Среди родных людей и напевов
Среди родных людей и напевов
Была зима, Дворжаку хотелось тепла и пения птиц. Несколько раз на день он подходил к клетке своего любимца черного дрозда и заговаривал с ним. Но дрозд молчал, пряча пуговки глаз под сонные веки. Дворжак томился. Остатки нервного возбуждения, сохранявшегося еще долго по приезде из Англии, он употребил на сочинение второй тетради «Славянских танцев» (для фортепиано) и их оркестровку. Зимрок писал, что эти превосходные вещи ужасно ему нравятся. «И не обещайте Англии впредь никаких произведений — я накладываю запрет!!!» — добавлял он, не зная, что Дворжак чувствовал себя таким усталым, что вовсе не хотел сочинять. Это было новое, непривычное для него состояние и, естественно, немного тревожившее. Просьбы англичан о новой оратории, конечно, остались без ответа. Дворжак слонялся по комнатам своей просторной квартиры. Он жил в том же доме, что и раньше, но занимал теперь весь второй этаж. К роялю он не подходил, не касался его клавиш. А так как хозяин, заботившийся об удобствах Дворжака, запретил всем остальным своим жильцам иметь у себя музыкальные инструменты, — только под таким условием сдавались квартиры, — значит, если Дворжак не играл, всюду царила тишина. Дворжак готов был затосковать, но вдруг однажды он услышал звуки скрипки, доносившиеся из комнат тещи, переехавшей после смерти мужа жить к ним. То было нарушением установившейся традиции, но Дворжак очень обрадовался. Схватив свой старый, много послуживший ему альт, он поспешил туда, откуда слышалась музыка. То музицировал студент-химик Иозеф Круиз, которого приютила у себя старуха Чермакова и который потом еще много лет жил у Дворжака. Как в юные годы, Дворжак долго и самозабвенно играл в тот вечер. Возможности Йозефа были весьма ограничены, и Дворжак предложил ему привести на следующий день еще какого-нибудь своего товарища-скрипача, пообещав в ближайшее же время написать для их совместного музицирования трио для двух скрипок и альта.
Работа так захватила Дворжака, словно он готовился к серьезному концерту. Трио (op. 74) он сочинил в неделю. Но когда начал его разучивать со своими юными компаньонами, увидел, что партию первой скрипки сделал слишком трудной для молодого музыканта. Пришлось отдать сочинение профессиональным музыкантам, которые, готовя очередной концерт «Умелецкой беседы», просили у Дворжака что-нибудь новенькое, а для запланированного домашнего музицирования Дворжак тут же стал сочинять технически более легкое второе трио, из которого потом сделал четыре «Романтические пьесы» для скрипки и фортепиано (op. 75).
Так Дворжак забавлялся недели две: сочинял милые пустячки (в эти дни были написаны две маленькие пьески для фортепиано, которые вскоре вышли у пражского издателя Урбанка в серии «Молодой чешский пианист» под названием «Две жемчужинки»), репетировал с юношами, сам много играл. Дети, а их у композитора тогда уже было пятеро[5], видя, что отец не очень занят, не хмурит брови, с утра до вечера вертелись подле него, наполняя кабинет шумом своей возни и смехом.
Потом Дворжак стал искать себе новое занятие, он вывернул содержимое шкафов, где хранились рукописи его ранних сочинений, и принялся их пересматривать. Началась новая ревизия созданного.
Конечно, с точки зрения мастерства эти ранние произведения мало радовали композитора. Зато подкупала непосредственность и сила юношеских чувств. Взять хотя бы «Кипарисы». Неправильная декламация, рыхлое сопровождение, но как все искренно и свежо…
Дворжак выбрал восемь наиболее понравившихся ему песен и стал их переделывать и шлифовать, сменив заодно и заглавие. Теперь они назывались «Песни любви». Затем двенадцать мелодий «Кипарисов» обработал для струнного квартета («Вечерние песни»). Покончив с «Кипарисами», Дворжак принялся за первый квартет и вторую симфонию. Сурово расправляясь с рукописями, сокращая их порой на треть, он переделывал свои ранние сочинения так, что без смущения мог теперь показать их общественности. Подвернулась под руки партитура «Короля и угольщика», Дворжак и ее (в который раз!) подправил. Потом подошла очередь инструментальных сочинений семидесятых годов. Весна и застала Дворжака за чисткой и переделкой старого.
