Создатель «говорящих» портретов (Валентин Серов)
Создатель «говорящих» портретов (Валентин Серов)
Живописные портреты людей. Как правило, они статичны и отражают определенный миг жизни и настроения портретируемого человека. Но бывают портреты «говорящие», способные рассказать о человеке почти все. Мастером таких вот «говорящих» портретов был замечательный русский художник Валентин Серов (1865-1911). Сам он с восторженной иронией говорил: «Как эти испанцы замечательно головы в холст вставляли…» Его любимым художником был испанец Веласкес. Серова по праву можно считать русским Веласкесом.
* * *
Валентин Серов родился в ночь с 6 на 7 января 1865 года в доме известного композитора и музыкального критика Александра Серова. В одной из комнат Александр Серов оркестрировал свою вторую оперу, «Рогнеда», а в соседней комнате стонала роженица. Музыка и стоны сплелись воедино. Наконец все разрешилось – и на свет появился маленький продолжатель рода Серовых.
Его отцу, маститому музыкальному деятелю, было 45 лет, матери, Валентине Бергман, – 18. Ярая поклонница свободы в духе Чернышевского (по наблюдению Репина, она «имела много дерзости и насмешки во взглядах и манерах»), она пришла в дом Серова в качестве ученицы, а осталась в нем на роли жены.
Юная Валентина понравилась композитору сразу. Ну а после того как они сыграли в четыре руки фугу Баха, вопрос о том, «что делать дальше?», отпал сам собой. Бросив консерваторию, Валентина Бергман обрела музыкального педагога на дому (согласитесь, любимый педагог и мужчина в одном лице – мечта многих девиц). Подобный расклад возмутил родителей Валентины (они были небогатыми евреями и имели свои взгляды на брак и семью), в досаде они обозвали Серова «политическим интриганом» (почему политическим?), но дело, как говорится, было уже сделано.
Сына назвали Валентином, но, чтобы не путать с матерью Валентиной, переименовали в Антошу (Антона), так будущий художник обрел сразу два имени: официальное – Валентин, домашнее – Антон.
Первые художественные пробы: Антон рисует лошадку. Сначала были лошади, а уж потом пришла страсть к изображению людей. К созданию «говорящих» портретов. Но сначала – грива и хвост. Сплошная анималистика…
Очень важно, чтобы понять развитие характера ребенка, знать об обстановке в доме. Обстановка эта была довольно-таки оригинальная. Мать, поостыв от первой влюбленности в отца, принялась за старое: за свои революционные идеи (Добролюбов, Писарев, Чернышевский, Шелгунов), ключевым словом которых был «народ».
Уместно привести примерный вопросник обряда вступления в «орден нигилисток» (был такой):
– Отрекаешься ли от старого строя?
– Отрекаюсь.
– Проклинаешь Каткова?
– Проклинаю.
– Веришь в третий сон Веры Павловны?
– Верю.
Вот такие нигилисты и нигилистки, небрежно одетые и шумливые, наводняли квартиру Серовых. Когда кто-нибудь в Петербурге спрашивал адрес Серовых, то неизменно следовал ответ:
– На 15-й линии, в угловом доме на Большом проспекте, увидите народ в окнах, услышите музыку – туда и войдите, не говоря ни слова.
Вот так и жили Серовы: композитор встречался со своими музыкальными друзьями, его молодая супруга – со своими (они входили без слов, но очень скоро начинали спорить и кричать). Гости были соответственно разными, но всех объединяла пламенная любовь к народу, хотя из простого сословия, по существу, присутствовали в доме лишь кухарка Серовых да ее подружки, которые внимали господам разинув рот. Маленький Серов слушал пафосные словеса – и все более замыкался в себе.
20 января 1871 года, в возрасте всего лишь 51 года, композитор Серов скончался. С его смертью закрылся и «зверинец на 15-й линии».
Валентин Серов лишился отца в 6 лет. Мать тут же увезла сына в имение князей Друцких, где она со своими единомышленниками организовала коммуну (все те же горячительные идеи Николая Гавриловича). Коммуна распалась через год. Мать переехала в Мюнхен и все дни занималась «проклятой музыкой», которую Антон ненавидел. Он любил живопись, и только ее одну. Матери с увлечением сына в конце концов пришлось согласиться, и она купила ему альбом и собственноручно сделала надпись: «Тоня Серов. № 1».
По совету скульптора Марка Антокольского Валентина Серова отправилась с сыном в Париж, к «господину Репину». Репин сразу полюбил мальчика. Тот был не только талантливым, но и очень трудолюбивым, не пропускал ни одного занятия. Лувр под боком, и юный художник творчески созревал не по дням, а по часам. Илье Ефимовичу оставалось только сиять от удовольствия по поводу успехов любимого ученика. «Какой молодец Антон! Как он рисует! Талант да и выдержка чертовские!..» – сообщал Репин Поленову.
Из Парижа Валентин Серов увозил 19 альбомов. С осени 1875 года мать и сын поселились в Петербурге. Летом следующего года Валентина Семеновна вступила в гражданский брак со студентом-медиком Василием Немчиновым.
Не будем касаться разных перипетий в жизни юного Серова, скажем лишь, что с осени 1876 года он вновь стал учеником Репина. Илья Ефимович любил его по-отечески. Увы (а может, и к счастью), Серов не унаследовал стиль и традиции Репина-художника, а пошел своей дорогой. Но вначале в их отношениях – любовь и гармония.
В один прекрасный день, а именно 9 октября 1879 года, 14-летний Серов рисовал Репина, а Репин, в свою очередь, – Серова. Родились два портрета – учителя и ученика. Репин на своем холсте выразил главные черты своего ученика: замкнутость, серьезность и сильную волю.
Впоследствии Репин говорил, что не знал юноши красивее Серова и что черты его лица напоминали античную статую. Это уже явное свидетельство влюбленности, ибо Серов античным красавцем никогда не был.
После уроков Репина Серов поступил в Академию. Одним из его преподавателей был знаменитый Павел Петрович Чистяков, который учил уму-разуму будущих художников своеобразными советами-афоризмами:
– Верно, но скверно.
– Так натурально, что даже противно. – (И сразу вспоминаются современные шедевры Александра Шилова – он учился явно не у Чистякова.)
– Всех выслушивать, а себе верить.
– Красота – высота.
Ну и т. д. И еще одно словечко любил Чистяков: «чемодан», от которого он образовал определение «чемоданисто». Если чемоданисто, то, значит, рисунок плох, и спорить бесполезно.
В Академии Серов подружился с Михаилом Врубелем (тот был единственным равным ему по таланту). «Антон да еще Врубель – вот тоже таланты…» – писал Репин в письме к Поленову от 5 октября 1882 года.
Вторым другом Серова стал Владимир фон Дервиз, студент пейзажного класса.
За дружбой последовала и первая влюбленность. Первая, она же и последняя, – в этом смысле Серов не годится для книги «Художник и его любимые женщины». Вот уж кто тут не Пикассо, так это Серов.
Женщина была одна – Леля (Ольга) Трубникова, сирота, воспитанница семьи Симоновичей. У нее был мягкий и податливый характер, и выбор Серова оказался не случайным: он не любил женщин «с нажимом», как он выражался. Как вспоминала мать, «ему было все равно, к какому столетию, десятилетию принадлежала эта женщина с крупной индивидуальностью, но если она представляла из себя элемент давящий, сознательно или стихийно, эта женщина была ему не по нутру; он мог отдавать должную дань ее заслугам, но сам невольно отдалялся от нее, и подобные женщины не вызывали в нем ни чувства дружбы, ни поклонения».
Очевидно, в детстве и юности Серов весьма насытился материнским деспотизмом и хотел иметь рядом с собой существо преданное и тихое, а Леля была именно такой, верной и тишайшей. К этой роли (не первой, а второй) Серов готовил ее исподволь и в одном из писем признавался: «Я жестокий негодяй, который, кроме живописи, ничего знать не желает». Подтекст такой: свои женские истерики оставь при себе.
Трубникова по этой причине и в невестах ходила очень долго – Серов никак не хотел торопить события. Его постоянно отвлекала живопись, а тут еще мать. Умер второй ее муж, Немчинов, ей было необходимо развеяться, и она предложила сыну отправиться с ней за границу, а заодно послушать оперы любимого Рихарда Вагнера (опять же у Вагнера когда-то гостил Александр Серов со своей семьей).
В Мюнхене Валентин Серов копировал своего любимого Веласкеса. В Амстердаме восхищался голландками, они напоминали ему невесту, такие же спокойные, уравновешенные и аккуратные женщины. В Брюсселе внимательно изучал Всемирную выставку, а уж из Бельгии направился в Одессу, где его напряженно ждала «Лелюшка», которая все гадала: женится на ней Серов или нет?..
Этот вопрос опять не решился, и следующий этап жизни Серова связан с Абрамцевом. А Академия? Серов ее так и не окончил. Как написал Леонид Пастернак: «Он был чересчур большим художником в душе и не придавал значения диплому. Его влекла самостоятельная работа». Именно такую работу Серов нашел в Абрамцеве, где его ждало плодотворное знакомство с Саввой Мамонтовым (меценатом многих художников), Виктором Васнецовым, Константином Коровиным. С последним особенно подружился Серов, отчего Мамонтов называл их двойным именем «Артур и Антон», а еще – «Коров и Серовин». Это была странная пара. Серов – медлительный, тягучий. Коровин – быстрый и яркий, как фейерверк. У Серова на первом плане трудолюбие и настойчивость, Коровин, напротив, ленив до ужаса, но, как всегда, противоположности притягиваются друг к другу. Сошлись и Коровин с Серовым.
В Абрамцеве Серов написал свою знаменитую картину, редкую по красочной гармонии и игре света, – «Девочка с персиками» (1887 год). Девочка – это 12-летняя Веруша Мамонтова, дочь Саввы Ивановича. Портрет доказал всем: вчерашний ученик Репина и Чистякова сам стал настоящим мастером.
Наконец свершилось то, что должно было свершиться: Серов все же женился, не обошлось, правда, без препирательств со стороны Лели (прямо по Вертинскому: «Я вас слишком долго желала…»). 29 января 1889 года состоялась свадьба. Серову и Леле по 24 года. О венчальном обряде Серов вспоминал так:
«Имел я удовольствие познакомиться с российским священством, то есть попами, ох, натерпелся я от них, горемычный. Чуть ли не с десятью отцами перезнакомился в один прием. Они таки порядочные нахалы, немножко я от них этого и ждал, но не в такой степени. Слава Создателю, больше с ними дела иметь не предстоит.
Так сказать, образ жизни моей с женитьбой мало изменился. Пишу портрет. Когда-то его кончу».
Обратите внимание: о священнослужителях Серов пишет, а о супруге почти нет. Это старик Чистяков, увидев молодую жену Серова и как художник оценив сияние ее серых глаз, воскликнул: «С такого лица ангелов писать!» Сам же Серов не относился к жене как к ангелу (может быть, не хотел повторить ошибку Пушкина?). Обращался с ней ровно и спокойно, хотя, конечно, любил по-своему: жена – она и есть жена. Вообще он был ревностным семьянином. Дом для него был местом святым, и такое отношение к семье не могло не радовать Ольгу Федоровну. Когда Серов скончался, она писала в письме к Цетлину 24 декабря 1911 года:
«Я до сих пор не могу опомниться, так все это быстро произошло! Такую чувствую пустоту, такое одиночество, несмотря на то, что у меня шесть человек детей. Сейчас мне их жаль, но они не радуют меня. Так скучно, так скучно без него и не мне одной, а многим, многим. Я привыкла к его частому отсутствию, и мне все кажется: вот, вот он сейчас приедет – да, больше встречать его не придется. Может быть, со временем войду опять в жизнь, а пока меня решительно ничего не интересует, все как-то делаю через силу, одно только мне приятно – к нему ездить на могилку, несмотря на то, что на душе еще более жутко и тяжко делается от сознания, что он здесь, около тебя и ты не можешь его видеть, говорить с ним. Да и надо стараться быть здоровой, продолжать жить, вот это слово «надо» – ужасно!»
Ольга Трубникова-Серова пережила мужа на 16 лет, умерла в 1927 году в возрасте 62 лет. Известны двенадцать ее портретов, исполненных в разное время Серовым. Однако мы с вами несколько отвлеклись – нам рано прощаться с Валентином Серовым, поэтому вернемся к его жизни.
Через год после свадьбы родилась дочь, в 1892 году родился сын Саша, в 1894-м – сын Юра… Но жизнь художника текла по своему привычному руслу: поездки на этюды, писание портретов, участие в выставках, переговоры с меценатами… Мечтая о совместном гнезде, Серовы вынуждены жить врозь: он – у Мамонтовых, она – у Дервизов. Виделись редко и только обменивались письмами.
«Как-то поживаешь? Хорошо ли доехали до Домотканово? Напиши-ка мне скорее. Где тебя там поместят…
Да, здесь все одно и то же, до отвратительности…
Прощай, моя дорогая, целую тебя крепко. Пожалей меня, Антона Горемыку, одинокого. Чем черт не шутит, может, скоро приеду…» – пишет Серов в одном письме.
В другом: «Как-то ты, Лелюшечка, как ты, голубчик мой, поживаешь? Хочется мне к тебе очень. Думаю все-таки числа шестого-седьмого приехать. До этого нельзя…»
Дела? Деньги? Они самые: «А вот, коли продам Мазини, сейчас к вам денька на два-три».
Вот вам яркий пример зависимости художника от успеха. Мучительным трудом приходилось Серову завоевывать себе популярность, делать имя в искусстве и попутно зарабатывать на жизнь. Ничего нового не придумано и по сей день. Все развивается по формуле: ТРУД-УСПЕХ-ДЕНЬГИ. Частенько в эту триаду вкраплено и еще одно слагаемое: УДАЧА. Но тут известно из практики, что чем выше талант, тем чаще выпадает успех. Серов был талантливым художником.
Известность Валентина Серова росла с каждым годом, с каждым новым портретом, с каждой выставкой. Заказы сыпались обильно, в том числе и от царских особ. Неоднократно писал Серов и Александра III, и Николая II, и великих князей и княжон.
Писать монархов – удел многих русских художников. Кто только не писал и Петра, и Екатерину, и Павла, и трех императоров Александров, По все эти портреты выглядели нарядными, приукрашенными, то есть чрезвычайно парадными. Пожалуй, только Серову удалось показать, что под императорской одеждой бьется сердце простого человека, а отнюдь не богопомазанника на высшую власть.
Вглядитесь внимательно в портрет Александра III кисти Серова. Тучный и давящий человек, но в глазах читается и понимание, и сострадание. Он, конечно, сибарит и правитель, но тем не менее способен понять и проявить сочувствие к своим подданным. Не случайно, когда Серов обратился с просьбой выделить больному Врубелю дополнительное пособие, Александр III такое пособие повелел выдать. Ну разве не царь с человеческим сердцем?..
А серовский портрет Николая II (1900 год) – лучший портрет российского царя из всех когда-либо созданных. Именно поэтому он был запрятан советской властью в дальние запасники, чтобы не поколебать в народе укоренившееся представление о «Николае Кровавом». Какой кровавый? Серов представил нам простого, но незаурядного человека, считай – интеллигента, с очень грустными серыми глазами. В них боль и прозрение грядущих бед России.
В январе 1991 года в отреставрированной Третьяковке состоялась выставка Валентина Серова. Помимо знакомых картин публика увидела и ошеломленно впилась глазами в портрет Николая II. На выставке было представлено авторское повторение. Оригинал же висел в Зимнем дворце. В октябре 17-го революционные матросы с особой ненавистью накинулись на этот портрет и штыками выкололи императору глаза. Не ведали, что творили!..
И все же, будучи демократом в душе, Серов понимал, что портреты царских особ и вельмож – это лишь малая часть его художнической миссии. Куда большее удовольствие он получал, когда рисовал людей творческих, живущих напряженной духовной жизнью, к примеру Лескова. Портрет писателя получился изумительным и доставил удовольствие самому художнику.
Вскоре публика раскусила манеру Серова, поняла, что все портреты художника делятся на две категории в зависимости от того, кого изображают: на тех, кому симпатизирует Серов, и на тех, кто несимпатичен ему в той или иной степени. И вот это личное неприятие Серова многих своих моделей публика чутко уловила. Отсюда и появился термин – «злой Серов».
Все дело объяснялось просто: Серов был увлечен психологическим анализом моделей, и этот анализ безжалостно выявлял приятие или неприятие портретируемого. Характерным негативным портретом служит старуха Морозова, мать крупнейших российских заводчиков и купцов, женщина тяжелая и хитрая.
Или миллионер Михаил Морозов (отец очаровательного мальчика Мики). Серов изобразил Морозова таким, что весь его вид – и лицо, и руки, и поза, и даже одежда – кричит: «Мне все можно! Я всех вас могу согнуть в бараний рог!»
Писал Серов и пейзажи, правда не такие лиричные, как у Левитана, и не такие трогательные, как у Нестерова, но в них, в серовских пейзажах, было некое совершенство правды, и они были понятны и мужику, чего, кстати, и добивался художник. Некоторые критики утверждают, что пейзажи Серова сродни рассказам Чехова: та же беспощадная правда, лаконизм и затаенная печаль.
«Серова считают преимущественно портретистом, – отмечал в своих воспоминаниях .Александр Головин, – на мой взгляд, пейзажи его не менее прекрасны. Я всегда считал его превосходным пейзажистом; особенно замечательны у него «Riva degli Schiavoni» (Венеция) и «Via Tornabuoni» (Флоренция). В его русских пейзажах также есть глубокое понимание природы и трогательная грусть». Вновь хочется напомнить строки Константина Бальмонта – очень уж они созвучны с пейзажами Серова.
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали…
Когда Серов сам стал преподавать в Академии, в школе живописи он добивался от своих учеников прежде всего лаконизма, характерности и выразительности. Не любил тех учеников, которые откровенно подражали модернистам. Следует отметить, что Серов воспитал ряд первоклассных мастеров, достаточно вспомнить имена Сарьяна, Ульянова, Юона, Сапунова, Павла Кузнецова, Петрова-Водкина, Машкова, Судейкина, Николая Крымова…
К сожалению, преподавательская деятельность Серова быстро оборвалась. И причина тому – гражданская позиция художника. Он вышел из состава Академии из-за того, что начинающего скульптора Голубкину не допустили к вступительным экзаменам как политически неблагонадежную. Серов был крайне возмущен, считая настоящим преступлением говорить о политической неблагонадежности, когда речь идет о таланте. Талант выше всякой политики!..
Еще одна страница из творческой жизни Серова – его участие в «Мире искусства». Не будучи по своим мировоззренческим принципам «мирискусником», Серов тем не менее был главной творческой силой журнала, его поддержкой и даже столпом.
Художница Остроумова вспоминала об одном из вечеров в редакции: «Меня они поразили своей энергией, жизненностью и солидарностью. Но гвоздем их собрания был Серов, которого я так хотела видеть. Он очень прост и мил. Да они все так просто себя держат и все почти на “ты”».
В 1899 году Серов собирался писать коллективный портрет редакции журнала «Мир искусства». Сохранился первоначальный набросок – Дягилев, Бенуа, Философов, Нувель, Нурок и сам Серов. Но дальше рисунка дело не пошло. После его смерти замысел этот осуществил Борис Кустодиев, правда, значительно расширил круг «мирискусников», добавив туда Грабаря, Сомова, Рериха, Лансере, Добужинского, Билибина, Нарбута и других.
Когда собиралась вся компания, то Серов любил рисовать карикатуры и шаржи. Так, на одном из них изображен Александр Бенуа в виде обезьяны, бросающей орехи в прохожих.
Сегодня нет согласия в стане художников, не было его и тогда. Реалисты во главе с критиком Стасовым отчаянно боролись с инакомыслящими, и шла буквально битва за Серова: каждый лагерь считал его своим. Стасов искренно полагал, что Серов, воспитанный Репиным и склонный в первые свои годы к передвижничеству, еще вернется на путь истинный, то есть к реалистическому искусству. Но надежды Стасова не оправдались. В 1900 году Серов вообще покинул ряды Товарищества, считая, что передвижники погрязли в косности и рутине.
Сам Серов настойчиво искал новые формы выражения – пластические и цветовые. И в этом смысле показательна его картина «Выезд Петра II и цесаревны Елисаветы Петровны на охоту». На холсте изображена не сама охота с засадами и выстрелами, а именно выезд. Получилась очень эффектная и живописная картина, в которой точно уловлен дух времени: торжествующая и веселящаяся власть на фоне несчастной и измученной страны. Стасов пришел в негодование от «Выезда» и заявил, что Серову «ничего нельзя и не следует сочинять», он-де «неспособен и неумел».
Да, трудно угодить всем, к тому же имеющим разные взгляды на историю и искусство.
Почувствовав вкус к историческим полотнам, Серов продолжает свои живописные версии. Особенно его привлекает образ Петра I, над которым он работал до конца жизни. На картине 1907 года Петр стремительно шагает вперед, весь в своих грандиозных планах преобразования России, а за ним ковыляют, спотыкаясь и проклиная его, те, кого самодержец насильственно тащит за собою.
Летом 1900 года в Париже на Международной выставке Серова ждал триумф. Он получил призы. Он стал европейской знаменитостью. А тем временем семья Серова росла и требовала денег. О, эти проклятые деньги! Нужда в них ощущалась постоянно, и приходилось художнику неоднократно прибегать к различным просьбам.
«Нет ничего отвратительнее таких просьб: сколько крови портится, является (совершенно ненужная) ненависть ко всем, начиная с того, у кого нужно просить, и себя, и т. д. и т. д. Ну довольно, деньги всегда остаются деньгами», – с безысходной грустью пишет Серов Елизавете Мамонтовой.
Беда Серова заключалась еще в том, что он не умел назначать высокие цены за свои портреты, не был ловким торговцем, как, скажем, мало кому сегодня известный Богданов-Вельский, который умудрялся брать за портрет в 5-10 раз больше Серова, хотя их таланты были несравнимы.
В начале 90-х годов Серов пишет особенно много парадных портретов, и многие из них исключительно ради денег – что поделаешь, творчество не может существовать изолированно от жизни, от ее практических нужд.
Один из шедевров той поры – портрет 4-летнего Мики Морозова (1901). Сразу чувствуется, что Мика для Серова – любимый объект и в работе над ним художник менее всего думал о заработке.
Однажды Бакшеев, сотрудник Серова по Училищу живописи, ваяния и зодчества, сказал Серову:
– Неприятно писать заказные портреты.
– Нет, – ответил Серов, – заказной портрет писать полезно. Хоть лопни, тресни, а писать надо, это, как кнутик, подстегивает, ну а насчет сходства у меня в глазу аппаратик развит.
Действительно, «аппаратик» Серова работал безотказно и точно.
В другой раз Серов жаловался:
– У меня проклятое зрение. Я вижу каждую морщинку, каждую пору…
С таким зрением, конечно, Серов более реалист, чем «мирискусник», а великое искусство, как известно, построено на некоторых неправильностях, неточностях, несоблюдениях «правды жизни». Поэтому художнику необходимо ошибаться, это понимал и Серов. Его выражение «Иногда нужно ошибаться», кстати, стало расхожим афоризмом.
Ошибки в живописи благотворны. А в жизни? Пора немного остановиться на характере Серова. В отличие от отца, композитора Серова, красавца, романтика, любящего всевозможные эффекты, Валентин Серов «всю жизнь держал себя в шорах и на мундштуке, не дозволяя себе никаких романтических выходок. Все это казалось ему пошлостью». Так писал Репин и далее отмечал:
«Он был весьма серьезен и органически целомудренен, никогда никакого цинизма, никакой лжи не было у него с самого детства».
А вот и пример. Однажды при юном Серове взрослые стали рассказывать фривольные анекдоты. В разгар гогота кто-то опомнился и сказал: «Да мы развращаем мальчика!» На что Серов угрюмо заметил: «Я неразвратим».
В ранние годы, как отмечал Коровин, «Серов был человек мрачный, глубоко тоскующий. Он говорил: жизнь просто ненужная, невольная проволочка и тоска… Серов был брюзглив, ничто ему не нравилось…».
Нетрудно увидеть в такой оценке налет субъективизма и каких-то давних разногласий Серова с Коровиным.
А вот свидетельство более позднего периода, оно принадлежит Софье Олсуфьевой, портрет которой рисовал Серов: «Характер у Валентина Александровича был очень неровный: то шутит, живо и остроумно разговаривает, то вдруг сидит бирюком, и не скажи ему ничего…»
«По существу это был человек нежной, тонкой души, бесконечно верный друг, – вспоминает Дмитрий Философов. – Он ясно видел недостатки людей, их провалы, душевные изломы и охотно прощал все это, лишь было бы за что. Своей любовью он покрывал изъяны друзей, когда видел, что человек признает какую-нибудь ценность выше себя, служит ей бескорыстно…»
Всю жизнь Серов тяготился своим материальным положением, но когда был при деньгах, то никогда их не считал, охотно одалживал друзьям и знакомым:
– Я сейчас богат: получил за портрет. Не нужно ли взаймы? Могу предложить.
Ему вообще было чуждо накопительство. Дочь Серова вспоминает, как однажды Шаляпин и Коровин пригласили отца в ресторан «Метрополь»:
«Шаляпин и Коровин завтракали и, выпивая, полушутя, полусерьезно, рассуждали о том, куда лучше, в какой банк перевести за границу деньги.
– А я, – сказал папа, – уже перевел.
– Как, куда?!
– Прожил».
Да, это был стиль Серова: все тратить, не задумываясь о будущем. Хотя нет, задумываться-то он задумывался и часто, более того, боялся за свою многочисленную семью в том случае, если умрет, но… ничего не мог с собой поделать и продолжал бездумно «переводить» деньги. В нем начисто отсутствовала хозяйственная, расчетливая жилка. В то время когда его друзья Константин Коровин, Федор Шаляпин, Илья Остроухов могли покупать драгоценности, предметы роскоши, картины старых мастеров и дома, в семье Серова даже ремонт старой квартиры становился проблемой: «Лелюшка, дорогая. Зачем ты волнуешься по поводу ремонта и трат – это всегда так бывает. Главное, береги свое здоровье и детей, вот и все: остальное пустяки – деньги дело наживное…»
Что беспокоиться по пустякам? Главное – работа. Этот стиль жизни чувствовался во всей квартире Серова. Никакой роскоши. Чистота и аккуратность. Даже в кабинете Серова никаких разбросанных палитр, декоративных тканей, пустых тюбиков из-под красок, старых кистей. Только то, что нужно для работы, и все в строжайшем порядке. Ничего от богемы. Ничего от преуспевающего художника-дельца.
В ноябре 1903 года Серова чудом спасли от прободной язвы желудка. Весной следующего года он с женой отправился в Италию. Там, как всегда за границей, работал мало, больше смотрел. И оттачивал свой художественный вкус.
А потом грянула революция 1905 года. Интеллигенция, и художники в частности, по-разному отнеслась к грозным событиям. Друг Серова Александр Бенуа отстранился от бури, ибо посчитал, что «нельзя класть жизнь художника на такой недостойный вздор, как политика». Бенуа весь ушел в свой любимый XVII век и признавался, что «за деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов».
А что Серов? Он идет за гробом убитого Николая Баумана. Активно сотрудничает в журнале «Жупел», рисует едкие карикатуры «Виды на урожай 1906 года» (на голой стерне лишь пирамидки винтовок, и кругом ни души), «После усмирения» – карикатуру на Николая II, которого считал ответственным за социальный взрыв в России.
Но политика политикой, а живопись живописью, и Серов продолжает свою серию портретов знаменитых людей: Мария Ермолова, Гликерия Федотова, Федор Шаляпин, Максим Горький, Константин Бальмонт, Леонид Андреев, Михаил Врубель…
«Очень соскучилась по Вас, – пишет художнику артистка Малого театра Гликерия Федотова. – Так мы хорошо проводили с Вами время и вдруг расстались. Неужто навсегда? Доставьте же мне удовольствие снова повидать Вас и послушать Ваши тихие речи. Очень хочется также узнать, каких красавцев и красавиц Вы теперь пишете…»
Описывать портреты словами – безнадежное, почти бессмысленное дело, и пусть этим занимаются искусствоведы. Я, как рядовой любитель живописи, выделю лишь один портрет: первой красавицы Москвы того времени Генриетты Гиршман, жены крупного московского фабриканта. Портрет этот дивно хорош и, по всей вероятности, нравился (а соответственно и сама Гиршман) Серову в такой степени, что он поместил свой портрет в углу портрета Генриетты Леопольдовны, словно бы для того, чтобы навеки любоваться ее красотой. Написал свое лицо и полотно на мольберте отраженными в зеркале туалетного столика.
Интересно, что три года спустя портрет Генриетты Гиршман писал Константин Сомов, и там она тоже потрясающе красива, но смотрится все же иначе, чем у Серова, и в этом отразились два разных подхода художников к одной и той же модели. Серов смотрит на модель глазами живописца – как бы издали и весьма отстраненно, как смотрят, к примеру, на красивые греческие статуи, – любуясь, но не волнуясь. У Сомова взгляд иной – это взгляд мужчины, который в женской красоте прежде выделяет ее составные части: плоть и женственность. У Сомова и у изображенной им модели одинаковое состояние любовного вожделения, чего совершенно нет на полотне Серова.
Портреты следуют за портретами, и в этой гонке Серов начинает надрываться. Чем восстанавливает силы художник, и русский человек в частности? Ответ однозначен: алкоголем. Не избежал этого пагубного пристрастия и Серов, хотя об этом советские искусствоведы предпочитали умалчивать: ну как же, это разрушает образ художника. Раз классик – значит, без пороков и изъянов. Но что было, то было. И частенько Серов писал портреты ради сиюминутного заработка, только спрашивая у тех, кто ему подсовывал типаж для картины: «А не рожа ли?»
Изнурительная работа, нервы и, как следствие, экзема, которая долгие годы мучила Серова.
В 1910 году он рисует на себя шарж под названием «Скучный Серов»: осунувшаяся фигура, подогнутые колени, мешковато сидящий костюм, надвинутая на лицо панама, сигара во рту и сердитое выражение лица. Таким примерно предстает Серов в России. Но за границей, особенно в Италии, он преображается. Там, где, как сказал некогда Некрасов, «до нас нужды, над нами прав ни у кого», – там он почти всегда пребывал в веселом и радужном настроении. «А приятно утром купить хорошую, свежую, душистую розу и с ней ехать на извозчике в Ватикан, что ли, или на Фарнезину», – пишет Серов жене на родину.
Конечно, хорошо в Риме, но неплохо и в Париже. Именно в Париже, в театре «Chatelet», в балетном спектакле «Шехерезада» увидел Серов Иду Рубинштейн и мгновенно загорелся написать ее портрет.
– Не каждый день бывают такие находки. Ведь этакое создание… Ну что перед ней все наши барышни? Да и глядит-то она куда? – в Египет!.. