Глава 7 ПРАВОСЛАВНАЯ ПОЛИТИКА, САМОДЕРЖАВИЕ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ
Глава 7
ПРАВОСЛАВНАЯ ПОЛИТИКА, САМОДЕРЖАВИЕ И РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ
Наделение о. Иоанна свойствами «заступника» повлияло на него не только духовно, но и политически, ибо его слава совпала по времени с подъемом революционного движения. Цареубийство 1881 г. и революционные события 1905–1907 гг. привели к тому, что о. Иоанн оказался одним из апологетов «Православной России» — начиная с 1880-х годов пророческий аспект его служения вышел на первый план. Его приходом фактически стала вся Российская империя. Его пастырские обязанности превратились в политические. Он начал активно отстаивать существующий политический и религиозный строй и направил все силы на отражение угроз, исходящих, по его мнению, от Льва Толстого и от радикальной интеллигенции. Знаменательный факт поддержки пастырем ультраправых стал его клеймом на долгие десятилетия, затмив другие аспекты его биографии вплоть до конца XX в. Более того, поскольку о. Иоанна считали святым, своим поведением он провоцировал многих россиян задаться вопросом, подразумевает ли приверженность православию и православным святым также и приверженность самодержавию. Обнажились противоречия между сторонниками отделения Церкви от государства и теми, кто по-прежнему отстаивал византийский идеал симфонии духовной и светской властей. Острее стала ощущаться пропасть между светским и религиозным, а также между человеческим и Божественным правом. Принимая решения, имеющие далеко идущие последствия для православия, о. Иоанн в каждой альтернативе избирал исключительно второй вариант.
Міровоззрение о. Иоанна всецело определялось его представлениями о том, какой должна быть Россия. Его взгляды включали в себя несколько характерных черт: истинная жизнь христианина — на небесах, а не на земле, все люди равны перед Господом, а міръ (по крайней мере, Россия, крупнейшая православная страна) должен управляться по православным принципам. Эта концепция христианского миропорядка определила социальные и политические взгляды пастыря.
Самой важной чертой концепции о. Иоанна было представление о том, что истинная жизнь верующего совершается не на земле, а на небесах; земная жизнь — это в лучшем случае тень грядущей вечной жизни. До убийства Александра II о. Иоанн занимался практическими делами и был далек от политики. Размышляя об общественном устройстве, он уповал на воплощение христианских идеалов любви к ближнему и духовного равенства. В ранний период своего священства он, в противоположность славянофильским представлениям о России как о единственной родине православия, «естественной, простой и гармоничной», в принципе отвергал понятие «избранной» страны; батюшка не идеализировал ни одно политическое устройство, будь то современная ему Россия или Византия{792}. В 1850—1860-е годы в его дневниковых записях практически не встречаются политические комментарии. Когда же о. Иоанн упоминал царя, это было большей частью непроизвольно: в церковных произведениях (и в русской жизни) образ царя был настолько вездесущ, что казался естественным примером, иллюстрирующим определенные принципы: «Как в присутственных местах постоянно пишется и произносится в указах имя Царского Величества, так в храме, который есть место особ, благодати, присутствия Божия, постоянно призывается имя Бога в Троице»{793}.
Отношение к власти в целом и к царю в частности у о. Иоанна, как и у многих россиян, изменилось после убийства Александра II 1 марта 1881 г. Это событие стало поворотным в представлениях пастыря о роли правителя и стабильности в российском обществе. Впервые он упоминает о цареубийстве в короткой записи от 2 марта, сообщая, что получил «страшное известие о убиении Государя Императора торпедою, во время след. Его в санках…». Сначала он пытался осмыслить событие с христианской точки зрения. Это побудило его подумать о силе покаяния и написать о террористах: «ведь и убийцы Господа, если бы они покаялись, спаслись бы» — кстати говоря, аналогичную позицию высказали Толстой и другие авторы письма Александру III с просьбой простить убийц{794}. Однако немногим позже о. Иоанн прибег к эпическому стилю и заговорил о возмездии свыше: «налетели злые и хищные коршуны на нашего незлобивого Государя и растерзали его; и с ним других неповинных, и протекли потоки крови мученической. Да воздаст им Господь — этим коршунам в человеческой коже, по делам их, а убитым да даст венцы нетления»{795}.
В последующие дни о. Иоанн всецело предался размышлениям о скрытом смысле этого цареубийства для России и об участи государя в будущей жизни. Он отказался от учебного плана и на занятиях зачитывал ученикам выдержки из газетных статей о гибели императора. Он трактовал это убийство с религиозной точки зрения — как крест, который необходимо нести, и, возможно, как способ искупить ранее совершенные императором ошибки. Для о. Иоанна, пытавшегося как-то осмыслить цареубийство, Александр II стал фигурой в чем-то аналогичной Христу, умершему людских грехов и спасения ради:
«Ужасное злодейство у нас; убит возлюбленный Государь наш злейшею рукою. Но где же Господь? Почему не избавил Его? Забыл ли Он нас? Нет, не забыл, и не отвратил Он. Как гром поразил нас, попустив на нас такое несчастие, — для того, чтобы мы пробудились от греховного усыпления, очнулись, осмотрелись вокруг себя, сознали бездну грехов своих, покаялись и исправились»{796}.
