ДОРОГОЙ ПОБЕД И ПОТЕРЬ 9 глава
ДОРОГОЙ ПОБЕД И ПОТЕРЬ
9 глава
Нет, боец, ничком молиться
Не годится на войне!
Нет, товарищ, зло и гордо,
Как закон велит бойцу,
Смерть встречай лицом к лицу.
И хотя бы плюнь ей в морду,
Если всё пришло к концу…
А. Твардовский
(Из записной книжки за 1944 г.)
1944 год. Март. 1 Украинский фронт. От Киева наши войска вбили огромный клин, на острие которого кипит Ровно. Забираемся в острие. По дороге Васю Лысикова назначают начальником связи танкового батальона.
— Поздравляю, Вася, ни пуха тебе, ни пера.
— Тебе также. Знаешь что, Тэд, ты, может, приедешь ко мне в район сосредоточения. Вдвоём как-то лучше. Да и вообще повидаться.
— Обязательно. А ты позвони, как связь дадут.
— Ну, будь, Вася…
— Будь…
Увидеться нам так и не пришлось. С хода идём на задание. Отдельный разведдозор. Командир Романченко, я, на случай выбытия его из строя. 4 танка и двадцать автоматчиков с лейтенантом Евтушенко во главе. Пойдём в сорока километрах впереди основных сил и в 10–15 км от передового отряда.
Стемнело. Артиллерия и батальоны прорыва рвут оборону немцев в районе Острога — юго-восточнее Ровно, и танки медленно выползают из аппарелей и укрытий. Дорогу через лес прокладывает головная машина. То здесь, то там мелькает свет карманного фонаря или вырвется сноп искр из выхлопной трубы, и снова всё утопает во тьме и лязге.
Опушка. По колонне катится команда:
— Танки разведбата, вперёд!
Подходим к голове колонны. Подполковник Фомичёв, командир передового отряда, стоит на дороге, окружённый офицерами и связными.
— Ну, разведчики, — с лёгкой иронией говорит подполковник, — скатертью дорога! Ой, боюсь, что вас теперь и мощной рацией не достанешь, — говорит он, зная наперёд, что его танки будут сидеть на хвосте у разведки.
Романченко командует:
— Заводи! — И четыре мотора заполняют опушку рёвом.
— Остряки!! — орёт что есть силы Фомичёв, увидев меня и Романченко на броне головной машины, — какого рая вы уселись рядышком! Марш! — орёт он мне, указывая жестом на вторую машину. Я спрыгиваю, а Романченко принимает этот окрик за команду и трогает. На ходу прыгаю на лобовую броню второго танка и закуриваю. Поправляю автомат.
Забрезжила полоска рассвета.
Ну, теперь гляди в оба.
На последней машине Евтушенко. Маленький, привязчивый и необычайно трусливый. Как только «переплёт», он превращается в телка. Миномётный налёт. Все целы, только Евтушенко получил осколок в зад. Вот горе! На каждой остановке он, прихрамывая, ходит вдоль колонны и показывает всем отверстие в ватных штанах. Иллюстрируя выразительным жестом, он сокрушённо добавляет:
— А осколок тама. О-ох!
Многие не выдерживают и прыскают.
Разъярённый Романченко, услышав его жалобу в пятый раз, кричит:
— Катись в медсанбат, и чтоб твоего духу здесь не было. Едрёна мышь. Говорил майору — не давайте мне этого раздолбая. Не-ет, говорит, его воспитывать надо. Пошёл вон, чтоб я тебя больше не видел. Старший сержант Загайнов, прими командование взводом!
Евтушенко взмолился:
— Что ты! Куда я один пойду? До медсанбата, небось, километров 50. Нет, я лучше останусь, да и боли уже не так сильно.
Романченко уже остыл, но всё ещё рычит.
— Ладно, садись на жалюзи моего танка и забудь, что у тебя вообще существует жопа. Понятно? А взводом всё равно будет командовать Загайнов.
Вечереет. Напоролись на противотанковый огонь. Потеряли одну машину. Здесь не пролезть, а обходов пока не видно. Нагоняют танкисты Фомичёва, и вот уже слышен хриплый голос подполковника:
— Что ж вы оторваться никак не можете — разведка! Горе луковое. Привыкли чужими хребтами славу зарабатывать.
Меня это бесит.
— Вы, товарищ подполковник, попробуйте, свои танки суньте. Жалеете? А разведбатовские можно на верный «штык» посылать. Подтяните артиллерию…
— Ну, ты ещё молод меня учить, — строго прерывает меня Фомичёв, — и чтоб первое радио было с того конца села Остапе…
Впервые я вижу растерянное выражение лица у Петра Романченко.
— Не поеду, — бурчит он.
Подбегает Зорька Нерославский. Молча жмёт руку.
— Что делать, Зорька?
— Ты только успокойся, Тэдька, так в дело нельзя. Поостыньте немного. Я от Сонюшки на исходных письмо получил, а тебе Светлана пишет? — Зорька улыбается, и я успокаиваюсь, вспомнив ласковое письмо Светки.
— Пётр, — говорю я, — иди сейчас же к Фомичёву и проси, что хочешь — снаряды, танки, ракеты, чёрта, дьявола, только протяни 30–40 минут.
— Зачем?
— Иди сейчас же. Стемнеет, понимаешь?
Мы получили пять танков для огневой поддержки и выиграли самое главное — время.
Танки огневой поддержки обстреляли окраину села, и развёрнутым фронтом наши три машины уже в полной темноте пошли в направлении Остапе. Мы с немцами были в равном положении.
Романченко орёт:
— Ха-ха! Перехитрили!
Первый трассирующий снаряд, и десант прыгает с брони.
— Давай левее! — кричу я командиру танка, — здесь где-то должен быть мосток.
Справа всё проваливается во мрак, и только трассы снарядов режут воздух, на мгновение освещая поле и край деревни.
На броне я и Романченко, да сзади на жалюзях валяется Евтушенко.
Проскакиваем мосток. Трасса. Вот она деревня. У немцев паника. Танковый пулемёт строчит вдоль дороги и методически стреляет пушка. Загорелась немецкая машина. Видимость улучшилась. Романченко и я бежим на насыпь и оттуда сажаем по куче немцев, отцепляющих пушку от машины. Граната, другая, третья. Это для эффекта.