Наступили ясные теплые дни. Дворжак с семьей переехал в Высокую. Теперь его главной заботой были сад и голуби, которых он разводил с тех пор, как стал хозяином дачи. На Высокой у него образовалась отличная коллекция этих птиц, и среди любителей природы он слыл знатоком в этой области. Если его хотели особенно порадовать, доставали редкую пару голубей и несли ему. Сидеть в окружении своих сизых, белых, коричневых любимцев, кормить их, ухаживать за ними было радостью для Дворжака и отдыхом.
Второй страстью Дворжака сделался сад. Зимрок, посетивший Дворжака в Высокой, уверял, что он дорожит им и лелеет его не меньше, чем свое божественное искусство. Поднявшись с солнышком, как приучили его с детства, весь день до позднего вечера Дворжак проводил летом среди природы. Натрудив спину в саду, он шел гулять в лес, пробирался к лесному озеру и усевшись на корягу, замирал, наблюдая кипевшую в нем жизнь, слушал пение птиц. Дворжак настолько любил птичьи трели, что даже своего ручного дрозда выносил в клетке в лес, чтобы он научился петь, как его дикие сородичи.
— Прежде чем умереть, — говорил он, — я напишу прекрасную птичью симфонию и постараюсь сделать ее как можно лучше.
Вечером Дворжак спускался в деревню посидеть в трактире и потолковать с крестьянами. Он вникал во все их дела, знал, каковы виды на урожай, кто строит новый дом, кто дочку замуж выдает. А если собирались деревенские музыканты, он был среди них, позволял затащить себя на свадьбу и охотно там играл незатейливые танцевальные мелодии, словно сам был не прославленный за пределами родины композитор, а всего лишь такой же простой деревенский музыкант. В праздники Дворжак приходил в деревню к началу богослужения в маленьком храме и, усевшись к старенькому органу, расцвечивал и обогащал своим искусством скромную деревенскую мессу. Нечего и говорить, что в таких случаях у жителей Тршебско был настоящий праздник.
Шла осень. С наступлением концертного сезона Дворжака начали тормошить дирижеры и устроители музыкальных вечеров. «Умелецка беседа» готовила концерт камерной музыки Дворжака, в программу которого были включены два квинтета, сочиненные композитором с интервалом в двадцать шесть лет (1861 и 1887 г.), ля-мажорный струнный квартет (1862 г.) и «Вечерние песни». Адольф Чех занимался его симфоническими произведениями, и Дворжак писал Гёблу, что в Праге скоро можно будет услышать его раннюю (1865 г.), еще никогда не исполнявшуюся симфонию. Ганс Бюлов в Берлине и Гамбурге играл увертюру «Гуситская». Людевит Прохазка, переселившийся тогда уже в Гамбург, сообщал, что произведение это настолько захватило слушателей и привело публику и музыкантов в такой экстаз, будто сами они участвовали в победоносно закончившейся гуситской битве. В Вене Ганс Рихтер разучивал «Stabat mater». Ее готовили также в Загребе, Пеште, нескольких чешских городах и в Америке. Леош Яначек для концерта «Брненской беседы» выбрал «Свадебные рубашки». «Глагол Пражский» и хоровое общество в Пльзни занимались «Св. Людмилой». У Дворжака просили нотный материал, указания, советы, и, конечно, всем хотелось у себя его видеть.
На какое-то время Дворжака захватил водоворот показа его творческого и исполнительского таланта. Он сам провел «Stabat mater» в Хрудиме и Пеште, «Св. Людмилу» в Оломоуце. В Праге он дирижировал «Симфоническими вариациями», о которых Рихтер, исполнявший потом их в Вене, говорил, что они великолепны и могут блистать в первом ряду его сочинений, и подарил Дворжаку за них красивый мундштук для сигарет. Трижды Дворжак ездил в Вену — два раза для того чтобы присутствовать на концертах, а в третий — чтобы вместе с Ондржичком исполнить скрипичный концерт.
Везде репетиции, объяснения с музыкантами, потом пару часов беспокойства, — все ли сыграют как нужно. А в награду — шум, крики толпы и за банкетным столом поразительно однообразные тосты.