Несмотря на этот вывод, о. Иоанну, при его прочной вере в силу литургической молитвы, было нелегко смириться с тем, что Бог мог попустить убийство «покровителя Церкви… о котором она ежедневно приносила Богу прилежное моление о державе, победе, мире, здравии», особенно если учесть, что так недавно вся Россия «особенно молилась по поводу избавления его от смерти чрез злодеев…» (имеются в виду предыдущие покушения на жизнь Александра II). Он писал в смятении и муке, обрывая себя на полуслове: «Ужели Господь не услышал молитв Церкви… услышал, и принял…»{797}.
Конечно, не только о. Иоанн провозгласил Александра II мучеником. В том же ключе высказывались многие. К примеру, в «Московских ведомостях» царя называли религиозными эпитетами: «Царь-Мученик» и «Царь-Страдалец». Историк Татищев сравнивает Александра с «добрым пастырем, положившим жизнь за своих овец»{798}. Воплощением подобных религиозных и мифологических представлений стал проект строительства храма на месте убиения императора{799}. Таким образом, голос о. Иоанна тонул в общем консервативно-монархическом хоре. Для него, как и для читателей «Московских ведомостей», был только один шаг от признания царя мучеником до провозглашения его гибели нравственной трагедией для России и до отождествления его убийц с нравственными врагами России — всеми теми, кто угрожал Православной Руси. Несмотря на то что о. Иоанн и до гибели царя не считал Россию очень христианской страной, убийство Александра II явилось для него знамением нравственного кризиса России:
«Что же это такое? Открытая дерзкая война своих против своих, против Царя и всех его подданных? Ибо здесь все поражаются, если не физически, то нравственно, сердечно… Но, дерзкие и слепые, они воюют сами против себя… истребляют свое преступное, злое семя — семя антихриста. Да, антихриста: ибо они его дух. Они воюют против всего, что священно для всех христианских народов и царей; свергнув царей, они хотят водворить безначалие и грубый произвол, безверие, безнравственность, бесправие, страх и ужас. Но не удастся им это. С нами Бог, р[азумейте] я[зыцы] и п[окоряйтеся], я[ко] с н[ами] Б[ог]»{800}.
Однако даже этот прилив религиозно-патриотического рвения не помешал о. Иоанну видеть изъяны самой Российской империи. В отличие от смерти Христа, гибель императора была не искуплением людских грехов, а предупреждением, наказанием и знаком, что людям необходимо стать лучше:
«Все очнулись! Все плачут, охают и ахают! — Но это ли только нужно? Нужно нравственное очищение, всенародное глубокое покаяние, перемена нравов, — языческих на христианские. Омыемся, очистимся, примиримся с Богом — и Он примирится с нами и как мякину разъест и уничтожит всех врагов Царя и народа»{801}.
Он говорил о покаянии не только как христианском обряде. Несмотря на угрожающий тон заключительной фразы, о. Иоанн напоминает согражданам о светских способах улучшить жизнь, призывая богатых и сильных позаботиться о бедных и слабых{802}.
Убийство Александра II явилось поворотным моментом в отношении о. Иоанна к самодержавию, олицетворенному фигурой правителя. Мученическая смерть царя в глазах пастыря символически изменила статус правителя. До своей гибели царь был для о. Иоанна абстракцией. Теперь же самодержец постепенно стал для него воплощением духовных сторон старого порядка, олицетворением положительных свойств традиции и стабильности перед лицом негативных революционных перемен. Так, когда в 1883 г. о. Иоанн заметил недостатки в политике нового монарха, достойные критики, то немедленно упрекнул себя («Господи! Не мне, тебе судить Царя: и ты возлагаешь суд твой над ним во всей вселенной… как же мы еще смеем с своими близорукими, погрешными суждениями вмешиваться в Твои суды?»{803}).
Новое отношение о. Иоанна к фигуре самодержца подпитывалось и другими событиями. Самое существенное из них, изменившее как общественный статус о. Иоанна, так и значение, которое приобрела для него фигура правителя, — роль, отведенная ему в последние дни Александра III. Хотя о. Иоанн находился в начале 1890-х гг. почти на вершине своей славы, он по-прежнему сталкивался с подозрительным и враждебным отношением к себе со стороны церковных иерархов{804}. Приглашение батюшки к умирающему Александру III если и не отмело все подозрения, то по крайней мере создало трудности для публичного их выражения.
По сей день остается до конца неясным, почему пастыря пригласили к постели умирающего императора. Несомненно, о. Иоанна призвали для соборования Александра III. Однако он не был, как утверждалось позднее, особенно близок ни к императорской семье, ни ко двору и не являлся духовником никого из августейших особ{805}. Его пригласили по совету великой княгини Александры Иосифовны, жены двоюродного брата императора. Представление самого Александра III об о. Иоанне было в лучшем случае поверхностным — однако он признавал всероссийскую славу батюшки, что очевидно из его разговора с графиней Александрой Андреевной Толстой (двоюродной сестрой писателя):
Александр III спросил А. А. Толстую:
«— Скажите, кого вы находите самыми замечательными и популярными людьми в России? Зная вашу искренность, — добавил он, — я уверен, что вы скажете мне правду Меня, конечно, и не думайте называть.
Я отвечала, улыбаясь:
— И не назову.
— Кого же именно вы назовете? — это меня очень интересует.
— Во-первых, Льва Толстого, — проговорила я.
— Этого я ожидал, — заметил государь.
— А далее?
— Я назову вам еще одного человека, — отвечала я, немного подумавши.
— Но кого же, кого? — стал он торопить меня.
