3. Книги и фотографии
3. Книги и фотографии
Глубокая ночь. Я сижу в кабинете своей чернобыльской квартиры. Странным кажется это сочетание слов – чернобыльская квартира, кабинет. Вот как обернулась мечта 1986 г. об отдельной кровати. Но, с другой стороны, девять лет на одной кровати не проживешь.
С 1988 г., когда уже наша оперативная группа была преобразована в Комплексную экспедицию при Институте Курчатова, и нам были приданы строительные подразделения, снова начался период большой стройки. Укреплялись отдельные конструкции внутри "Укрытия", очищался от радиоактивных завалов Машинный зал, отвоевывались у блока помещения для работы. Используя присутствие строителей, я добился переоборудования старого школьного здания в Чернобыле в современный лабораторный корпус. Тогда же были достроены несколько подъездов пятиэтажного здания, которое начинали возводить в Чернобыле перед аварией. Его заняли курчатовцы. В соседних квартирах живут мои товарищи (не в таких "шикарных условиях", как я, но все же в отдельных комнатах). Это и удобно – можно в любой час дня и ночи обсудить неотложные вопросы, и не очень удобно, поскольку идеи к моим сотрудникам чаще всего приходят именно по ночам, а я до сих пор не могу расстаться с привычкой спать в это время суток.
Обычно в промежутке от 11 до 1 ночи в дверь раздается стук, и кто-нибудь из молодежи спрашивает: "Вы уже спите?"
Разве можно не выслушать человека, который придумал совершенно гениальный способ крепления датчика в только что пробуренной скважине?
Разве можно его сразу огорчить тем, что помещение, в которое идет эта скважина, оказалось абсолютно не интересным и никаких датчиков там вообще ставить не надо?
Нет, конечно. Сначала надо оценить изобретение, а потом, постепенно, повести разговор так, чтобы молодой изобретатель сам пришел к выводу, что датчик ставить не надо и успокоенный пошел спать. Вот только спать при этом остается совсем мало времени.
Сегодня никаких гостей нет. И спать не хочется. Перебираю книги о Чернобыле, фотографии, лежащие на столе. Рассматривая их, я предоставляю своей памяти полную свободу. Не считаясь с хронологией событий или их важностью. Вспыхнет свет перед глазами, возникнет какая-то картина, прошлое окружит тебя...
***
Сверху лежит книга "Чернобыль, пять трудных лет". Очень небольшая книжечка. Первое впечатление – о пяти годах работы в Чернобыле можно было бы написать и побольше, даже если рассказывать о работе только нашего Института.
Я готовил для этого издания главу про "Укрытие". Написал не слишком много, но и это сократили в несколько раз. Никому не интересно? Думаю, что нет. Тираж разошелся очень быстро.
Как возник замысел этой книги? Сейчас вспомню...
Легасов пригласил нас в кабинет заместителя Председателя ПК. Показал план будущей книги про ликвидацию последствий аварии. Каждому ведомству поручалось написать свой том, военным, медицине, строителям, науке...
- "Ничего из уроков Чернобыля не должно быть забыто, все должно сослужить свою службу людям. Слишком дорогой ценой заплачено за эти уроки".
Был подготовлен десяток томов, но даже в них вошла далеко не вся интересная информация. Работа осталась сделанной может быть на одну треть. Сами тома лежат неизданными.
И окончательный результат – эта небольшая книжка.
***
Рассматриваю одну из иллюстраций. Изображены дозовые поля на крышах 3-го и 4-го блоков.
Весна 1987 г. Крыша, покрытая снегом.
Как я ненавидел походы на эти крыши, расположенные на высоте многих десятков метров! Добираться сюда, как правило, приходиться по пожарной лестнице, по скользким обледенелым ступеням, с неудобным дозиметром за спиной. Всю жизнь я увиливал от физкультуры и очень боялся высоты. И надо же, в таком приятном сочетании, эти мои симпатии объединились сейчас. Но лазить по крышам необходимо – они все еще не очищены до конца от радиоактивных обломков. Для того чтобы составить программу их очистки и приходиться подниматься сюда, изображая из себя жалкое подобие альпиниста.
