ЗИГЗАГИ НА ПУТИ К ФРОНТУ 6 глава

ЗИГЗАГИ НА ПУТИ К ФРОНТУ

6 глава

«Люди с чистой совестью» — эту замечательную фразу не Вершигора написал. Она родилась в умах миллионов. Её я слышал много раз, а потом прочёл на обложках партизанской книги — «Люди с чистой совестью».

Война — величайшее испытание, через которое должны были пройти все.

Тот, кто отгораживался, прятался, искал бронь и ограничения, тот, кто хоть в малейшей степени увиливал от фронта, тот не наш, тот чужак.

И не должно быть места милосердию и прощению для тех, кто не выдержал тягчайшего и серьёзнейшего испытания. Прощенья нет, потому что за это заплачено жизнями лучших из лучших.

Первые полтора военных месяца — это время ожидания призыва. Но это не потерянное время. Райком ВЛКСМ. Завод им. Фрунзе. Комсомольская землекопно-бетонная бригада. 100–101–105–117–125–132 % плана. Ночные дежурства на крыше. В нашем дворе немцы разбомбили школу.

Август. Больше ждать нельзя. Иду в военкомат и напоминаю о своём существовании. Тут же мне выписывают повестку. Через час узнал отец.

— Сын, проводи меня до военкомата, а потом займёшься своими делами.

Идём вместе. На пороге он показывает мне заявление:

— Военкому. У меня опыт двух войн. Прошу зачислить меня добровольно…

Так и должно было быть.

Нас в эшелоне долго возили вокруг Москвы, и подмосковные женщины щедро оплакивали наши души. Мы уже чувствовали себя героями и хором кричали:

— До свиданья, ба-бонь-ки! — стараясь придать своим голосам басовые оттенки, как вдруг мы стали обнаруживать, что нас везут на восток.

50 комсомольцев десятиклассников — выпускников московских школ направлялись куда-то в сопровождении старшины. На толстой папке были таинственные сургучные печати.

Ульяновск. Военное училище связи. Мандатная комиссия. Председательствует старый полковник. Мне кажется. Что его глаза закрыты.

— Хотите быть офицером? — задаёт он трафаретный вопрос.

— Нет, не хочу! — печатаю я.

Полковник закидывает голову назад, глаза его всё ещё не видно.

— Почему?

— Я хочу закончить школу младших командиров и воевать.

— А почему же вы всё-таки не хотите стать офицером? — монотонно повторил свой вопрос полковник.

— Офицер должен служить всю жизнь, а я после окончания войны собираюсь поступить в институт.

Полковник поднял веки и посмотрел на меня. У него умные глаза, воспалённые от бессонницы.

— Институт, — протянул он, — для этого надо победить, а чтобы победить, молодой человек… — он остановился и скомандовал. — Можете идти.

Я вышел в коридор. Мне было дьявольски стыдно. Неужели я сам не мог до этого додуматься.

Эх! Молодой человек!.. Позор!

В приказе о зачислении в училище моя фамилия стояла после слов: «зачислить в радийный батальон…»

Идут бои под Москвой, а у нас радиотехника, тактика, организация связи в танковых войсках.

Отец на Московском фронте, а я… на «Ульяновском».

Немцев громят под Москвой, настроение приподнялось.

У нас первая потеря. Скончался курсант Шатров. Он охранял хлебопекарню. В тяжелом состоянии и его увезли в больницу. Вскрытием было установлено, что он съел около двух кг сдобного теста, и его нежный желудок не выдержал такой нагрузки.

С занятий по тактике приходим взмокшие и разгорячённые, а мороз 36°. В казарме как в царстве снежной королевы — все стены и потолки покрыты толстым слоем инея, а пол после мытья превращается в каток. 3° — нормальная температура.

Курсант опрятен и всегда подтянут. Подворотничок подшит строго по уставу и высовывается на 2 мм. Пальцы из ботинок, в нарушение устава, высовываются уже на 2 см, но тут я не в силах что-либо предпринять. В моём отделении только три пары целых ботинок, и сапожная мастерская не справляется.

Потолок в казарме высокий, но кто-то всё же умудрился начертать стишок, посвящённый помкомвзвода:

«Капустин, ты свиное рыло.

К начальству лезешь ты без мыла».

Капустин рычит и клянётся, что это сочинил Вульфович, а командир взвода убеждает его, что «Вульфович свои произведения печатает в стенгазете, в это ещо кто-нэбудь».

Стенгазету я выпускаю вместе с Георгием Нерославским. Это мой самый закадычный друг. Второй номер забраковали. Оказывается, начальство критиковать не разрешается.

Газета газетой, а на лесозаготовки всё равно посылают.

В распорядке дня отводится 1 час свободного времени и на этот час небольшая группа курсантов собирается в клуб попеть в сопровождении рояля. Так создаётся костяк самодеятельности, обслуживавший позднее десятки вечеров, госпиталей, воинских частей.