— Отца Иоанна Кронштадтского.
Государь рассмеялся и ответил:
— Мне это не вспомнилось. Но я с вами согласен»{806}.
В представлениях многих современников о. Иоанн ассоциировался с Толстым. В журнале «Новый путь» оба описывались как «религиозные феномены равной силы». Юрьевский (Дерптский) университет обоим одновременно присвоил титул почетных членов (от которого о. Иоанн в результате отказался){807}. В любом случае, несмотря на то что Александр III и слышал об о. Иоанне, достаточно ясно, что его знания сводились к общим сведениям, известным практически любому читателю российских газет 1890-х гг. Более того, по утверждению Николая Вельяминова, личного врача Александра, император вслед за Победоносцевым испытывал неприязнь к «оригинальности» о. Иоанна{808}. Однако к тому времени, когда обнаружилось, что Александр тяжело болен, о. Иоанн настолько прославился своими чудесными исцелениями, что в семействе Романовых, вероятно, сочли за благо призвать батюшку помолиться у одра больного. Его пригласили в 1894 г. к умирающему императору в Ливадию скорее от отчаяния, нежели в знак доверия.
Тем не менее реакция о. Иоанна на это приглашение была очень острой. Народ уже считал его заступником за Россию перед Господом. Что еще могло лучше символизировать эту роль батюшки, могло ли ей быть найдено лучшее применение, чем молитвы за умирающего царя? Несмотря на неудачу — Александр скончался спустя несколько дней после прибытия о. Иоанна — пастырь постарался обернуть событие себе во благо: описание его визита было опубликовано во многих газетах и широко цитировалось в Европе и США{809}. Та часть описания, в которой особо подчеркивается его связь как с венценосным семейством, так и с русским народом, посвящена последним словам Александра:
«Государь пожелал, чтобы я возложил руки мои на голову Его, и я долго держал их; Государь находился в полном сознании, просил меня отдохнуть, но я сказал, что не чувствую усталости, и спросил Его: “не тяжело ли Вашему Величеству, что держу долго руки мои на главе Вашей?”, но Он сказал мне: “напротив, Мне очень легко, когда вы их держите”. Потом Ему было угодно сказать: “Вас любит русский народ?” — “Да, — отвечал я, — Ваш народ любит меня”. — “Любит, — отвечал Государь, — потому, что он знает, кто вы и что вы”»{810}.
Признание Александром значения о. Иоанна на глазах всего императорского семейства было для пастыря самой лучшей рекламой. Он не винил себя в том, что его молитвы не исцелили царя; вместо этого он упрекал всю Россию и в завершение предостерегал русский народ:
«Не плачь и не сетуй, Россия! Хотя ты не вымолила у Бога исцеления своему Царю, но вымолила зато тихую, христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, — а это дороже всего. Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его»{811}.
О. Иоанн не видел ничего несообразного в том, чтобы использовать свою роль заступника и духовного отца России для извлечения нравственного урока из кончины царя. Однако то, что казалось очевидным самому о. Иоанну и что подхватывали его корреспонденты, соединяя в текстах двух «батюшек», не приветствовалось во дворце. Самоуверенность какого-то приходского священника шла вразрез с традиционной риторикой, которая была принята для описания всего, связанного с царствующим домом. В своем стремлении извлечь поучительный урок из кончины Государя о. Иоанн позабыл об этикете.
Неудивительно, что своей «фамильярностью» пастырь привел в замешательство тех, кто занимался сохранением и поддержанием репутации дома Романовых в глазах общества, и особенно — консервативную прессу. Данная ею оценка высказываний о. Иоанна отражает противоречивые взгляды на то, какое поведение считалось подобающим для религиозного деятеля. Хотя текст о. Иоанна почти сразу же был допущен к публикации в «Новом времени», в редколлегии завязался спор, насколько уместно его публиковать. А. М. Жемчужников дал издателю газеты А. С. Суворину следующий комментарий:
«Глубокий интерес этой статьи заключается в том, что достопочтенный о. Иоанн описывает все, что видел и слышал; все, чему был очевидец… Заключительное же воззвание автора к скорбящей России со словами — Теперь люби также Его Наследника, Императора Николая Александровича, получившего от Державного Отца Свого завет — идти по следам Его — полно чувства и внушительности, но мы думаем, что о таком чувственно-семейном деле, как завет, полученный, без посторонних свидетелей, нашим Государем от своего умершего Державного Отца, никто — даже и с благочестивейшими и наилучшими, как в настоящем случае, намерениями, — не может возвещать публично, кроме самого Монарха, в тех выражениях, кот. он сам почтет уместными, и при таких обстоятельствах, кот. он сам признает угодными… Причем же лицам, всякого общественного положения и всех без исключения сословий, следовало бы, касаясь этого священного для нас предмета, ограничиваться приведением тех подлинных Е.И.В. слов, которые по Его повелению были до сего времени обнародованы»{812}.
Жемчужников руководствовался главным образом принципом неприкосновенности частной жизни императорского семейства и своим приоритетным правом контролировать публичные репрезентации образа императора. Суворин более прямо выразил свои сомнения в мотивах поведения о. Иоанна и обвинил его в чрезмерной саморекламе:
«Ваша заметка совершенно справедлива. Когда я получил статью о. Иоанна, первое мое побуждение было отправить ему обратно и сказать, что не следовало ему бы самому писать о себе и т. д. Но сам Государь, к которому у меня всегда была симпатия, является в этом разговоре таким милым и таким русским человеком, так более искренним и более простым, чем о. Иоанн, популярнейший теперь человек в России, что я велел набрать ее и послать в Императорский Двор, без которого таких вещей мы печатать не можем… О. Иоанн спрашивал, отчего так долго статья не появляется. О своей популярности он, очевидно, очень соблазнился, но я не думаю, что он тут выигрывает»{813}.