У Петра кончились патроны. И он с ожесточением швыряет немецкий автомат.
— А! — злорадно кричу я, — не таскай эту бутафорию с собой.
Он убегает к танку и возвращается с пулемётом.
— Я отколошматил Евтушенко, — кричит он на бегу, — лежит как медведь на жалюзях.
Кричит, а сам уже стреляет.
Появляется Евтушенко с ракетницей и автоматом.
— А ну! Евтух, — надрываюсь я, — свети!
Подоспели с другого конца автоматчики, и мы долго гонялись по деревенским улочкам за оставшимися фрицами. Окрики чередовались с автоматными очередями.
Немцы оставили в деревне 6 противотанковых орудий и около 10 трупов, четырёх мы захватили в плен. Было весело.
А весело было потому, что выжили все до одного там, где большинство должно было погибнуть.
Застопорились. Перед нами город Подволочийск. Проливные дожди и грязь по горло. Студебекеры сидят по самый кузов, и только танки с трудом продвигаются. Корпус увяз в грязи. В районе боёв из нашего батальона собралось около 40 человек и 5 танков. Всё. Встали в Волковцах.
Мы все без куска хлеба. В деревне знают, и женщины все ночи напролёт на ручных жерновах трут муку и целый день пекут хлеб. Аж печи полопались. Отдают нам всё — последние крохи.
Я с комбатом у генерала. Докладываем о результатах разведки на левом фланге. Входит адъютант:
— Товарищ генерал, к вам женщины.
— Давайте их живее.
Входит председательша (сам в партизанах) и три женщины. Двое из них с детьми на руках. Они сердцем женским почуяли, что у нас застопорилось, и что нам очень трудно.
Говорит председательша:
— Товарищ генерал, не отдавайте нас немцам. Хлеб добудем, последнюю скотину заколем, надо — окопы рыть будем, только не оставляйте!
Она не просит, а требует.
Генерал молчит, и вдруг она сорвалась:
— Товарищ генерал, родненький, Христом Богом молим, не уйдите!
Генерал грузной походкой подошёл к председательше, внезапно взял её за голову и крепко поцеловал в самые губы.
Женщины, вытаращив глаза, смотрят на генерала. Он широко по-русски крестится. И тут уже начинаю таращить глаза я. Он внятно произносит:
— Вот те крест! Назад не уйдём. — И обращаясь к комбату. — Докладывай дальше.
Через болотистую речушку наскоро смастерили мостки. 25 бойцов во главе с Романченко должны переправиться на тот берег и зацепиться за каменные строения окраины города.
Романченко упрашивает нового комбата Беклемишева. Они приятели.
— Нил Петрович, товарищ майор, отпусти Вульфовича со мной, мы уже привыкли вместе.
— Нет, Пётр Василич, не проси, не могу. Мне на левый фланг посылать некого.
Вечером возвращаюсь с левого фланга. В батальоне шум и возбуждённые рассказы.
— Переправились 25 и Тося двадцать шестая. Уже совсем было добрались до домов, глядь, ползёт «тигр», — начинает Романченко, — приподнял хоботину, шарах, шарах, с двух снарядов мостки в щепки, и давай по нам гвоздить.
Его перебивает младший сержант Медведев:
— Знаете, у нас ни одной противотанковой, одни лимонки, швыряем, а они как орехи отскакивают. Мне бы бутылку КС, и я бы его точно, товарищ лейтенант, честное слово.
— Да закройся ты, — покрывает бас Романченко. — Я чувствую, не удержаться. Приказываю по одному отходить к реке. Слышу, кто-то кричит:
— Тося! Тося! Тосенька! Помоги!
— Это повар Шустов орал, — ввёртывает новичок Ромейко (ему на вид лет 15).
— Тося вскочила и побежала к нему… Га-ак!.. И всё.
— Насмерть?
— Мне кажется, насмерть.
— Нет, она жива осталась, — убеждённо заявляет Медведев, — я сам видел.
— А чего ж не подползли к ней?
— Нельзя было, — сокрушённо говорит Романченко, — она к левофланговому побежала, а «Тигр» нас отрезал и не жалеет снарядов на человека. Четверых уложил, я и скомандовал: слева по одному к реке и в камыши. Вот.
Виктор Кожин сидит за столом у лампы и, не мигая, смотрит на косое коптящее пламя.
К полуночи все до единого человека собраны на подступах к окраине города. Пойдут в бой 45 разведчиков и среди них 6 офицеров.
Задача: 1) во что бы то ни стало зацепиться за каменные строения города и 2) найти Тосю Прожерину живую или мёртвую.
— Иначе, — сказал генерал, — позор всему вашему батальону, а Романченко — под суд.
К рассвету сапёры сделали мостки. По мосткам бегут разведчики. У Медведева и у Ромейко на поясе болтается по противотанковой гранате. Рассвело. С диким посвистом и криком вбежали на высотку и начали короткими перебежками продвигаться к строениям. Появился «тигр» и смело шёл совсем близко от правого фланга, наводя орудие на мостки. Бросил гранату Ромейко и промахнулся. Медведев плюнул на руку, встал, швырнул и лёг. Попал. Заклинило башню. Танк повернулся в их сторону, но мальчики исчезли. Увидел я их минутой позже у каменного забора с ватниками в руках. Потом на броне танка мелькнули две фигуры, и мотор танка заглох. Они ватниками заткнули огромные, смотрящие в небо выхлопные трубы.
… Мы уже зацепились, и бой шёл меж каменных домиков.
— Тося! — послышался голос Романченко, и он появился у забора с Тосей на руках. Навстречу ему мчался Кожин огромными нечеловеческими прыжками, он схватил Тосю и побежал вниз к реке, где у него приняли её санитары.
— Скорее её туда, скорее, — проговорил он и бросился догонять цепи автоматчиков.
Тося была жива и в полном сознании. На её теле было три раны.
