Голова профессора ИБ Сноска в тексте

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Голова профессора ИБ

Сноска в тексте

Хоть автор настоятельно отсылает читателей этой книги к обширному своду автокомментариев в более полных «риполовских» изданиях «Post Mortem» 2006 и 2007 годов (в составе книги «Два шедевра о Бродском»), однако вынужден вкратце изложить принцип художественных сдвижек в этой главе. Фон и драйв соединены подставой, или, по-Борхе совски, лжеатрибуцией: схожая история случилась с ИБ в мичиганском университете в Анн-Арборе, а не в Маунт-Холиоке, Саут-Хедли, Массачусетс, где его конфликты со студентами часто кончались разрывом, но до такого драматического крещендо больше не доходили (по крайней мере, у автора нет таковых данных). Причина этого хронологического переноса – сюжетная: ИБ преподавал в Анн-Арборе в самом начале своей университетской карьеры, тогда как Артем, бойфренд Арины, берет два курса у него незадолго до смерти главного героя книги. Да и весь роман, как читатель уже изволил заметить, есть портрет художника на пороге смерти – несмотря на многочисленные набеги в прошлое.

24-летней преподавательской деятельности ИБ посвящено непомерно много воспоминаний и суммарных очерков.

– Какой я замечательный преподаватель, не правда ли? – кокетливо обращается ИБ к аспирантке после одного из своих семинаров.

– Преподаватель вы, честно говоря, никакой, – отвечает ему Валентина Полухина, будущая мемуаристка и исследователь его творчества. Ее книги и мемуар Андрея Сергеева, пусть тот и считал себя Пигмалионом, а Бродского своей Галатеей, – самые-самые из книг о Бродском.

Адекватная с академической точки зрения, такая оценка его преподавательской деятельности не объемлет, понятно, незаурядной личности ИБ, который проявлялся на кафедре редко во всем своем блеске – чаще во всей своей нищете, а потому рядом с комплиментарными отзывами мы находим и весьма критические, на авторов которых яростно, грубо и бездоказательно обрушивается панегерист Лев Лосев в своей агиографии Бродского в ЖЗЛ. И то сказать: составители посвященных ему сборников и организаторы соответствующих семинаров и чтений приглашали к участию в них аристархов, а не зоилов.

Последние со своей ложкой дегтя проклевывались в индивидуальном порядке.

Почти 15-летний тенюре ИБ в Маунт-Холиоке более-менее сносно описан в очерке Константина Плешакова «Бродский в Маунт-Холиоке»

(«Дружба народов», 2001, № 3) – на основании бесед с коллегами и студентами ИБ. Стивом Биркертсом, Питером Виреком, Эдвином Крузом, Питером Скотто, Мэри Джо Салтером, Биллом и Джейн Таубманами и Джо Эллисом. С говорливыми Таубманами (неоднократно) и молчаливой Викой Швейцер (пару раз), самым близким здесь ИБ человеком, комментатор и сам виделся во время лекционных наездов в Пять колледжей и Массачусетский университет в конце 70-х – начале 80-х. Жили мы тогда с Леной Клепиковой в гостевом доме в Амхерсте и общались со всеми, кто так или иначе был связан с Россией (политикал департмент) и русской литературой (славик департмент) – от «последнего акмеиста» поэта Юрия Иваска до молодежного лидера Венгерской революции Ласло Тикоша, переквалифицировавшегося здесь в слависты. Плюс, конечно, рассказы самого ИБ о студентах и его студентов – о нем. Арина права: скорее, чем о конфликтах, можно говорить о физиологической несовместимости ИБ – не со студенчеством, а с американской демократией, которая нигде так наглядно не проявляется, как в колледжах и на кампусе.

Недостаток плешаковского отчета – в весьма приблизительном знании американской вообще и университетско-кампусной фактуры в частности. Случаются у него проколы и в русских реалиях: «Дом под номером 40 на Вулбридж-авеню находится в полукилометре от колледжа. Он был построен 250 лет назад – в середине XVIII века; по российскому счету – во времена Елизаветы и Екатерины. В этом смысле он ровесник ансамблей Росси». Ошибка здесь почти в целое столетие: главные санкт-петербургские ансамбли Росси созданы в 20—30-е годы следующего, XIX века. Понятно, что американских ошибок у Плешакова куда больше – от описания флоры и фауны Массачусетса до физиологии нравов университетской жизни. К примеру, на первой же странице он описывает визиты койотов к мусорным бакам: «Каждый визит вызывает сенсацию, и местная газета не преминет отвести койоту и соответствующему баку всю первую полосу – вне зависимости от того, что творится в Белом доме или на Балканах». Во-первых, койоты, один из звериных символов американского Запада, в Массачусетсе не водятся, специалисты по мусорным цистернам здесь – еноты и черные медведи. Во-вторых, Front Page (первая страница) любой американской газеты, где бы она ни выходила и какой бы у нее ни был тираж, традиционно состоит из дюжины материалов – местных, общенациональных и (реже) международных, которые продолжаются уже внутри газеты.

Несколькими строчками ниже о белках: «Здесь их не любят и относят к разряду крыс…» На самом деле здесь – в Америке – их любят и подкармливают, несмотря на запреты кормить диких зверей. К сожалению, на белок до сих пор охотятся и употребляют в пищу, что никак не скажешь о крысах, которыми брезгуют даже кошки.

Само собой, еще больше ошибок касаемо человеческого сообщества – в Америке в целом и в массачусетской долине, где расположены Пять колледжей, в частности. Мелочи, конечно, но они мешают отнестись с полным доверием к маунт-холиокскому очерку Плешакова. Человеческая фауна описана приблизительно, тенденциозно и бродскоцентристски – с точки зрения героя очерка, который жил в перманентном конфликте с любой человеческой средой, университетскую включая.