Нетерпимость Суворина наводит на мысль, что не только церковные иерархи начали сомневаться в обоснованности славы о. Иоанна, и визит батюшки к Царю только усугубил эти сомнения. На самом деле непосредственным итогом визита стало то, что в глазах церковных иерархов, мирян и зарубежной прессы о. Иоанн стал ассоциироваться с двором. Хотя он был знаменит и до посещения Александра III, после их встречи его положение в глазах духовенства стало еще более неуязвимым. После визита батюшка перестает упоминать в дневниках о попытках церковного начальства усмирить его. Процесс, начавшийся после убийства Александра II, теперь достиг своего апогея: о. Иоанн начал в своих проповедях связывать православие с «мирским» процветанием России{814}. Поездка в Ливадию упрочила его отношение к монархии как к политическому идеалу.
Это не означает, что встреча о. Иоанна с Александром III ознаменовала резкое изменение мировоззрения батюшки. Скорее, первый непосредственный контакт о. Иоанна с императорской семьей стал одной из вех на пути от полной аполитичности к убежденности, что даже несовершенная православная система была предпочтительнее того, что предвещало революционное движение. Убийство Александра II, популярность Льва Толстого, внезапная кончина Александра III и, в довершение всего, революционное движение — все это вехи в эволюции о. Иоанна, пришедшего к активной поддержке существующего порядка.
Не один о. Иоанн прошел подобную эволюцию. Многие его корреспонденты шли тем же путем и испытывали сходные чувства. Несколько Оптинских старцев объявили пожары, ураганы и эпидемию холеры, захлестнувшие Россию в 1848 г., естественным отражением революции в Европе. Прославленный епископ-ученый Игнатий Брянчанинов оплакивал пристрастие российского общества ко всему французскому: «Что с нами будет, что будет с Россией, которая продолжает видеть во Франции Землю Обетованную, а в Париже — Новый Иерусалим?» Преподобный Серафим Саровский пошел еще дальше в своих апокалиптических пророчествах. По мнению религиозных авторов эсхатологической направленности начала и середины XIX в., Россия и православие никогда прежде не были в такой опасности. Оказавшись перед лицом глобальных перемен, они объявили злом все подряд (материализм, секулярность, влияние Запада) и взяли на вооружение формулу графа Уварова «православие, самодержавие, народность» как квинтэссенцию и залог устойчивости прежнего строя{815}. Россия должна сопротивляться материализму, поразившему Европу, и идти своей дорогой. Если она не прислушается к призыву к благочестивой жизни и верности Православию, может последовать катастрофа глобального масштаба. Эсхатологическое миросозерцание было распространено достаточно широко. Граф Д. А. Толстой (обер-прокурор Синода) в 1871 г. обратился к Оптинскому старцу Амвросию с просьбой растолковать сон, в котором Филарет, митрополит Московский, читал большую книгу, где было написано: «Рим. Троя. Египет. Россия. Библия». Старец дал такое толкование:
«[Россия], которая в настоящее время, хотя и считается государством Православным и самостоятельным, но уже элементы иноземного иноверия и неблагочестия проникли и внедрились у нас, и угрожают тем же, чему подверглись вышесказанные страны… Это может означать, что если и в России, ради презрения заповедей Божиих, и ради ослабления правил и постановлений Православной Церкви, и ради других причин оскудеет благочестие, тогда уже неминуемо должно последовать конечное исполнение того, что сказано в конце Библии, то есть в Апокалипсисе Иоанна Богослова: “Придет же антихрист во времена безначалия”»{816}.
Революционное движение только усилило эсхатологические настроения. Если ранее о. Иоанну нечасто писали на политические темы, то начиная с 1890-х гг. политические письма к пастырю составляют отдельную группу. В религиозной сфере он привлекал людей практически любого возраста, вероисповедания, национальности и социального статуса; письма же политического характера он получал только от убежденных монархистов или тех, кто еще не определился во взглядах. Его игнорировали все, кто исповедовал либеральные идеи. В политических терминах это конституционные демократы и все, кто был левее их. В большинстве случаев почти невозможно определить, что было первопричиной: определяли ли взгляды о. Иоанна его потенциальную аудиторию или же ограниченный круг взглядов, с которыми он сталкивался, формировал его собственные воззрения? А может быть, и то и другое одновременно? Достаточно сказать, что его консерватизм, по меньшей мере, подкреплялся, а в некоторых случаях и провоцировался письмами, которые он получал.
