: либретто написано Кесселем и Гофмансталем, музыка – Рихардом Штраусом! На время отсутствия Григорьева необходим репетитор, чтобы восстановить репертуар. И Дягилев обращается к Адольфу Больму. Больм, выпускник Императорского театрального училища в Петербурге, блистал в нескольких постановках Фокина, в частности, в «Половецких плясках» и в «Карнавале».

Адольф Больм в «Половецких плясках» из оперы «Князь Игорь»

Репетиция в Лозанне

Больм находится в Женеве, и Дягилев обращается к нему с предложением снова станцевать собственные роли, добавив к ним роли Нижинского. Он также просит восстановить около десятка балетов Фокина: «Карнавал», «Клеопатру», «Жар-птицу», «Нарцисса», «Павильон Армиды», «Петрушку», «Шехерезаду», «Призрак розы», «Сильфиды», «Тамар» и, конечно, «Половецкие пляски», а также «Послеполуденный отдых фавна» Нижинского и па-де-де Голубой птицы и принцессы Флорины из «Спящей красавицы». К тому же Больму поручено также сделать новую версию «Садко»: оригинальная фокинская хореография этого балета (1911) совершенно забыта[108].

«В мои обязанности входило восстановить весь репертуар, который был накоплен за шесть лет, проведенных в Европе, и притом с труппой, на две трети состоящей из новичков, – напишет он позже. – Не буду говорить обо всех горестях той эпохи. Но я с огромным волнением вспоминаю эти решающие моменты в жизни труппы. Потрясающая энергия Дягилева, его ловкость и мастерство как вдохновителя и организатора – незабываемы»[109].

Задача, которая стояла перед Дягилевым, невероятно сложна. Не легче и те, которые решают его соратники, начиная с Больма, Трубецкого и Григорьева. Не стоит забывать и о танцорах. Большинство из них еще очень молодо.

Так, Валентине Кашубе[110] было всего семнадцать, когда Григорьев обнаружил ее в московском училище. Ее мать, естественно, и слышать не хочет о поездке в Швейцарию и тем более в Соединенные Штаты. Однако Григорьев – большой мастер убеждать, и его заверения, что он сам, его жена Любовь Чернышева и Дягилев будут опекать девушку, берут верх над материнскими колебаниями. Зато родители Веры и Лидии Немчиновых настаивают на том, чтобы с дочерьми ехала тетка.

Московская группа состоит из девяти танцовщиц: кроме Кашубы и Немчиновых, в нее входят две сестры Сумароковы и две сестры Шабельские, а также девицы Замуховская и Куртнер. Их первое путешествие за границу – которое для большинства оборачивается окончательным, хотя и невольным разрывом с Россией, – оказывается ужасающе долгим: Норвегия, Швеция, Англия, Франция и, наконец, Швейцария. Вдали от родины укрепляются национальные связи. Русские живут своей колонией, поляки своей. Русские и поляки подчеркнуто обращаются друг к другу на «вы». Маэстро Чеккетти дает уроки – отдельно для женщин, отдельно для мужчин, отдельно для звезд – на смеси русского и итальянского. А Мясин с другими танцорами не разговаривает вообще. Но, как и все, трудится с утра до вечера.

Он работает отдельно или же только с партнершами, Маклецовой и Чернышевой. Репетиции «Литургии» – потом «Полуночного солнца». С «Литургией» молодому человеку помогает Гончарова, которая уже несколько лет назад привлекла всеобщее внимание серией живописных изображений ангелов и евангелистов. Относительно «Полуночного солнца» ему дает советы Ларионов. Оба художника всегда готовы помочь.

Н. Гончарова. Эскиз костюма апостола Петра («Литургия»). Гуашь, пошуар. Частная коллекция

Не успев прибыть в Лозанну, они запасаются целым складом орудий труда: 90 тюбиков краски, 4 тюбика позолоты, гуашь, клей, альбомы для эскизов, 6 ластиков, 10 карандашей, 5 кистей…[111]

«Что касается эскизов костюмов, то Гончарова подчеркнула в них такие существенные византийские черты, как излом кисти и угловатость движений вывернутых рук Христа в сцене «Воскресения», и это давало тот эффект, которого я добивался», – отмечает Мясин[112].

В числе первых балерин, прибывших в Лозанну, была Соколова, и молодой хореограф отрабатывает с ней вступительную сцену – Благовещение. Соколова танцует Марию, Мясин – архангела Гавриила. Образцом для него служит «Мадонна» Чимабуэ: угловатые движения и напряженные жесты раскрытой ладони.

По словам Мясина[113], Дягилев отказался от «Литургии» потому, что не получил партитур старинных православных песнопений, которые некогда слышал в Киеве. Между тем Василий Кибальчич, регент православной церкви в Женеве, регулярно наезжает в Лозанну.