Пожалуй, это самое досадное – не фактические ошибки, а сам жанр панегирика, избранный Плешаковым для своего очерка, когда почти во всех описанных автором конфликтах он априорно на стороне своего героя. Спасибо и на том, что он эти конфликты описывает, а не замалчивает, как агиограф и аллилуйщик Лосев. Однако мифологический флер вокруг героя сильно мешает нормальному человеческому (и человечному) восприятию его злоключений в Массачусетсе.

Реальный антагонист мичиганской драмы, перенесенной Ариной на массачусетскую почву, – писатель и риелтор Александр Минчин, в ту пору аспирант Мичиганского университета, где ИБ, благодаря усилиям издателя-слависта Карла Проффера первоначально приземлился в качестве преподавателя (после провального дебюта в Куинс-колледже в Нью-Йорке, о чем комментатору доподлинно и в подробностях известно из первых рук, так как спустя несколько лет мы с Леной Клепиковой были взяты в это заведение в качестве scholarы-in-residence.

Александр Минчин сам же свою конфликтную с Бродским историю обнародовал в жанре неформального интервью с ИБ. Что важно – еще при жизни ИБ, со стороны которого ни устных, ни печатных опровержений, по словам Минчина, не последовало. Сначала в книге «15 интервью» (Нью-Йорк, из-во им. Платонова, 1989) и сразу же вслед в московском таблоиде «Совершенно секретно» (1991, № 12); этот номер, полученный мной в составе комплекта «Совсека» от его главреда Артема Боровика, я тут же передал ИБ вместе в другими привезенными из Москвы материалами о нем, а ИБ живо, до болезненности, интересовался всем, что о нем писала советская и постсоветская пресса; наконец, после смерти ИБ в книге «20 интервью» (М.: Эксмо-пресс, 2001) – все три публикации без никаких изменений. К ним и отсылаю любопытствующего читателя.

А теперь вкратце два моих разговора касательно этого «производственного» конфликта – с ИБ и с Александром Минчиным.

Конспект первого – с ИБ – извлекаю из дневника, где, к сожалению, не ставил дат. Скорее всего конец 91-го или самое начало 92-го, сразу по возвращении из Москвы.

– Зачем вы мне эту гадость подсунули?

– Какую гадость? – не сразу же соображаю, о чем речь, так много вывез из Москвы материалов.

– Интервью Минчину, которое я ему не давал.

– Вы легко узнаваемы даже на стилевом уровне. Ваш говорок, Ося.

– Мало ли что я говорю!

– Вы не несете ответственность за сказанное?

– Только за написанное, хотя там тоже много херни. Мысль изреченная есть ложь. Что же касается трепа… Имею я право расслабиться?

– По полной программе?

– Элементарно: быть самим собой. Как в том анекдоте: ну не люблю я его!

– Так то говорит Бог, оправдываясь…

– Бог, демиург – не вижу разницы. Поэт творит наравне с Богом, слыхали?

– Гюго.

– А когда не требует поэта к священной жертве Аполлон…

– Тогда поэт приносит в жертву близких?

– Ну, с Сашей Минчиным в близких отношениях не бывал. Бог миловал. И за кого вы меня принимаете, Вова? Что я – голубой?

– ???

– Шутка.

……………

Лет десять спустя, а именно 3 декабря 2002 года, комментатор получил дополнительную информацию от Александра Минчина, который помнит старую обиду будто это было вчера, что не мешает ему относиться к ИБ как к поэту объективно, с высокой оценкой его стихов до 1985 года и отрицательной на написанные в последнее десятилетие его жизни. По культурно-образовательному уровню Саша Минчин был на порядок выше аспирантов-американов, а потому называть его культурно неподготовленным и заурядным студентом либо молодым и малокультурным недорослем, как это делает упомянутый Лосев, не утруждая себя аргументацией, но шельмуя и оскорбляя Минчина (как, впрочем, и других критиков Бродского) – отдает спесью и хамством. Спорят не с лицами, а с мнениями – это старинное правило нарушено этим панегиристом не однажды. Как раз перед туземными студентами ИБ заискивал («лизал им…»), зато отыгрывался на русских. «Хамелеон» – определение Минчина. По его словам, аналогичная история случилась позднее с сыном художника Льва Межберга.

У 20-летнего с небольшим Саши Минчина была, однако, и уязвимая пята: он только приехал в Америку, английский у него был еще слаб, чем не преминул воспользоваться ИБ. Минчин взял у него сразу два аспирантских курса: по русской и по английской поэзии. Однажды, не поняв чего-то, Александр переспросил ИБ. В ответ – резкая отповедь. Сокурсники были возмущены профессором; одна из студенток сказала Александру, что впервые за шесть лет учебы в американских колледжах и университетах сталкивается с такой «профессорской» грубостью. Это и в самом деле не в демократических университетских традициях. В конце концов, Минчин «выписался» с курса английской поэзии. Как теперь говорит, не из-за обиды, но по причине, что его английский был недостаточен для понимания английской поэзии. Однако ИБ счел, по-видимому, его уход демаршем и стал мстить в классах по русской литературе: «хамил и наглел». И наконец последовала «страшная месть»: отметка «С» за реферат. На мой вопрос, было ли в самом реферате нечто могущее возмутить ИБ, Минчин ответил, что, возможно, его эмоциональный подход к Мандельштаму. Последняя встреча между бывшими профессором и студентом произошла в Нью-Йорке на премьере спектакля Льва Додина «Стройбат». По словам Минчина, ИБ направился к нему «с масляной улыбкой», но Минчин отвернулся и прошел мимо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.