Она отползла к забору, взяла немецкую винтовку, патроны и всю ночь не смыкая глаз, пролежала под каменной стеной в 5–6 метрах от немецкого окопа, каждую минуту готовая принять последний бой. С винтовкой в руках, вконец обессиленную нашёл Тосю Пётр Романченко. Старший лейтенант Гамбурцев, командир боевой группы, увидев Тосю в окружении, выстрелил в неё из пистолета. Тося потом сказала, что Гамбурцев промахнулся. Все знали, что он на 40 шагов клал пули в пулю. Он впервые радовался, что промахнулся. Только Саша Идельчик обработал ей раны и извлёк два осколка и из левой руки — одну пулю. Он промахнулся, но не совсем.
Тося Прожерина больше года пролежала в госпитале. Её наградили орденом Отечественной Войны 1 степени. Сейчас она живёт и работает в городе Свердловске. Только вот ногу ей пришлось ампутировать.
Долго в боевом строю нашего батальона ходил бывший немецкий танк «тигр», ныне тяжёлый танк мотоциклетного батальона «Тося Прожерина».
Каменец-Подольск взяли с ходу, и немцы пытаются вернуть потерянное.
Все, кто может держать оружие — в строй, оборонять турецкий мост — ключ к городу. Отбиты три атаки.
На турецком мосту на партсобрании меня принимают в члены ВКП/б/.
Вечером прохожу партийное бюро.
Пришёл приказ: непрерывными диверсиями мешать отходу немцев.
Андрюша Родионов и Борис Тыкочиров идут на задание.
Ночь. Провожу их через турецкий мост. Борис идёт охотиться на автомобильную дорогу, а Андрейка должен взорвать и сжечь большой деревянный мост. У каждого по 3 разведчика и 4 сапёра.
Андрейка идёт и мурлычит:
— Ростов-город, Ростов-дон, — тьфу ты, привязалась одна мелодия! — и с цыганским надрывом. — Давай пожмём друг другу руки.
Все останавливаются. Прощаемся. Родионов крепко жмёт мне руку и тоном отца благородного семейства:
— Не плачь, детонька, сам и не позволяй майору. Заверь от моего имени Верховное Главнокомандование, что мой мостик, как одуванчик, весь будет в воздухе.
Борька полез целоваться. Ну что ж, поцелуемся. Всё… Ушли… Уже и шагов не слышно…
Так и не вернулись мальчики с этого задания. Только через три дня мы узнали, что мост всё-таки взорван.
7 апреля 1944 года в районе Констанцы Каменец-Подольской области тяжело ранило Васю Лысикова. Недаром нос его всегда покрывался испариной. У него оказалось очень плохое сердце. Он быстро обмяк. Его спрятали в погребе, а через час его нашли там немцы.
Танкистов убивали сразу. Он сказал, что он пехотинец, и погоны на счастье у него оказались пехотные. С ним обошлись очень деликатно. Положили на чистую постель, доктор немецкий перебинтовал его, накормили, он стал чувствовать себя лучше, а на следующий день немцам надо было ехать дальше на запад. Они аккуратно с матрацем вывезли его на околицу и там одним выстрелом прикончили, чтобы… не мучился.
А Фели? Фели Модатова, видимо, так и не знает, что случилось с её Васей. Она, может быть, даже думает, что он перестал ей писать?
Если вы будете в Ереване и вам придётся пройти по улице Спандаряна, то зайдите в дом № 78, может быть, она там до сих пор живёт. Расскажите ей. Пусть знает.
Бугач уже Западная Украина. Это карусель, а не война. Наши докладывают, что окружили немцев, немцы докладывают, что окружили наших. Я десять суток не снимаю немецкую форму, у меня 8 бойцов в немецкой одежде. Это не «коварные методы», а пожар в дезкамере и отсутствие тылов. По два раза в сутки посылают на задания. Чуть было свои не ухлопали из-за проклятой одежды. Снаряды летят со всех сторон, и я убеждаюсь, что под своими снарядами лежать ещё противнее, чем под немецкими.
Что это за война, когда в течение 10 дней нельзя разобрать, в какой стороне фронт! А тут ещё вши кусаются как леопарды. Младший сержант Медведев называет их «автоматчиками».
Немцы ведут себя явно неприлично. Атакуют на узком участке 18–20 танками и среди них «тигры». Наши решают преподать им урок хорошего тона.
На поле выходят три новеньких «Иосиф Сталин», они только вчера пробрались к нам, а на флангах самоходки.
Наконец мы увидели, какого цвета дым при взрыве «тигра».
— А!!! Оказывается, и вы умеете ползать задом с продырявленным черепом!
Всё притихло, как будто война окончилась. Откатились немцы. Отошли и мы к линии хуторов, а на наше место пришла матушка-пехота.
Прожариваем одежду, моемся и меняем бельё. Окружающие смотрят на нас с завистью. Ещё холодно, но проделываем это прямо в поле. Чистые и подтянутые ходим как на дипломатическом приёме.
Молодая полька приглашает в хату. Мы бы и так вошли, но с приглашением даже приятнее. Оказывается, сегодня 9 апреля, воскресенье, первый день польской пасхи. Садимся к столу. Вечереет. Надо скорее подзакусить. Свет зажигать нельзя.
Выставляю охранение, бойцы ложатся спать, а я сижу у входа в дом и беседую с молодой полькой. Она тихо рассказывает мне про Барановичи, где ей приходилось работать на текстильной фабрике. Зовут её Мария. Я любуюсь смоляно чёрным небом с ярко высвеченными звёздами, огоньками ракет, вспыхивающих не горизонте и их отражением в тяжело грустных глазах Марии.
Старуха не спит и то и дело её голова высовывается из двери. Она с опаской поглядывает на меня и спрашивает дочь, распевая:
— Не стржилят, Мария?
Будто ей не слышно, стреляют, или нет. Странный народ эти пожилые женщины. Она спрашивала так раз 10 и наконец накаркала.
Справа выстрел, крик часового и беспорядочная трескотня. Поднимаю людей.
Тревога!
Бежим к штабу.
Немецкая разведка в потёмках напоролась на взвод гвардии лейтенанта Кожина. В короткой стычке трое ранено и Виктор Кожин убит наповал. Вот вам и польская пасха. Тут же похоронили, завернув в плащпалатку.
Возвращаемся. В дверях Мария. Она взволнована, платок сполз на затылок.
— Цо те зробилось, пан офицер?
