XVII

XVII

Советская Россия, как я выше упомянул, была окружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, государственных границ, не было — их заменили линии ощетинившихся фронтов. На всех этих линиях шли не то война, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передвигались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей экономической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы. Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне, очевидцу их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния… Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянство не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов… Свирепствовали реквицизии, этот узаконенный новой властью разбойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревнях эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая командная группа, в руках которой были и власть и оружие. Они жили в условиях широкой масленицы, обжираясь продуктами, отнимаемыми у населения… Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша, опошленного и изгаженного «революционерами» новой формации, узаконившими его как официальный похоронный гимн… Вот эти слова:

«…А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая…»

Но для описания того, что переживало население в ту эпоху, нужно не мое слабое и бледное перо, нет, тут нужно перо Данте Алигьери… Когда-нибудь история, эта беспристрастная описательница слов и дел человеческих, изобразит эти сверхчеловеческие мучения людей. И будущий историк не сможет не издать крика ужаса, страдания за человека и глубокого негодования и гнева, стыда и проклятий…

Вспоминая эти беспомощные жертвы человеконенавистничества и их нагло торжествующих мучителей, я не могу удержаться, чтобы не произнести слова великого англичанина:

«За человека страшно мне…»

Да, страшно… И не только страшно, но и мучительно СТЫДНО…

Гражданская война… Насилия и грабежи населения обеими сторонами, т. е. и красными, и белыми, щеголявшими друг перед другом в мучительствах, в изобретении их… Голод… Болезни, и из них особенно сыпной тиф, свирепствовавший на полной свободе. Приходили и шли по железной дороге целые поезда людей, больных сыпным тифом, в пути умиравших и замерзавших — да, до смерти замерзавших — в нетопленых товарных вагонах, переполненных не только внутри, но и снаружи, на крышах вагонов, на ступеньках… Бывало — это не преувеличение, а, увы, реальный факт — двигались, приходили и уходили вагоны, сплошь наполненные мертвецами. Целые больницы без медицинского персонала, вымиравшего от тифа, без термометров, без самых элементарных медикаментов… Больницы, переполненные настолько, что больные сваливались за недостатком кроватей под кровати, на полы, в проходах… Больницы, где больные за отсутствием продуктов оставались без питания… Больницы, где внутри замерзала вода… Недостаток в топливе… Промерзшие насквозь дома, погруженные в полный мрак… Переполненные тюрьмы, где под мраком ночи, как в застенках Ивана Грозного, приносились великому Богу Ненависти гекатомбы жертв, вопли, крики и мольбы которых заглушались треском и гулом специально для того заводимых машин грузовиков… И воровство, и грабеж, и насилие… Вымогательство и взяточничество… Сыск и доносы…

Такова была поистине инфернальная жизнь граждан нашей родины… Кровь, голод, холод, тьма, заключение в подвалах, пытки, казни и не просто казни, а казни с истязаниями…

А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая…

Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом № 3. В том же квадрате квартала находился на Лубянке и сейчас находится дом № 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся «буржуев»… А по ночам их эти вооруженные трусы подло расстреливали…[40]

Я не видал этого никогда… И долго не знал… Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума…

Но я слыхал, своими ушами слыхал, как около 11–12 часов ночи у этого зачумленного дома останавливался грузовик или грузовики… Машины застопоривались… Становилось тихо… И в тишине этой зрел… Ужас… И вслед за тем… иногда ветром доносился до меня торопливый приказ: «Заводи машину!»

И машина начинала гудеть и трещать, своим шумом заполняя тихие улицы…

Шла расправа…

Часа через два все было кончено. Грузовики, нагруженные телами жертв, с гудками и гулом уходили…

А завтра, послезавтра, через неделю и месяцы каждый день в урочный час повторялось то же…

Слова бессильны!.. Но как я не сошел с ума!.

О проклятье сну, убившему в нас силы!..

Воздуха, простора, пламенных речей,

Чтобы жить для жизни, а не для могилы, —

Всем дыханьем нервов, силой всех страстей…

Надсон

Данный текст является ознакомительным фрагментом.