По иронии судьбы, однажды чересчур «либеральная» позиция о. Иоанна вызвала шквал негодования в его адрес со стороны «правых». Сразу после кишиневского погрома 1903 г. о. Иоанн и епископ Антоний (Храповицкий) безоговорочно осудили страшные события в своих проповедях и публикациях в журнале «Миссионерское обозрение». Их публичное осуждение погрома имело такой резонанс, что один издатель из Одессы просил разрешения опубликовать проповеди отдельной брошюрой. Издание распространялось еврейской общиной с таким рвением, что архиепископ Кишинева предупреждал обер-прокурора об обратном эффекте{817}. Даже Толстой призвал своего друга не выражать публично своего возмущения погромами, поскольку полагал, что «Иоанн Кронштадтский прекрасно сказал то, что всякий не озверевший человек думает и чувствует»{818}. Однако, осудив погромы, о. Иоанн заработал ненависть антисемитов. Вот типичный образчик письма к нему после кишиневских событий: «О. Иоанн, Иуда. Уважаемый до сего времени русскими людьми поп! И теперь покровитель жидов и их слуга и клеврет. Ты знаешь только пить кровь христиан»{819}.
О. Иоанн немедленно передал это исполненное ненависти письмо в полицию. Однако подобные угрозы, а также письма из Кишинева с заявлениями, что погром был организован и что первый выстрел произвел еврейский врач, застреливший ни в чем не повинного крестьянина, вынудили его смягчить свое первоначальное безоговорочное негодование и извиниться перед христианами Кишинева за «односторонность»{820}. Такое резкое изменение взглядов демонстрирует, что, хотя о. Иоанн и не разделял характерный для ультраправых органический антисемитизм, ему ничего не стоило подпасть под влияние тех сведений, которые он получал (конечно, члены еврейской общины ему не присылали писем о погроме). Здесь нельзя не вспомнить и о его первоначально мягкой, пастырской и евангелической, реакции на убийство Александра II в 1881 г., сменившейся боле выраженной политической позицией. Недаром священник Георгий Гапон, позднее прославившийся тем, что возглавил демонстрацию к Зимнему дворцу во время «кровавого воскресенья», критиковал о. Иоанна за неустойчивость взглядов{821}.
На взгляды пастыря повлияли и другие события. Так, после принятия в 1903 и 1905 гг. законов о свободе совести православные крестьяне из западных губерний, в которых преобладало польское население, начали жаловаться о. Иоанну, что местные поляки заставляют их принимать католичество. Местные православные священники также писали о католической пропаганде, называя одной из самых эффективных ее уловок заявление, что сам о. Иоанн обратился в католичество и получил благословение от папы{822}. Однако он не получал писем от униатов, которые были теперь рады открывавшейся перед ними возможности переходить в римско-католическую веру, несравненно более близкую им, нежели официальное православие. При такой диспропорции в получаемой им информации, а также учитывая собственные взгляды батюшки, неудивительно, что он встал на сторону православного населения региона.
Самые смятенные «политические» письма написаны в эпоху революционных беспорядков, пик которых пришелся на революцию 1905–1907 гг. Многие просто просили о. Иоанна помолиться за крестьян, которые подожгли (или ограбили) их поместья, или за своих детей, которые оказались вовлечены в революционное движение{823}. Письма от самых образованных корреспондентов представляли собой мольбы шокированных и напуганных людей, полные таких фраз: «Страшно думать, что ожидает нашего дорогого отечества. Все эти забастовки страшно угрожают, Церковь и православная вера в опасности. И наш дорогой Царь-Батюшка и его Наследник»{824}. Для людей, травмированных событиями 1905 г., о. Иоанн являлся символом безопасности и стабильности, пастырем, который наверняка выведет страну на верный путь.
После 1900 г. консервативные политические организации также начали вступать в контакты с о. Иоанном, спрашивая его, не согласится ли он стать их почетным членом. Так, Виленское общество студенческой взаимопомощи обратилось к нему с просьбой официально поддержать его, чтобы привлечь других филантропов. Вообще организации, выступавшие за идеи православия и народности, мечтали, чтобы о. Иоанн стал их символом. Казанское отделение Русского собрания пригласило его стать почетным членом, «как молитвенника за землю русскую, как истинного служителя Господа нашего Иисуса Христа и как человека, твердо защищающего основные русские устои»{825}. Представители организаций обращались к батюшке в продуманных и обтекаемых выражениях, прося, чтобы благодаря его молитвам организация смогла «достойно послужить на благо отечества».
Просители не были разочарованы. Начиная с 1905 г. многие политические организации правых взглядов, в том числе Русское собрание (как в Санкт-Петербургском, так и в Казанском отделении), Харьковское отделение Союза русского народа, Русский народный союз имени Михаила Архангела и Русское патриотическое общество, внесли его фамилию в список своих почетных членов. О том, насколько ультраправые организации признали о. Иоанна своим, можно судить по публикации его проповедей и трудов радикально правыми и консервативными издателями и изданиями. Его репутация служила им самим отличной рекламой{826}.
Некоторые корреспонденты о. Иоанна, особенно не очень образованные, описывали свое замешательство перед многообразием партий. Один приказчик из Москвы спрашивал пастыря: «Укажите пожалуйста к какой партии следует подписаться и к какой не следует, хотя я только что подписался к торгово-промышленной партии, — или м.б. совсем не следует подписываться…»{827} Некоторые пытались примирить свое православие с радикальными воззрениями, прося его вступиться за «несчастных матросов и солдат, которые потеряли рассудок» во время Кронштадтского бунта, «дабы не погибнуть им еще от рук палачей — своих же братьев»{828}. Самое сильное замешательство испытывали крестьяне. Так, пришло коллективное письмо от саратовских крестьян, которые писали, что местные газеты «наши деревни всех соблазнили народ их слушает. А мы дорогой Батюшка спросим Вас как ответить на ети сказки ихни пропишите пожалуйста как врагов победить дорогой Батюшка пропишите пожалуйста нам ответ об этих газетах они про Тебе очень худо пишут»{829}.