— Ну какой я пан? — Садимся на прежнее место, и я ей рассказываю о Тосе Прожериной и Викторе Кожине.
Из темноты доносится голос младшего сержанта Медведева, он в охране:
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант?
— Что случилось?
— Как вы думаете, а на других планетах живут люди?
— Чего это тебе в голову пришло?
— Да так, интересно бы узнать, они тоже воюют, или, может быть, нет? — с неопределённой интонацией произносит Медведев, и я слышу звук удаляющихся мягких шагов младшего сержанта.
Солнце клонится к закату. Пора обедать. Батальонную кухню во время бомбёжки разнесло в щепки. Бойцы шутят:
— Фриц знает, что уничтожать надо.
— Ну да, если бы знал, то первым помпохоза Бабарыку пристукнул.
Варит нам обед Мария. Старуха что-то недовольно бурчит себе под нос. Проголодались изрядно.
— Ну, обедать.
Гремят котелки, ложки, двигают чугуны у печки, хлеб нарезан, и ядрёный пар валит из чугуна со щами.
Крик связного:
— Товарищ лейтенант, тревога! Форма два! К штабу!
Прыгаю в бронетранспортёр. Следом за нами идёт радийная бронемашина. На ходу в мою машину прыгает Курнешов. На головном транспортёре узнаю бритую голову адъютанта командующего. Это не пустяк. Василий командует:
— Расчехлить пулемёты… Приготовиться к бою…
Я влезаю в комбинезон, подпоясываюсь, засовываю рожки автомата в голенища. Вынимаю карту:
— Куда едем?
— Высота 308,6. Правый сосед, Н-ская пехотная, отступает… Надо остановить…
Курнешов часто дышит и на лице его выступили красные пятна.
— В крайнем случае, стрелять придётся, — говорит он, не глядя в мою сторону, и нервно приглаживает пробор.
Незнакомый холодок пробегает по телу.
Пулемётчик стал бледен как полотно. Привычным, но нервным движением он проверяет пулемёт, и я замечаю, что правая рука его дрожит.
Высота 308,6. Каждые 100 метров бронетранспортёр, или бронемашина, а в промежутках гвардейцы, добрая треть из которых офицеры.
Стена ощетинилась пулемётами и автоматами.
А из деревни и рощи на противоположной высоте выбегают группы бойцов, несутся упряжки с артиллерией, конные и пешие.
Страшное зрелище.
К комбату подъезжает на «додже» старик-генерал в сопровождении шести офицеров. Генерал без фуражки. Седые, как лунь волосы, мохнатые старческие брови нависли над глазницами, и глаз почти совсем не видно.
Он крутит пуговицу майору умоляющим голосом:
— Майор, голубчик, не стреляйте… ведь позор, позор-то какой… Я их сейчас сам остановлю… Ведь это и мои…
Крупные слёзы катятся по сморщенному лицу видавшего виды генерала.
Майор стоит навытяжку, его слегка качает от напряжения:
— Товарищ генерал, как только ваши солдаты перейдут речку, по приказу я обязан открыть огонь.
Подлетает «виллис» со знаменем дивизии. Генерал как мальчик прыгает в машину и за ним — его адъютант.
— Майор, прошу вас, не стре…
Подпрыгивая на кочках и чуть не выбрасывая сидящих, «виллис» едет прямо к реке, за ним «додж» с офицерами. Знаменосцы на ходу расчехляют боевое знамя. «Виллис» врезается в речку и застревает у противоположного берега.
Люди выпрыгивают из машин бегут в сторону фронта навстречу своим солдатам. Над головой седого генерала зовёт и рвётся алое полотнище боевого знамени. Вот у знамени уже несколько сот человек, вот они разбегаются в разные стороны и поворачивают артиллерию, повозки кухни, солдат, слышны выстрелы.
Майор смотрит в бинокль.
— По-моему, пока только в воздух стреляют, с облегчением произносит он.
В батальоне большое награждение. Вручает награды генерал. Офицеры по одному подходят к столу, поставленному под развесистым деревом. Гвардейское знамя батальона колышется от лёгких порывов весеннего ветра.
— Гвардии старший лейтенант Романченко, гвардии младший лейтенант Загайнов, гвардии лейтенант Вульфович, — вызывает начальник штаба, и офицеры рапортуют о прибытии для получения награды.
— Гвардии лейтенант Родионов, гвардии лейтенант Кожин, гвардии лейтенант Токачиров, гвардии старшина медслужбы Прожерина.
Никто не выходит, и только командир части коротко отвечает:
— Погиб смертью храбрых…
или
— В госпитале.
— Гвардии старший лейтенант Хангени, — вызывает начальник штаба, и, твёрдо печатая шаг, Валентин походит к генералу.
— Гвардии старший лейтенант Хангени явился для получения награды.
— От имени… — начинает генерал… — и кончает, — вы награждаетесь медалью «За боевые заслуги».
Сдержанный смех проходит по рядам батальона. Генерал недовольно хмурится и косит в сторону командира части. Затем взгляд генерала останавливается на груди Хангени, и он не может сдержать широченной улыбки. Батальон грохочет от смеха. Генерал с укоризной смотрит на начальника штаба, но тот непонимающе пожимает плечами.
— Служу Советскому Союзу! — произносит Валентин, чётко поворачивается, и только теперь мы видим его пунцово красное лицо, но оно улыбается.
14 июня заговорил 1 Украинский фронт. Идём в прорыв на Львов.
Трое суток не смыкаю глаз ни на минуту и, в конце концов, валюсь у штабной машины и сплю под колесом. Меня будит майор:
— Товарищ лейтенант, лейтенант Вульфович, проснитесь, — он трясёт меня за плечи. — Да будьте вы наконец мужчиной, чёрт возьми.
Я бормочу сквозь сон:
— А что, я разве не похож на мужчину? — И погружаюсь в сон беспамятства.
Просыпаюсь через 20 минут и снова за дело.
Познал, что такое «катюша» не при выстреле, а при взрыве. Теперь я понимаю. Почему фрицев трясёт при одном слове «Катюша».
Младший сержант Медведев отправлен в госпиталь — перелом ключицы.