Старший сержант Капустин неистовствует:

— Я тебе покажу художественную литературу. Тоже мне артист нашёлся.

Количество вымытых полов уже измеряется квадратными километрами и накопилось 14 суток ареста, но усадить, но усадить меня никак не удаётся. Выручает комиссар училища. Ему не хочется срывать репетиций ансамбля. Взыскания уравновешиваются благодарностями за самодеятельность, отличную учёбу и стрельбу из нагана.

Новый 1943 год и приказ о выпуске. Оказывается, мы были резервом Верховного Главнокомандующего. Все немедленно в Москву.

Меня хотят оставить работать в училище. Не-е-т, дудки! Ни за какие фиги-финики. Категорически, совсем не по-военному отказываюсь. Мне уступают.

Скромный банкет, прощальный концерт, и офицерская рота с оркестром во главе, провожаемая всем училищем, покидает городок, в стенах которого проведено два самых тяжёлых и самых голодных года.

Входил в эти чугунные ворота мальчуган, а выходит боец-офицер. Оркестр играет знакомый марш:

Порой чудесною проходим с песнею.

Мы духом молоды и волею сильны.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Чеканный шаг, обветренное строгое лицо, а лет этому офицеру- бойцу девятнадцать. Он обучен и идёт на фронт.

Свердловск. Формирование. Разведбатальон. 10 Уральский Добровольческий Танковый корпус. Работы много. Получаю матчасть, людей, знакомлюсь с документацией, налаживаю боевую подготовку, а рядом большой город, живущий своей ни на минуту не затихающей жизнью. Есть кино, опера, филармония и много сотен тысяч жителей.

Всего в нескольких километрах отсюда стоит часть, где служит Георгий Нерославский. Я часто бываю у него и зову его по-домашнему Зорька. На редкость родственные души. Мы друг друга понимаем с полуслова и часто беседуем, разрешая проблемы дружбы, ненависти, верности, любви, литературы, искусства, быта и морали. Много спорим, рассказываем друг другу о своих делах и сокровенных мечтаниях. Зорька опаздывает на обед, а я — на офицерский сбор к командиру части.

Кормят нас, как на убой. Одеты с иголочки. Отрастает шевелюра, и в моём распоряжении новенький мотоцикл с коляской. Зарплата 700 р. В месяц. Аж голова кругом идёт. И это всё после двух лет, проведённых в стенах училища.

Куда бы я ни шёл, везде за мной неотступно следует мой новый товарищ гвардии лейтенант Рожков. Он воевал и был ранен под Сталинградом.

После отбоя садимся на мотоцикл и едем в филармонию на ночной концерт. Я и Геннадий всегда вместе, мы одинаково одеты, немного похожи друг на друга, мы даже ухаживаем за одной девушкой и ещё не знаем, кому она отдаёт предпочтение. После концерта танцы. В разгар танцев я слышу за спиной голос:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант.

Это командир части.

— Добрый вечер, товарищ майор.

— Я еду в часть, у меня здесь машина, не хотите ли поехать со мной?

— Благодарю вас, у меня здесь мотоцикл.

А утром я получаю нагоняй и трое суток ареста за самовольный увод мотоцикла из расположения части после отбоя. Но в части не сидится. У девушки день рождения, и это мне стоит семь суток ареста. Не усидел вновь, и опять мне майор размотал на всю катушку. За первые полтора месяца пребывания в офицерской должности я получил 25 суток ареста с вычетом 50 % заработной платы, и мне начали всерьёз грозить судом чести.

Начальник штаба Сергей Авксентьевич Стегарь, кандидат исторических наук. Он меня поучает вкрадчиво:

— Нужно прекратить это мальчишество. Ты подумай. Шутки-шутки, а он и впрямь упрячет тебя, куда Макар телят не гонял. И вдруг как ошпаренный:

— В бога… душу… Ты что улыбаешься? Вот плюну и брошу за тебя заступаться. Тоже мне цаца… весь батальон с ним нянчиться должен. Ты знаешь, сколько я за тебя взысканий получил?!

Поостыв немного и вытерев пот со лба, он машет рукой:

— Фу, устал. Пойдём в парк, почитаешь мне Есенина.

Спасла отправка на фронт, и перед отъездом я последний раз умчался на всю ночь в самоволку. Надо было попрощаться с Геннадием, которого перевели в другую часть, и девушкой, из-за карих глаз которой было получено столько суток ареста.

Когда закончилась погрузка и были укреплены на платформе последние машины, меня вызвали в командный вагон.

— Вот что, товарищ лейтенант, если вы в дальнейшем попробуете откалывать подобные номера, то я вас расстреляю. Даю вам слово, — патетически произнёс майор, — ясно?

Ничего мудрёного в этой тираде я не нашёл и ответил:

— Конечно ясно.

Вот с этим напутствием я и тронулся вперёд, на запад.