Другие, более грамотные, просили его помолиться: «В настоящее время волнений и смут просим ваших молитв, чтобы Господь просветил умы наши и вложил в сердца наша дела добрыя и не сбиться нам с пути истинныя»{830}. Малообразованные корреспонденты о. Иоанна, доверяя ему быть их наставником, сомневались в собственной способности держаться «пути истинного». Их письма все тверже убеждали пастыря в том, что крестьяне — люди доброй души, преисполненные лучших намерений, однако при отсутствии чуткого руководства склонны к политическим заблуждениям. Наиболее ярко противоречие между религиозным в своей основе сознанием и новой политической альтернативой выразилось в письме крестьянина Александра. Он писал:
«Осмеливаюсь просить Ваших молитв ко Господу благословения и наставления на правильный путь так как я сбился чрез свою гордость высокоумие, самомнение и впал в сильное искушение которое простите описать Вам:
Я всегда боялся и остерегался книг недуховного содержания и читал духовные но вот 1905 30 ноября (нынче) выбрали меня от волости уполномоченным для выборов в гос. Думу. На первых шагах у меня блеснула мысль что я лучше всех а другой уполномоченный понял что Государь 17 окт. Манифестом свобода слова что слово есть вещь духовная и он [Государь] как орудие чрез которое пришло от Бога и к Богу вернется. Между собой мы судили что на частном собрании мы должны просить Государя что бы он всех простил виновных что он не дал им жизни и не имеет права отнять. Вот мы в Вологде ходили к 3м церквам молится»{831}.
Затем Александр описывает, как, охваченный чувством политического и религиозного долга, он стал молиться за всех живых и мертвых «с нечеловеческими воплями», ощущая холод в душе и озноб в теле. Потом он бродил по улицам, призывая всех покаяться в церкви, и, наконец, во время литургии 17 декабря 1905 г. сначала метался кругами перед иконой Спасителя, причитая, что недостоин, а затем, прямо перед моментом чтения Евангелия, ему было видение Спасителя, пришедшего к нему с ангелами. Должно быть, он потерял сознание, поскольку сообщает, что церковный дьякон позднее сказал ему, что его отводили в полицейский участок. С того времени Александр исповедовался и причащался дважды или трижды, однако не мог прийти в себя, сумятица мыслей об истине и тайне так и не давала ему покоя. Он умолял о. Иоанна помолиться за него Господу, чтобы Бог простил его и наставил на путь истинный (он добавлял, что хотел бы навестить батюшку лично, но после того, что случилось, жена не отпускает его от себя). В то же время нет ни одного письма от других депутатов Думы из крестьянского сословия, которые не переживали духовный кризис. Их точка зрения не была представлена в корреспонденции о. Иоанна, и в результате основное впечатление формировали письма от таких людей, как Александр, убеждая батюшку в мысли, что политическая деятельность была выше разумения «простых людей» и только смущала их.
Однако в наибольшей степени на мировоззренческую позицию о. Иоанна повлияли письма, авторы которых бросали ему прямое обвинение в аполитичности и призывали его к действию. Иногда призывы исходили от ультраправых:
«Жители севернозападнаго края не могут понять спокойного молчания, или сказать безгласия столь уважаемого всеми о. Иоанна. Безмолвие его столь загадачно в это время, когда голос его нужен отечеству, нуждающемуся в нравственной и материальной помощи. Это не еврейский погром ничтожный и заслуженный, нет, это погром на всю св. Русь. Было время когда о. Иоанн на всякие частные нужды откликался, теперь на нужду Отечества не слышно голоса о. Иоанна — странно, даже более чем странно! В такие тяжелые времена были незабвенные Авраам Палицын и другие пастыри — уж ли оскудела Русь в таких сынах отечества? Нет, не может это быть… откликнитесь на скорбь русскую, ободрите ее!»{832}
Но не все письма, побуждавшие батюшку активно заняться политикой, были написаны людьми, рассматривавшими революцию 1905 г. как направленный против России и русских погром. Он получал письма и от сторонников изменений в стране. Вместе с тем и правые, и левые возлагали на него моральную ответственность и требовали высказать свою позицию:
«Ничего не остается делать как только искать помощи в духовенстве. Нынешнее положение почти безвыходно для низших классов не принадлежавших к “бюрократии”… О. Иоанн обратите внимание на нужды народа находящего в России которому нужны не казацкие нагайки которые практикуются проклятой “бюрократией”, а те права которые обещаны Гос. Имп. и за которые стоят студенты и некоторые съезды и все понимающие… вот вы о. Иоанн м.б. прочитавши мое письмо и скажете что это не мое дело, нет о. Иоанн никому нет более дела как вам потому что вам доверяет более всего Россия и народ и к Государю вы имеете близкий доступ и кому более говорить на защиту как не вам духовным пастырям ведь вы за это дадите Богу ответ ведь за стадо отвечает пастырь»{833}.