Отправлен утром, а в сумерках средь тишины раздался оглушительный взрыв. Здоровый снаряд попал в самую гущу людей. Результат ужасный. Трое убито и 15 человек ранено. Всех снесли в часовню. Часовня полна стона и искалеченных тел, а справа на притолоке горит свеча, как будто их хоронят. Слева в углу лежит Ромейко, это тот, что с Медведевым танк захватил. Он меня узнал по голосу.
— Лейтенант, это вы? До свиданья, товарищ лейтенант. Я ничего не вижу. Вот ведь петрушка какая. Ничего не вижу.
Переезжаем на новое место. На руках перенесли Николая Загайнова ко мне в бронетранспортёр. Он отказывается ехать в госпиталь и говорит, да не говорит, а хрипит:
— Отойду.
Здорово его стукнуло.
Взяли Львов. Теперь воюем на территории Польши.
У дома собрались 5–6 девушек полек, я и несколько моих бойцов. Вот мы и обучаем друг друга своим языкам. Через час едем дальше. Люди хорошо одеты, распивают чай на террасах, гуляют парни под руку с девушками, мирная чета везёт в коляске своё улыбающееся чадо. Немцы немцами, а они не знают, что такое настоящая война. И не узнают, пока их мужья и братья сами воевать не пойдут.
Какая-то сволочь отравила старшину Сиденко.
По понтонам переезжаем Вислу. Висленский плацдарм 20?60 км.
С ходу в бой.
Гитлер приказал: умереть, но сбросить русских в Вислу!
Конев приехал на плацдарм и сказал:
— За Вислой нам с вами земли нет.
Полегло несколько немецких дивизий, но мы не отошли ни на шаг.
Всё стихло. Началась осень на Висленском плацдарме.
Опять зарылись в землю. Скука одолевает несносная.
Ездил за Вислу в госпиталь. Навестил Петра Романченко. У него серьёзное ранение, но этот буйвол говорит, что через месяц вернётся. Медперсонал хором жалуется:
— Не слушается!
Представляю себе Петра, да и в госпитале.
Медведев из госпиталя попал в другую часть. На обратном пути отыскиваю его. Встретились как родные.
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант?
И я хохочу:
— Что тебе, курносая пятница?
— Как вы думаете, можно перебраться в свою часть?
Иду в штаб. Прошу, убеждаю, требую. Не отпускают. Подхожу к мотоциклу, завожу.
— Ну как, товарищ лейтенант?
— А вот так. Садись в коляску.
Медведев важно устраивается на мягком сидении, и я трогаю. Проезжаю штаб. Из штабной машины выскакивает начальник штаба и что-то кричит. Поздно. Проскочили шлагбаум, и мотоцикл мчится по прекрасной лесной дороге. Лёгкая пыль вьётся из-под заднего колеса. Медведев сияет и кричит:
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!
— Что тебе?
— А здорово! Правда?!
Пошли проливные дожди. На каждом сапоге таскаю по несколько кг липкой грязи. В землянках сыро. Тоска одолевает несносная. Частенько видимся с Зорькой. Подолгу беседуем.
— Ты знаешь, Зорька, у меня твёрдая уверенность, что я останусь жив. Мне уже кажется, что я неуязвим.
— Представь себе, мне точно такая же мысль в голову приходила. Во всяком случае, верить в это необходимо.
Романченко из госпиталя к нам не вернётся. Его назначили командиром отдельной разведроты.
Иван Белоус теперь адъютант командира корпуса полковника Белова.
Зайдаль получил письмо из Ленинграда. Его жена была там, а сейчас переброшена на задание в Ригу. Зайдаль прочёл письмо вслух, опустил его на колени. Уставился на меня своими глазищами, аж холодно стало.
— Всё… и жены у меня больше нет.
Впервые я увидел, что человек может состариться за несколько минут.
Часто бываю в медсанбате, в землянке двух молодых девушек врачей. Все ломают себе голову, в кого из них я влюблён. Даже пытались меня спрашивать. Я оставляю вопросы без ответов.
Я влюблён в двух сразу, или, вернее, ни в одну из них не влюблён.
А писем от Светланы нет.
Второй час ночи. Только что пришёл из медсанбата. Всю дорогу в голове прыгали строчки и рифма. Я прежде никогда не писал стихов. И это просто так под настроение. Сажусь и пишу почти без правки. Получается безграмотно. Искреннее излияние сумбура собственных мыслей:
В молодости столько бурь и тревог,
В молодости столько страсти,
Что я готов на любой из дорог
Проповедовать молодости счастье.
Молодость — слова прекраснее нет.
Только бы дали пожить.
Впереди меня ждёт вереница побед.
Хочется жить и любить.
А в этой жизни — прорве проклятой,
Ни в работе, ни в водке нет утешенья.
Нет утешенья в девчонке помятой.
Неужто случиться мечтаний крушенье.
Хочется жизни большой и красивой,
Хочется счастья плеск через край.
Мечтаю сменить цвет погона игривый
На театра огней расцветающий май.
Уж коли ты любишь, люби беспредельно,
Уж коль ненавидишь, то бей до конца.
А жить лишь бы жить, я считаю бесцельно.
Не стоит и выеденного яйца.
Мне нужно учиться, мне нужно искусство,
Мне нужен борьбы беспредельный поток,
Чтоб лет через тридцать сказать, оглянувшись,
Я много дал жизни и взял всё, что мог.
Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.
Поздно ночью приходят Василий Курнешов и Зайдаль Лейбович. На протяжении двух часов они распекают меня за то, что я, по их мнению, стал сугубым индивидуалистом, эгоистом, что я начал замыкаться в себе, что я даже становлюсь педантом. Я слушаю их и лишь изредка задаю вопросы. Во многом они правы. Друзья замолкают. Вытаскиваю из-под кровати случайно добытую бутылку самогона. Молча распиваем. Первый тост за тех, кого нет с нами — это традиция.
12 января 1945 г. Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо, на запад.
13 января. Еду на транспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:
— Вульфович! Стой! Стой!
Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:
— Где сейчас ваши? — и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.
— Идут на Коньске. Километрах в 30-ти отсюда. Немного южнее.
Спрашиваю, между прочим:
— Ну как там Зорька Нерославский?