«…С Брамсом я провел несколько чудесных часов, — писал Дворжак из поездки, — это было единственной наградой за утомительный путь в Вену». Дворжак устал. Триумфы приелись, как сладкое блюдо, которое подавалось в слишком большом количестве на протяжении короткого времени. Композитору захотелось здоровых трудовых будней.
В голове накопилось несметное количество музыкальных мыслей, и Дворжак решил написать оперу.
«…Я действительно хочу теперь приняться за работу, хотя виды на будущее… не таковы, чтобы человек работал с охотой», — писал Дворжак Марии Червинковой-Ригровой, жалуясь на то, что оперы отечественных композиторов редко исполняются в Праге. В планах его было новое большое музыкально-сценическое произведение «Якобинец». Работать над ним Дворжак начал 10 ноября 1887 года. Через год опера была закончена, а 12 февраля 1889 года впервые показана на сцене Национального театра под управлением Адольфа Чеха.
«Якобинец» — едва ли не лучшая опера Дворжака. Либретто Марии Червинковой, хотя и не очень удачное (позже, после смерти либреттистки, его немного подправлял отец Марии Червинковой Франтишек Ригер), позволило композитору погрузиться в воспоминания далекого детства, и поэтому, очевидно, он работал с увлечением, поразительным даже для него, всегда влюбленного в то произведение, которое в данное время вынашивал и создавал.
В соответствии с авторской ремаркой действие оперы происходит в маленьком городке Чехии во время французской революции 1793 года, но музыка Дворжака приблизила события. На сцене возникает уголок его родного Нелагозевеса: «Направо церковь с большими ступенями. Налево гостиница. В глубине виден замок… Когда занавес поднимается, сцена пуста, слышно пение, доносящееся из церкви». Это пение еще больше, чем элементы декораций, определяет эпоху расцвета канторской музыкальной культуры. Тут и кантор Бенда, с любовью выписанный Дворжаком. В нем не трудно узнать Антонина Лимана, скромного сельского учителя, влюбленного в свое дело. Тут и милая Теринка, дочь Бенды, так похожая на дочь Лимана, с которой разучивал дуэты юный композитop.
Сюжетно роль кантора Бенды сводится к тому, что он прячет у себя Богуша — сына старого графа Вилема, вернувшегося из Франции, и его жену Жюли; помогает им разоблачить козни племянника графа Адольфа, стремящегося поссорить отца с сыном, чтобы завладеть наследством, и потому обвинившего Богуша в «якобинстве» и бросившего его в тюрьму. Но в музыке образу кантора Дворжак придал совершенно исключительное значение. Мелодии, сочиняемые Бендой по ходу действия, пронизывают всю оперу. На них построен ряд эпизодов, дающих ясное представление о том, что усадебное музицирование в Чехии берет начало в среде канторов. Интонационно эти мелодии связаны с теми образами, которыми обрисован простой народ. Церковные песнопения Бенды также полны характерных особенностей народных песен — недаром Богуш слышит в этих песнопениях живой привет родины. Народность истоков канторской музыки Дворжак подчеркивает, преобразуя размеренно-торжественное, хоральное звучание оркестра в задорные жанровые народные сцены, во время которых появляются Теринка, ее жених — молодой охотник Йиржи, и соперник Йиржи — графский управляющий Филипп. Выйдя из костела, молодежь начинает танцевать под звуки музыки, доносящейся из окон постоялого двора.
Вспомнив, очевидно, как в таких случаях в Нелагозевесе маленький Тоничек подыгрывал отцу на скрипочке, Дворжак реалистически воссоздал характерные тембровые особенности неприхотливого звучания ансамбля сельских музыкантов.
С первых тактов до последней страницы партитуры, когда наступает счастливый конец (коварный Адольф изгнан, Богуш и Жюли объявлены наследниками графа, а Теринка и Йиржи празднуют помолвку), — вся опера утверждает национальную самобытность истоков чешского народнопесенного и танцевального творчества и значение канторов, как хранителей его традиций и зачинателей отечественного музыкального профессионализма в различных жанрах.
После премьеры опера успешно прошла много раз. В 1897 году, когда театр готовил новую ее постановку и Ригер сделал некоторые текстовые изменения, Дворжак, верный своей привычке все пересматривать и переделывать, серьезно переработал партитуру. В этой новой редакции с тех пор и ставится «Якобинец».