Я стою за выступом стены, радиация здесь существенно меньше, чем на открытом месте, где стоит Легасов. Уже минуты две-три я уговариваю его отойти под прикрытие, тем более, что обзор и там и здесь одинаково плохой. Академик отмахивается. Стоит себе и с видом туриста наблюдает за припорошенными снегом кусками неизвестного происхождения. Что делать? Силой его не потащишь, а слова он не воспринимает.
На мое счастье на крыше, рядом, появляется военный со звездочками нарисованными чернилами на плечах ватника. Звездочки порядком расплылись, но еще можно установить его звание – майор. Поскольку на академике простой ватник безо всяких знаков различия, фигура у него моложавая, а лицо скрыто респиратором, я пытаюсь использовать ситуацию. Показываю на Легасова и говорю:
- "Слушай, майор, это твой солдатик? Ты что же людей не проинструктировал, и они зря горят. Непорядок тут у Вас".
Майор мгновенно попадается на приманку. Могучим хриплым голосом он в таких убедительных выражениях приказывает академику убираться с крыши (во избежание немедленного мордобоя) что член Правительственной Комиссии беспрекословно подчиняется.
- "Распустились эти вояки", – жалуется Легасов, когда мы наконец достигаем земли.
- "Выхода нет", – злобно отвечаю я – "Совершенно безграмотное пополнение".
***
Незадолго до его смерти я встретил академика в коридоре Главного здания. В последние месяцы он много болел, почти не занимался Чернобылем, выглядел очень плохо. На вопрос о самочувствии Легасов тихо сказал: "Как может себя чувствовать человек без печени?"
Я вспомнил эту проклятую крышу...
***
Фотография. Вручение орденов чернобыльцам.
В эти годы все еще сохранялся авторитет правительственных наград. Они приносили не только моральное удовлетворение, но и ощутимые материальные блага. Право на продвижение в очереди на жилье и автомашину, получение путевки и т.д., и т.п.
Поток наград, хлынувший на людей, связанных с Чернобыльской проблемой, превосходил все ожидания. Награждались не только те, кто непосредственно работал в зоне, или рядом с ней. Награждались те, кто им помогал, работая далеко от Чернобыля, или хоть как-то был причастен к проблеме. Полное число награжденных, по моим оценкам, насчитывало десятки тысяч.
Никто из курчатовцев не получил ни ордена, ни медали.
На прямой вопрос, чем вызвана такая несправедливость, чиновники отвечали однотипно. Они поднимали глаза вверх и говорили, что ТАМ решено не награждать сотрудников некоторых учреждений, поскольку эти учреждения якобы несут моральную ответственность за аварию. Конкретный человек никого не интересовал, какой бы высокий профессионализм и личное мужество он не проявил. Неважно, что он ни сном, ни духом не был причастен к причинам аварии. Таким образом, на первое место ставились не заслуги, а принадлежность к учреждению.[6] Такая система в моих глазах практически девальвировала цену чернобыльских наград.
Особенно нехорошо поступили с Легасовым. Накануне опубликования списков награжденных, все были совершенно уверены, что его, вместе с немногими избранными, удостоят высшей Советской награды – звезды Героя. В институте Легасова прилюдно поздравил Александров.
А утром – в списках он не значился, вычеркнули.
Масса разговоров и сплетен ходило об этом. Потом чернобыльцы как-то уверились, что это – дело рук Горбачева, невзлюбившего популярного академика. Прочно сложившийся в народе имидж бывшего Президента весьма соответствовал такому поступку.
***
Еще одна фотография. Лаборатория в Чернобыле. В моем кабинете известный американский ученый, он радостно улыбается. Смотря на фотографию, я вспоминаю события, предшествовавшие этой встрече, и тоже невольно улыбаюсь.
Утром, в поезде Москва-Киев, выйдя из своего купе, я увидел в коридоре взволнованного и огорченного иностранца. После нескольких попыток удалось понять следующее. Он с женой прилетел вчера вечером из США. В самолете жену немного укачало, и она ничего не ела. С самолета поехали прямо на вокзал и здесь тоже не успели поесть. Думали поесть в поезде, но это оказалось невозможным. Ресторана нет, буфета нет, проводник разводит руками. То ли не понимает, то ли и у него тоже никакой еды нет, только чай с сахаром. Супруга американца постится уже вторые сутки. Что делать?