Леонид Мясин (Архангел Гавриил) и Лидия Соколова (Мария) репетируют сцену Благовещения из «Литургии»

Предусмотрен съемный пол, изготовленный из гулкого дерева, например, сухого дуба. Его должны настелить на высоте двадцати сантиметров от сцены, чтобы шаги танцовщиков отдавались эхом. Декорации семи эпизодов, очерчивающих жизнь Христа[114], будут напоминать своды храма с иконостасом, с внушительными изображениями Спаса и Богородицы по обе стороны Царских врат[115].

Однако (и это еще одно объяснение отказа от масштабного замысла) стоимость декораций, по словам Гончаровой, слишком велика для «Русского балета». В самом деле, смета приближается к 4 млн. швейцарских франков!

Вполне возможно также, что Дягилев в итоге усомнился в коммерческой ценности подобного спектакля.

Но чтобы «перезапустить» свой проект, ему как воздух нужны ослепительные спектакли вроде «Полуночного солнца» – такие, чтобы производили впечатление, не возмущая умов. Наконец, по мнению Григорьева, Дягилев откладывает спектакль на потом еще и потому, что, целиком поглощенный воссозданием труппы, не в состоянии уделять Мясину того ежедневного внимания, какого требует его первый опыт на поприще хореографа[116].

Судя по заявлению для нью-йоркских журналистов от января 1916 года, он не отказывается от спектакля окончательно, а просто откладывает его до лучших времен[117]. Позже Мясин попробует сам взяться за «Литургию», но безуспешно. Однако его религиозный дух найдет выражение в «Достославном видении» (1938), «Хвалебных песнях Евангелию» (1952) и «Воскресении и жизни» (1954).

Между тем Гончарова превращает свои эскизы костюмов в альбом из шестнадцати пошуаров, выполненных в технике трафаретной печати, где господствуют зеленый, синий и фиолетовый цвета. Для нее костюмы к «Литургии» – это своего рода цикл. Они не могут быть разрознены. «Костюмы могут мешать друг другу или вытекать один из другого. Костюм может остаться незамеченным рядом с другим… Это можно сравнить с игрой в карты по строгим и сложным правилам, но с бесчисленным количеством комбинаций»[118].

Неосуществленный замысел

Дягилева

Дягилев набросал хореографический этюд из пяти эпизодов жизни Христа: Рождество и Поклонение волхвов, въезд в Иерусалим, молитва в Гефсиманском саду, Несение креста, Голгофа. Позже к ним были добавлены Нагорная проповедь и Благовещение; последний эпизод стал символическим и хронологическим введением ко всем Таинствам. Замыслы Дягилева были грандиозны. Нагорная проповедь должна была найти воплощение только в движении, пластике и развитии драматического действия.

Иногда действие предварялось музыкой и хоровым пением. В других местах его сопровождала музыка и пение в унисон, как было принято в древней Руси. Транспозицию старинного знаменного («крюкового») распева частично осуществил регент женевского православного собора Кибальчич, сын знаменитого русского революционера. В зависимости от требований действия, хор либо выдвигался на середину сцены, либо покидал ее, либо располагался «ступенями» по бокам, у передних кулис. Основные персонажи, выходившие на сцену – ангелы, пастухи, апостолы, народ, – средствами хореографии передавали евангельский текст.

В. Антонов[119] (пер. Жозианы Моор)

1915–1916 годы стали весьма плодотворными для Гончаровой в театральном плане. После «Литургии» она работает над балетами «Эспана», «Триана» и «Испанская ярмарка»[120]. Увы, ни один из этих замыслов не был осуществлен! Но, главное, она приступит к первым эскизам к «Свадебке».

Л. Мясин в спектакле «Шут, или Полуночное солнце»

Отказ от «Литургии» после подготовки двух картин заставляет Дягилева вновь обратить внимание на этот замысел, в то время еще носивший название «Крестьянская свадьба».

Стравинский играет Дягилеву начало «Свадебки» на рояле виллы «Бельрив». «Он был так взволнован, его восторг показался мне настолько искренним и трогательным, что самое лучшее, что я мог сделать, – это посвятить ему эту вещь»[121].

Дягилев мечтает представить «Свадебку» в Америке, но быстро понимает, что времени на столь амбициозную постановку слишком мало. Новое разочарование для Мясина, который незадолго перед тем пишет своему учителю А.П. Большакову о «Свадебке»: «Это крайне интересно и очень приятно. Я буду на седьмом небе, если удастся довести это предприятие до конца. Музыка в самом деле великолепна»[122].

Увы! Работа прервана ради «Полуночного солнца». Дягилев замышляет балет, прямо наследующий «Садко»: его музыка также будет заимствована из оперы Римского-Корсакова, на сей раз «Снегурочки». В роли наставника вновь выступает Ларионов.