— Часа два тому назад убили.
Кричу не своим голосом:
— Что!!!
— Не ори. Убили, говорю, человека. — И желваки забегали на скулах лейтенанта.
— Его?.. Как же это?.. — ненужный, дурацкий вопрос.
— Балванкой, наповал. Поезжай, там узнаешь. — И танк трогается.
А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым в этой войне.
Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны — «21, 22, 23, 24». Все пригодятся. Я не вижу дорогу, перед глазами тёмносерые круги.
— Да, теперь все патроны пригодятся.
Так рождается ненависть.
Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.
С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25–30 км. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как немцев вышибли из этого городка. Останавливаемся на несколько часов заправить машины и передохнуть.
Приехал в гости Наум Комм. Обедаем вместе. Прибегает Медведев.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, наискосок хорошая маленькая квартирка и пианино. Пойдёмте вместе с Наумом.
Идём. К нам присоединяются ещё 5–6 бойцов и Василий Курнешов. Входим. На маленьком диванчике за столом сидит совершенно седая женщина. А лицо у неё довольно молодое. Она была очень красива, да и сейчас ещё… На её коленях лежат большие полотнища белого и красного материала. Она спокойно шьёт знамя польской республики.
— Здравствуйте.
Следует сдержанный ответ:
— День добрый, — а в глазах опаска и недоверие.
Я показываю рукой на фортепиано:
— Вы разрешите бойцу поиграть немного?
Она поджимает губы и нехотя достаёт из жакета маленький ключик. Протягивает мне. Её рука дрожит. Женщина склоняется над знаменем и не торопясь шьёт, шьёт, шьёт.
Наум разделся и сел к инструменту.
Его руки пробегают по клавишам лёгким ветерком. Несколько аккордов.
Останавливается, расстегивает ворот гимнастёрки и… руки его в волевом порыве устремляются по клавишам. Комната полна звуками торжественной мелодии шопеновского полонеза.
Я смотрю на женщину. Она не поднимает головы, но стежки сообразуются с ритмом мелодии. Хозяйка слушает.
Наум знает, что я очень люблю «Пер Гюнт» и играет песнь Сольвейг.
Медведев уселся в мягкое кресло, но, забыв о том, что надо быть солидным, раскрыл широко рот и самозабвенно слушает песню — Песню оплакивания любви.
Улеглась мелодия Грига. Наум задумывается. Вытирает руки… Решил…
Эмоциональный взрыв, необычайная экспрессия и темперамент. Руки летают по клавишам, и ещё не мелодия, а сонм звуков вихрем носится по комнате. И вот тема страдания и муки сильной и волевой натуры возникает на этом фоне. Она растёт, ширится и наконец становится величественно самостоятельной и цельной. Она достигает наивысшего напряжения. Больше нельзя. Большего человек выдержать не может. Вдруг резкий спад и тема начинает утихать…
Я пришёл в себя и смотрю на хозяйку. Она сидит всё так же, наклонившись к работе, и крупные слёзы одна за другой падают на знамя.
А мелодия вновь растёт и крепнет в жизнеутверждающем порыве и «Победа духа! Победа воли! Победа правды!» провозглашается тремя заключительными аккордами.
Наум поднимается и медленно одевает шинель. Бойцы по одному проходят мимо стоящего в дверях Василия Курнешова.
Адъютант откашливается и заявляет деловито:
— Хм! Ну, я пойду в штаб.
Наум подпоясывается брезентовым солдатским ремнём. Я спрашиваю:
— Что ты сейчас играл?
— 12 этюд Шопена, зазывается Революционный, и обращаясь к хозяйке:
— Спасибо, хозяйка.
Я беру шапку и сдержанно:
— До свиданья, Простите за беспокойство.
— Подождите! — говорит хозяйка. Поднимается с дивана и подходит к нам. Она старается держаться с достоинством, но видно, что она смущена:
— Вы простите меня… Я приняла… Я сначала плохо подумала… вы меня, пожалуйста, извините.
Наум смущённо улыбается:
— Ничего, ничего.
А мне почему-то не до смеха.
— До свиданья! — провожает нас хозяйка. — Путь добрый! — говорит она со значением.
— Ну, коли так, спасибо, — и мы выходим на улицу.
Впереди Одер, который мы перейдём, а уж тогда лёд тронется.
С ходу разведка и мотострелковая бригада форсирует Одер по тонкому ненадёжному льду. Одним из первых подразделений, форсировавших Одер, была разведрота Петра Романченко.
Под Штейнау на левом берегу Одера, на той земле, добраться до которой мечтал каждый из нас, похоронен старший лейтенант Пётр Васильевич Романченко, а его разведчики идут вперёд к следующему рубежу.
Следующий — Шпрее.
Тяжёлые бои в оперативной глубине. Немцы бросили навстречу танковой армии, «гуляющей» по её тылам, лучшее, что у них осталось — первоклассных лётчиков, свою гвардию, своих ассов.
Каждые 20–30 минут по колонне несётся магическое слово «Воздух!»
Наши аэродромы ещё за Одером, и краснознамённые редко появляются в воздухе.
Мы уже ушли на 120–140 км от этого приметного водного рубежа. А там всё ещё идут бои.
Апрель 1945 г.
А ну! Последний рывок. У меня в планшете лежит уже карта Берлина. Нет, это не рывок. Это тяжёлый бой за каждый населённый пункт, каждую опушку, каждый дом. Нас прикрывают покрышкинцы. Молодцы, очень хорошо и организованно работают.
Но немцы всё же непрерывно висят в воздухе, их аэродромы рядом. Наши самолёты уходят на свои базы на 30–40 минут раньше немцев, и вот тут они дают нам «копоти».
Солнце садится. Колонна встала.
— Какого дьявола остановились, да ещё на открытом месте?
— Вот появятся из-за солнца, и икнуть не успеешь, — ругается кто-то сзади.
Не спеша иду к голове колонны. Вижу, у «виллиса» стоит полковник Белов и несколько офицеров. Рядом Иван Белоус. Облокотившись на бронетранспортёр в ленивой позе, курит Зайдаль Лейбович.
— Товарищ старший лейтенант, скажите там в голове, чтоб к лесочку подогнали, а то ведь нагрянут, — волнуется шофёр. Хитрый командир танковой роты уже успел укрыть свои машины в леске.
