ПИСЬМО XV
ПИСЬМО XV
Милая моя,
Теперь я в состоянии отдать Вам отчет о себе самой собственноручно, хотя я теперь так бледна и тоща, что если бы Вы увидали меня, то едва ли бы узнали вашу старинную подругу; особенно когда г-н Г. недавно известил Вас, что я с некоторого времени сделалась чопорною. Этого нет совсем в моем характере, я до сих пор совершенное дитя! Я не имею обыкновения вдруг отворачиваться или с презрением улыбаться на небольшая шалости молодых людей, не пожимаю выразительно плечами, слушая рассказ о легкомыслии наших угодников — тогда я имела бы такой характер! Но время производит чудеса, обо мне рассуждают чрезвычайно оригинально: «она прекрасна, с умом; некоторые говорят, насмешница; но я не знаю о ней больше, кроме того, что она любит Н.» «О! свет истинно злостен!» «Тут не было ничего дурного; но молодежь должна быть осторожна, хотя xopoшиe люди говорят, что она женщина, как быть; я очень рад и говорю это не для того, чтобы сказать о ней что нибудь.»
Теперь я открыла все и боюсь, что Вам все вверила; если Вы мне измените, что мне делать? Надеюсь на Вашу скромность, но всегда держусь одного правила (Вы знаете, я всегда так думала), что женщине должно бояться насмешек своего пола. Мы, женщины, отличаемся непримиримою враждою друг к другу, и должно признаться, что другой пол обходится с нами гораздо человеколюбивее, нежели мы друг с другом. Если Вы хотите, чтоб я исполняла Ваши поручения с большею свободою, то прошу Вас не показывать письма ни одной женщине, иначе я совершенно лишусь покоя! Мне чрезвычайно хочется рассказать Вам, по какому случаю я заслужила название чопорной, хотя надобно признаться, об этом не должно бы было говорить, и если бы и не имела доверенности к Вашей дружбе, и не знала что Вы сохраните тайну, ни что бы не принудило меня рассказать Вам эту историю.
Во время путешествия из Москвы госпоже Г. и мне нужно было переменить белье, потому что мы уже несколько дней были в дороге; мы вошли в одну крестьянскую избу, в которой мы видели одних только женщин; мы попросили наших мужей, чтобы они прогулялись, пока мы переменим белье. Так и сделано. Я уже разделась, моя подруга готова была тоже сделать, но взглянула вдруг на печь и увидела там спящего мужчину (что часто бывает в жестокие морозы); она закричала; мужья наши, беспокоясь не обижает ли кто нас, взошли в комнату. Они захохотали и воротились назад, но после стали смеяться, что при нашем туалете участвовал элегический пастушок; это взбесило меня, и я при их насмешках приняла важный тон, и вот тогда он назвал меня чопорною. Кажется, Вы меня уже спрашиваете: а точно ли мужик на печи спал? Да, я так думаю, впрочем он смотрел так глупо, что это все равно. Мое письмо наполнено болтовнёю какой нибудь кумушки; впрочем, это некоторым образом ко мне идет. Уже три месяца, как я разрешилась от бремени [74] и ещё не выхожу; но так как я не страдаю в душе, то надеюсь что скоро совершенно выздоровею. Правда, это первые роды, но будь сказано между нами, я боюсь ужасно, если мне должно быть ещё раз в таком состоянии [75]. Спустя день после разрешения, один русский вельможа посетил г-на Р. и настоятельно требовал видеть меня. Он взошел на минуту в спальню и поздравив меня, подал червонец, убеждая принять его тем, что по общему верованию, умрет или мать или дитя, если монета не будет принята. Это меня весьма развеселило, потому что я в это время была ни жива ни мертва; но все прошло благополучно. Ваша и пр.