«Его захватила идея создания балета на основе русского фольклора, – вспоминает Мясин. – Он предложил, чтобы действие строилось вокруг бога солнца Ярилы, которого крестьяне прославляют во время ритуальных обрядов и танцев, и чтобы оно было связано с легендой о Снегурочке, дочери Мороза, которой суждено было растаять от солнечного тепла, когда она влюбилась в человека»[123].

Из оперы Мясин заимствует и другого персонажа, деревенского дурачка Бобыля. Хореография строится на угловатых движениях – согнутые руки, сжатые кулаки, ступни носками внутрь, естественно, без пуантов. Она завершается традиционной пляской скоморохов – бесконечной вереницей прыжков и вращений. «Именно благодаря Ларионову я впервые пришел к пониманию истинной природы этих старых обрядовых крестьянских танцев», – подчеркивает хореограф[124].

Их тесное сотрудничество не ограничивается образами двух главных героев рождающегося спектакля, оно гораздо шире. Ларионов принимает участие не только в создании визуального рисунка балета, но и в самой его концепции – настолько активно, что Мясин позже назовет его своим «наставником в хореографии»[125]. К тому же Ларионов повторит этот опыт в 1921 году, когда придет время ставить «Шута»: там он будет значиться хореографом вместе с танцовщиком Тадеушем Славинским!

Постановка «Шута» потребует еще нескольких лет, однако Ларионов берется за нее безотлагательно. Он уже за работой. Свидетельство тому – эскизы костюмов Шута и Свахи, подписанные им и датированные «Лозанна (или Швейцария), 1915 г.»[126]

Вальдемар Жорж так описывает образное воплощение этого празднества солнца (полуночного): «Сцена представляет собой темно-синее ясное ночное небо, освещенное двумя параллельными рядами солнц. Танцовщики облачены в костюмы, в которых преобладают желтые, красные и фиолетовые тона. Головы их венчают фантастические цветы. Правдоподобие принесено в жертву ритму. Жесты судорожные. Тона контрастные. На пестрых блузах танцовщиков нарисованы огромные солнца. Все соотношения масштабов изменены. Персонажи с их тяжелыми, замедленными движениями принадлежат к той же системе форм, что и мотивы полихромного декора, несущие на себе печать неуклюжести – непременного условия стилистики»[127].

Гончарова помогает супругу, который одновременно готовит еще и «Русские сказки». Если верить Стравинскому, «у Ларионова был просто дар лениться, и все считали, что большую часть работы делает за него жена»[128].

Этот цикл бурлескных танцев на музыку русских народных песен Лядова будет создаваться в два приема. Премьера «Кикиморы» состоится в августе 1916 года в Сан-Себастьяне; премьера «Бовы-королевича» и «Бабы-яги» – в мае 1917 года в Париже. Но многие эскизы костюмов датированы 1915 годом[129].

Русская колония

Дягилев и его артисты, по большей части не говорящие по-французски, отнюдь не чувствуют себя в Лозанне потерянными. Развитие гостиничного дела, достигшее наивысшего уровня с открытием «Паласа», сообщает городу космополитический характер. Даже когда война приостановила туризм, постояльцы отелей, седьмую часть которых составляли выходцы из России[130], провели в городе за 1915 год в общей сложности 375 000 суток. Визитной карточкой Лозанны, помимо гостиниц и пансионов, являются также частные клиники и образовательные учреждения.

Особенно много здесь русских студентов. Они имеют доступ к русской библиотеке, а также «Русскому бюро труда». «И они не чужды брожениям, которыми охвачены остальные изгнанники: Лозанна в еще большей степени, чем Женева, сделалась центром пропагандистских журналов угнетенных (и зачастую враждебных друг другу) наций: поляков, русинов, албанцев и т. д.», – отмечает Ромен Роллан[131].

Касса взаимопомощи русских студентов в Лозанне организует 23 октября большой русский вечер в отеле «Гиббон». 11 ноября в «Паласе» устраивают чаепитие с концертом в поддержку русских военнопленных. Создается даже комитет помощи, призванный «смягчить условия заключения доблестных сербов, чьи подвиги заставляют вспомнить мужество древних швейцарцев и тех бесчисленных русских солдат, которым никак не могут помочь их потерявшие кров родные»[132].

Николай Скрябин, отец композитора, был российским консулом в Лозанне с 1911 года и до самой своей смерти в январе 1915 года. Но уже в 1907–1908 гг. Александр Скрябин завершает здесь свою «Поэму экстаза». Пользуясь пребыванием в городе, он дает два сольных концерта[133]. В 1913 году, будучи проездом в Швейцарии, он навещает Стравинского в Уши.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.