О. Иоанн отозвался незамедлительно. Письма, которые он получал, не только были созвучны его отвращению к революционному террору, но и прямо призывали его к действиям. Проповеди, которые он читал начиная с 1900 г., необходимо трактовать именно с учетом этих обстоятельств. Его корреспонденты могли навязать ему роль «совести России» даже вопреки его собственному желанию. И действительно, его последователи дали ему понять, что высказать свою позицию — его моральный долг и обязанность. Однако и сам о. Иоанн давно был убежден, что священник обязан «обличать», и письма просто послужили катализатором и придали ему решимости. Уж если он высказывался, то отнюдь не стремился сгладить острые углы. Его последние проповеди полны тревоги из-за революционной смуты и страха, что на смену несовершенному православному строю придет нечто намного более ужасное. В них практически ставился знак равенства между благочестием и патриотизмом, что превращает о. Иоанна из фигуры религиозной в выразителя характерной формулы, отождествляющей православие с могуществом и самобытностью России. И лихолетье 1905 г. действительно вынуждало батюшку высказываться все более решительно и определенно:
«Смотрите, что творится в нем [царстве] в настоящее время: повсюду забастовка учащихся и рабочего люда, шум партий, имеющих целию ниспровергнуть настоящий, установленный Богом монархический строй, повсюдное распространение дерзких безумных прокламаций, неуважение к авторитету власти, Богом постановленной, ибо “несть власть, аще не от Бога, сущия же власти от Бога учинены суть”, по апостолу (Римл. 13, 1): дети и юноши вообразили сами себя начальниками и вершителями своей судьбы; браки потеряли для многих всякое значение, и разводы по прихоти умножились до бесконечности; многие дети покинуты на произвол судьбы неверными супругами; царствуют какие-то бессмыслица и произвол… Наконец, допущен безнаказанный переход из православия в какую угодно веру; между тем как Тот же Господь, Которого мы исповедуем, в Ветхом Завете определил смертную казнь отвершимся закона Моисеева (Евр. 10, 28){834}.
Если в России так пойдут дела, и безбожники и анархисты-безумцы не будут подвержены праведной каре закона, и если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за свое безбожие и за свои беззакония: Вавилонское, Ассирийское, Египетское, Греческо-Македонское.
Держись же Россия твердо веры своей, и Церкви, и Царя православного, если хочешь быть непоколебленною людьми неверия и безначалия и не хочешь лишиться Царства и Царя православного. А если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, — то не будешь уже Россией или Русью святою, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга»{835}.
Прокатившаяся в 1905 г. по стране волна политических убийств и террора также потрясла о. Иоанна{836}. Для поддержки существующего режима он стал прибегать к аллегориям. В его трактовке Моисей превратился в «самодержавного вождя», «как бы Царя» Израильского народа на горе Синай, царя, вынужденного решительно усмирить смутьянов, поднявших «нечестивую революцию». О. Иоанн объяснял пастве, что слова Моисея «возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего» означают, что необходимо уничтожить каждого революционера. В завершение проповеди он сказал:
«Вот как святые подавляли в народе революцию и тем спасали народ свой от нравственного гнилого разложения, и это было угодно Богу. После 40 дней все пришло в обычный порядок.
Что это, как не поучительный пример в истории человечества для нашего нечестивого времени и разнузданной русской революции?»{837}
Наконец, русско-японская война стала для него поводом вновь заявить свое политическое кредо и выразить апокалиптический ужас:
«Настоящая кровопролитнейшая война наша с язычниками есть также праведный суд Божий за грехи наши. Приближение окончательного, всемирного страшного суда Божия ускоряется страшным разлитием зла на земле. В настоящее время всякие неправды, как море, покрывают землю; своеволию человеческому нет конца, всяким заблуждениям и порокам широко отворены двери. Законы Божии попраны; твари забыли своего Творца; грешные люди, в гордости своей, возмнили себя неповинными; оскверненные всякими нечистотами, забыли нечистоты свои. Вол знает владетеля своего, и осел — ясли господина своего (Ис. 1, 3), а христиане отверглись от Христа своего, Спасителя своего…
Наши юноши-интеллигенты извратили всякий общественный и учебный порядок: взяли на себя дело политики и суда не будучи никем к тому призваны; взяли судить своих начальников, учителей, правительство и едва не самих царей; судили и осудили со своим главою Львом Толстым Самого всемирного и страшного Судию — Христа Бога… Истинно, близок день пришествия страшного Судии для суда над всеми людьми, потому уже настало предсказанное отступление от Бога и открылся уже предтеча антихриста, сын погибели… тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь…»{838}.
Упоминания о Толстом неслучайны. С начала 1890-х годов о. Иоанн все резче критиковал знаменитого писателя. Ирония заключалась в том, что, как подметили сотрудники Дерптского университета, у этих двух фигур много общего: сложные отношения с преданными супругами, стремление к аскетизму и слава духовных столпов. Однако на этом сходство и заканчивалось. Как отмечают многие исследователи, с социальной точки зрения они воплощали старый конфликт между аристократической элитой и образованной интеллигенцией (обществом), с одной стороны, и простыми людьми (народом) — с другой{839}. С политической точки зрения они также находились по разные стороны баррикад. Неприятие Толстым власти в любом виде, его пацифизм, его открытое желание освободиться от самодержавия, уничтожить армию и Церковь совпали во времени с тем моментом, когда о. Иоанн осознал угрозу старому миропорядку Однако самое существенное различие, безусловно, лежало в религиозной сфере. Толстой отвергал важнейшие догмы православия: согласно его учению, Христос был не сыном Божьим, а простым человеком праведной жизни; Мария была не девой, а невенчанной матерью; никакие таинства не нужны. Его непочтительное описание Евхаристии в романе «Воскресение» особенно оскорбительно для православных. Наконец, он позволял себе прямые нападки на Православную церковь, называя ее языческой, авторитарной и идолопоклоннической{840}.