Клич «воздух!» появляется одновременно с рёвом моторов и неистовым матом.
Огромная масса людей устремляется к крутому берегу речки.
Налетели гады внезапно.
Ору что есть силы:
— Медведев!!! — и показываю рукой в сторону, противоположную реке. Поняли. Бегут туда. Хорошо, очень хорошо, что не в куче. Смотрю вперёд. Полковник растерялся, мечется. Белоус хватает его в охапку, швыряет в «виллис» и истошно орёт «пошёл!» Шофёр рвёт и мчится к лесу.
Рассекая воздух, уже свистят бомбы.
Белоус прыгает через канаву. Свист нестерпимый. Я плюхаюсь в кювет, прижимаюсь к земле. «Мессера» ползают вдоль берега реки и «бреют» усеянный людьми крутой склон.
Ушли. Осматриваюсь. Бомбы плотно легли в голове колонны. Иду в голову. Немного шатает от прошедшего напряжения.
Горит перевёрнутая бронемашина. Без башни. Это моя. Пытаюсь заглянуть во внутрь. Там рвутся гранаты. Дверца открыта. У дверцы распластанный водитель. В клочья. Слева кто-то тихо зовёт:
— Тэд! Тэдька! Тэд!
В стороне от дороги лежит на спине Иван белоус. Неужели он успел так далеко отбежать? Нет, это его швырнуло. Левая нога и левая рука в неестественных непонятных положениях, как у истерзанной тряпичной куклы.
— Тэд, ну как там полковник? — голос его тих, и говорит он через силу.
— Полковник-то цел… — Я кричу. — Санитаров сюда! Живо!
— Расстегни меня, — требует Белоус, — расстегни.
У него хватает сил приподнять голову и посмотреть на себя.
— Не надо санитаров, — еле слышно говорит Иван. — Всё… Знаю… Слышу.
Ни малейшего стона, ни единого оха не услышал я в смертный час от своего друга.
— Ваня, ты только покрепись, всё будет хорошо…
Я замолкаю. Наклоняюсь. Почти прозрачным взглядом смотрит Иван в небо. Его губы шевелятся. И еле слышно:
— Будь здоров. Дай руку.
Беру его руку и тут же ложусь рядом. Опять с бреющего строчат мессера. Один заходит, второй, и через минуту последний совсем низко.
— Куда к чёрту провалились зенитчики?!
Несколько наших пулемётчиков опомнились и стреляют.
Поднимаюсь. Белоус мёртв.
Подбегают санитары.
— Займитесь сначала ранеными. Я вам сейчас своих в помощь пришлю.
Отряхиваю шапку. Иду к своим.
Эх, Ваня, Ваня!
Навстречу бежит старшина.
— Товарищ старший лейтенант, раненых нет Убит водитель бронемашины.
— Знаю. Давай сюда быстро всех. Здесь запас индпакетов. Тащите.
Раненые стонут и зовут на помощь.
Подбегает связной бронероты:
— Товарищ старший лейтенант, Лейбович убит.
— Когда?
— Да вот только. Последний пролетел, — и он жестом напоминает маршрут последнего «мессера».
Не верю. Бегу. В воронке, уткнувшись лицом в песок, лежит Зайдаль Лейбович. Между лопатками кровавое пятнышко. Осторожно переворачиваю его на спину.
Да. Но это не Зайдаль. Это его труп. И между ними нет ничего общего.
Как странно устроен мир.
Солнце прячется за горизонт. С того момента, как остановилась колонна, прошло не более 15 минут. А погибло около 20 человек.
Вот после этого и разберись в том, что такое время.
Время. За час до форсирования Одера я получил письмо от Светланы. Оно шло 18 суток. Маленькая фотография с надписью: «От той, которую ты создал в своём воображения». В письме Светлана писала, что мы не виделись 5 ? лет, а ведь это 66 месяцев. В письме она очень много хвалила меня и приписывала себе много отрицательных качеств. О которых я и понятия не имел. Она писала о том, что неумолимое время идёт и делает своё дело.
По очень ласковому и непривычно нежному тону письма я понял, что оно последнее, и переписка, продолжавшаяся почти 8 лет, а ведь это 96 месяцев, обрывается.
Вот после этого и попробуй разобраться в том, что же такое время.
Форсировали Шпрее. Наши танки идут на Котбус. Получили карты до Эльбы. Кажется, мы первые должны будем встретиться с союзниками. А жаль, что не на Берлин. Все хотят туда.
Сержант Медведев ходит за мной как тень бубнит:
— Товарищ гвардии старший лейтенант, а товарищ гвардии старший лейтенант, что ж это такое? Обещали на Берлин, а посылают чёрти куда. Берлин-то справа остаётся. Это несправедливо!
Он уговаривает меня так, будто я, по меньшей мере, командую фронтом. Доходим до Лукенвальде, и командование, видимо, вняло мольбам сержанта Медведева, и мы получаем приказ повернуть на север. А там, на севере, в 30–35 км, Берлин.
На передовом радийном броневике едет Медведев и без всяких кодов запускает в эфир:
— Товарищ старший лейтенант! В мою броняшку фаустом стукнуло, но не разорвался, честное слово. Я этому дейчу все мозги наружу выпустил. Приём!
— Сообщи координаты!
— Какие там координаты! К Штансдорфу подъезжаем!
— Товарищ старший лейтенант, заготавливайте мне наградной на «Славу 1 степени». Мне без полного кавалера в Свердловск являться неприятно. Приём!
— Ты что, пьяный? Мальчишка! Я тебе заготовлю такой наградной, что твоей маме в Свердловске страшно станет! Понятно? Приём!
— Товарищ старший лейтенант, не сердитесь! Я Науму такой аккордеон достал. Загляденье! «Италия» написано. Это здесь у одной немецкой графини. Товарищ старший лейтенант, у неё два, честное слово! Я ей сказал: — Бог велел делиться, — и взял, какой получше. Приём!
— Медведев! Кончай болтовню и смотри в оба! Меня посылают к вам. Выезжаю!
Разведку я догоняю у канала Тельтов, и тут разворачивается бой небывалой жестокости. Немцы не собираются нам сдаваться. Им хочется прорваться к союзникам, а мы их крепко заперли, замкнув в кольцо Берлин со всеми окрестностями.
К каналу Тельтов со своей бригадой прибывает Саша Идельчик. Он стоит на земляной насыпи, сделанной возле каменного дома, и смотрит на ту сторону. Канал шириной в 40 метров, и километровое поле бывшего парка отделяют его от города, до которого ему вот уже четыре года хочется добраться и заплатить по счёту, залежавшемуся камню у него не сердце.
Василий Курнешов едет офицером связи в танковую бригаду. Встречает там Сашу.
— Идельчик! Приветствую! Вы выглядите сегодня как майская роза.
— Завтра 1 мая, и вот он Берлин, посмотри — это что-нибудь да значит, Василий!
— Саша, быстренько пару свежих анекдотов.
— Сегодня только один. Союзный самолёт отбомбился и получил повреждение. В самолёте русский, француз, англичанин и американец. Требуется облегчить машину, понимается русский и с возгласом «За Родину, за наш народ!» прыгает вниз. Но этого недостаточно. Поднимется француз: «Свобода, равенство, братство!» — и тоже выбрасывается из самолёта. Остались англичанин и американец. Сидят и ждут, в ком заговорят благородные чувства. Наконец поднимается американец: «За Соединённые Штаты Америки, их силу и могущество!». Открывает дверцу и выбрасывает англичанина. Вот тебе и анекдот.
— Спасибо, Саша. Ну, я помчался.
Отъехал Василий, и рядом падает мина с той стороны.
Саша хватается за живот, стоит недолго и медленно опускается на землю. Подбегают его санитары с носилками.
— Да, вот всегда опаздывал, а тут поторопился, пустяк, лет на сорок.
Санитары укладывают его на носилки.
— Старшина, сколько вас учить, что раненого в живот надо переносить с согнутыми в коленях ногами.
В медсанбате к операционному столу подходит его приятель хирург:
— Саркисян, покопайся, дружище, у меня во внутренностях. — Голос его слабеет. — Аванес, подчитай лекцию, а то перепутаешь и пришьёшь дуоденум к цекум (двенадцатиперстную к слепой).
Саша теряет сознание.
На операционном столе под ножом хирурга Саркисяна умер капитан медицинской службы Саша Идельчик.
Сообщать некому. Родные все погибли, любимая женщина при жизни Саши так и не знала, что она любимая, так пусть же не знает этого совсем.
Вылавливаем блуждающих фрицев, их масса.
Встречаю группу французов с фабрики. У них здесь жёны и дети. Продовольствия нет, и они голодают уже третий день. Отдаю им всё: сало, хлеб, сахар. У пожилого француза глаза лезут на лоб. Он боится протянуть руки к продуктам. Он много лет не видел так много еды.
— Берите, берите, только разделите поровну.
Вечером француз и француженка разыскивают меня по кварталу.
Курнешов кричит:
— Вульфович, выйди на улицу, тут французские друзья пришли, ищут офицера в чёрном плаще.
Выхожу. Пожилой протягивает мне большой белый платок. На нём вышит герб Франции и по краю на ленте: «Свобода, равенство, братство».
Женщина пытается объяснить, что за хранение этого сувенира немцы сажали на три года в концлагерь.
Я временный комендант района. Нет ни минуты покоя, а ведь ещё идут бои вокруг Штансдорфа.
Прибегает русский инженер:
— Я из Ростова-на-Дону, моя фамилия Квитков. Я работаю на кинофабрике «Дэфа». Это тут на Ванзее. Там солдаты, забрались в объективный цех и… объективно говоря… э-э-э… наводят беспорядок. Там миллионное состояние, его необходимо спасти и от обстрела и от… э-э-э… беспорядка.
Мчусь на «Дэфа» и застаю там двух пьяных солдат, которые спокойно извлекают из футляров самые большие объективы и внимательно рассматривают друг у друга физиономии, сапоги, пряжки, автоматные дула, сопровождая это зрелище оригинальными комментариями.
С трудом выгоняю их и выставляю охрану.
Мои мальчики извлекли откуда-то члена французского правительства и приволокли его ко мне на проверку. Оказался, не больше не меньше, как председатель радикал-социалистической партии Эрио. Радировали в штаб армии. Приказано немедленно доставить с усиленной охраной, чтоб, не дай Бог, по дороге его не ухлопали. Выходим к бронетранспортёрам, ведём светскую беседу о Париже, о Москве, и вообще. Здесь же переводчик штаба. Эрио показывает золотые часы с крышкой. На крышке надпись «Эрио от лионских рабочих. 1936 г.». Мимо проходит старшина хозчасти:
— Товарищ старший лейтенант, опять вы с фрицем возитесь. Отняли бы у него эти уры, и пусть идёт к чёртовой бабушке.
Уф! Хорошо, что радикал-социалист не понимает по-русски. А то бы, пожалуйста — дипломатическое осложнение. Мол, вот немцы не обидели, в русские обижают.
2 мая. Берлин капитулировал. Знамя Победы развевается над обломками Рейхстага. Приказ Верховного Главнокомандующего. Это и к нам относится. Нескончаемой вереницей идут колонны пленных.
Вот это блиц — не то, что при Гитлере.
К вечеру 3 мая у меня собрались Василий Курнешов и Валентин Хангени — оставшиеся в живых госовцы, и мои приятели и товарищи из части, штаба. Батальон выходит на Лукенвальде. Карты до Дрездена получить у адъютанта штаба.
— Куда едем? — спрашивают друг у друга офицеры.
— Куда едем? — спрашивают друг у друга бойцы.
А ответить может только один сержант Медведев. Выпив свою майскую порцию, он в лихой позе сидит на броне своей машины и снаряжает диски.
— Куда едем! Куда едем! Ясное дело, куда, — объясняет он своему помощнику, — немцев доколачивать едем, вот куда.
— Ничипорук! — кричит он на помощника, и лицо его на мгновение становится серьёзным, — ты не ухо протирай, а пулемёт, это на данном этапе поважнее будет. — И он уже улыбается.
А по колонне несётся протяжная команда:
— Заво-ди-и!!!