Я ехал с товарищем, и мы оба были опытными путешественниками по советским железным дорогам. Поэтому, через пять минут перед симпатичной пожилой американкой красовалась полная тарелка бутербродов и пирожков, приготовленных нашими женами. Супруг попытался всучить нам деньги, а после отказа их принять долго благодарил. На этом инцидент казалось и закончился.
Через несколько дней в Чернобыле меня посетил сотрудник иностранного отдела. Это происходило еще в те времена, когда любые контакты с иностранцами максимально ограничивались и находились под строгим контролем соответствующих служб. Сотрудник этот сообщил, что принято решение о моей встрече с американским ученым, занимающим важный официальный пост. Составлена программа. Беседовать надо только в рамках программы и в пределах отведенного для встречи времени. На вопросы отвечать так-то. Самому вопросы лучше не задавать. Я разозлился и спросил:
- "А здороваться надо как? Нужно ли его, следуя примеру наших вождей, обнять и поцеловать?"
Реакция была очень серьезной. Нет, целовать нельзя ни в коем случае, обнимать тоже нельзя. Максимум пожать руку.
***
В день визита у меня в кабинете собралась целая компания. Уже упоминавшийся сотрудник, его помощник, фотограф и я. Открылась дверь, вошел переводчик и... мой знакомый попутчик. По-видимому, американца его спецслужбы плохо проинструктировали, потому что вошедший уже с порога раскрыл руки, подошел и обнял меня. Я, конечно, обнял его в ответ и через плечо сказал сотруднику:
- "Прошу зафиксировать, что он начал первым".
***
После приказа Министра об открытости всех работ по Чернобылю мы встречались с десятками зарубежных делегаций. Но уже никто меня не обнимал.
***
Часы тикают. Никак не заснуть. Лежит на столе еще один пакет с фотографиями. Горько мне его открывать, в нем снимки товарищей, которых больше нет. Почти у всех одна и та же причина. Нет, не лучевая болезнь. Сердце. Трудно ему было выдержать Чернобыль 1986-88 годов. Постоянные стрессы, постоянное недосыпание, постоянное насилие над чувством самосохранения.
***
Кончается многочасовая беседа с иностранными журналистами. Сколько таких бесед было и сколько еще будет. Я жду обязательного вопроса. Сегодня он видно будет задан в самом конце. Иногда его задают в середине, очень редко – в начале, но задают обязательно. Прежде всего – сенсации. И вот пододвигается ближе журналист в очках:
- "Скажите, почему покончил с собой академик Легасов?"
Все считают, что, работая рядом с ним в Чернобыле и Москве, я должен знать какую-то "действительную правду". Но действительная правда состоит всего из трех слов:
- "Я не знаю".
***
Я только думаю, что вопрос лишить или не лишить себя жизни, это – вопрос внутреннего мира, вопрос состояния души человека и одними внешними причинами страшный выбор не объяснишь.
***
Его кабинет в институте.
Меня просили проверить бумаги и вещи на радиоактивность прежде, чем передать семье. Они лежат на большом столе, покрытом полиэтиленом.
Я вспоминаю, как где-то читал, что все вещи семьи Кюри, Пьера и Марии Кюри, находящиеся в Парижском музее, радиоактивны. Если поднести к ним счетчик он начинает считать, и это будет продолжаться практически вечно.
Подношу счетчик к вещам на столе. Он начинает стучать. Стучит быстро, как сердце ребенка.
***
Последняя маленькая записка. Мамина рука…
“И молюсь я…
Спаси и помилуй,
Охрани душу живу в пути.
Дай мне Господи разум и силу,
Дай мне волю, чтоб путь свой пройти!“
Глаза пробегают ставшими такими знакомыми за эти годы строчки…
“Охрани мою Милую Отче!
Светом горним ее охрани!
От недуга таящего в нощи,
От беды, что приходит во дни.”