Таким образом, обозначились линии противостояния. О. Иоанн предсказывал разрушительные последствия толстовского учения для общества. Достоевский в «Братьях Карамазовых» писал: «Если нет Бога, то все дозволено»; толстовская «перевернутая» концепция Божественного, по мнению о. Иоанна, вела к такому же нигилизму{841}. Сборник его антитолстовских обличительных речей был опубликован в 1902 г. Учинив писателю полнейший разгром по всем статьям, о. Иоанн заключает, что Толстому, «по писанию», следует привязать камень на шею и утопить в море, что ему нет места на земле{842}.
Подобные заявления оскорбили многих радикалов, в том числе Бонч-Бруевича, который написал ему уничижительный и яростный ответ{843}. В 1908 г. на стол министра внутренних дел легла газетная вырезка из «Франкфуртер Цайтунг» («Frankfurter Zeitung») с «молитвой» о. Иоанна о скорейшей смерти Толстого и Витте, «разрушавших Россию». Министр ответил, что это дело необходимо расследовать, и если оно окажется фальшивкой, то необходимо подать на немецкое издание в суд. Он саркастически добавлял: «Думается мне, что представители России за границею не должны были бы относиться безучастно к тому, как систематически против нее восстановляется общественное мнение Западной Европы»{844}. Хотя о. Иоанн отрицал авторство текста, выяснилось, что он одобрил публикацию книги, в которой этот текст был напечатан{845}. Эти молитвы, мягко говоря, изумили интеллигенцию и — вкупе с проповедями — утвердили за о. Иоанном репутацию одного из лидеров ультраправых{846}. Для его риторики характерны утверждение божественной природы самодержавия, настойчивый призыв объявить любую власть установленной свыше и устойчивые определения происходящих политических изменений как «бессмысленных».
Неудивительно поэтому, что интеллигенция начала связывать с фигурой о. Иоанна все самое косное, что есть в Православной церкви. Когда он ограничивал свою деятельность помощью бедным и критикой продажных и неэффективных государственных институтов, то его приводили как положительный пример «здоровых, животворных сил, которые все еще можно найти в нашей Православной церкви». Когда же он покусился на основы и сам факт существования тех, чьи представления о России покоились на иных предпосылках, в ответ они объявили ему идеологическую войну. После того как в 1905 г. были отменены цензурные ограничения, запрещавшие негативные отзывы о духовенстве в прессе{847}, о. Иоанн стал главной мишенью для антицерковных выпадов в радикальной прессе и символом клерикальной реакции.
Некоторые нападки были абсолютно беспочвенными. Так, например, когда один священник был арестован за совращение малолетней, «Новая мысль» вопрошала: «И что скажет ныне Кронштадтский чудотворец Отче Иоанне?»{848}. Многие другие комментарии были столь же тривиальны. Связь батюшки с представителями низших сословий, прославляемая в его посмертных житиях, теперь подчеркивалась как отрицательный фактор: «Подонки Кронштадта, получавшие от о. Иоанна Кронштадтского пятаки и благословения, встревожены отъездом “батюшки”. Они считают, что его выжила интеллигенция, и собираются мстить ей»{849}. Столь же безосновательным было предположение, что о. Иоанн устарел, что последним криком моды (le dernier cri) являлся теперь монах Илиодор. Приводился диалог двух светских дам:
«Графиня Лоло: Это феномен и страшный феномен. Подумайте: 23 года, красавец и монах…
Князь Анатоль: Le p?re Jean en beau et en jeune.
Княгиня Тата: Ах, какой там p?re Jean, это что-то совсем особенное, и страшное, говорят, и обворожительное»{850}.
Однако главная критика в адрес о. Иоанна была вызвана очевидным противоречием между славой святого и его связью с «Союзом русского народа».
Газеты левой направленности и бульварные издания подразумевали, что от других церковников только и следовало ожидать, что они поддержат какую-нибудь правую организацию, однако такое поведение человека, всенародно признанного святым, являлось странным и компрометирующим. В газете «Русское слово» сообщали, что Общество студенческой взаимопомощи в Архангельске проголосовало за исключение о. Иоанна Кронштадтского из своих рядов из-за его политических взглядов и вернуло его пожертвование в размере ста рублей{851}. А в передовице «Новой мысли» просто говорилось:
«Я нисколько не удивляюсь, что проживающие в России иностранцы совершенно отказываются понимать современные русские газеты… в их здоровую голову просто не входят те противоестественные комбинации, которыми так переполнена современная русская жизнь. Например: Боголюбивый пастырь Иоанн Кронштадтский освящал знамена “истинно-русского” народа и читал ему “истинно-русские” лекции. Как может праведный Иоанн Кронштадтский себя компрометировать связями с Союзом русского народа?»{852}
Самое серьезное обвинение состояло в том, что, поддерживая «Союз русского народа», о. Иоанн косвенно оправдывал политические убийства и погромы (впечатление усиливалось звучавшими ранее из уст пастыря пожеланиями смерти Толстому и его упоминаниями о том, как Моисей усмирял бунт путем насилия). В газете «Перелом» в номере от 7 декабря 1906 г. прозвучало такое обвинение: «Отчего же вы молчите и не подвергаете церковной каре “известного” кронштадтского протоиерея Иоанна Сергиева, который на днях пред лицом всей России благословлял погромные знамена и убийства?»{853}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.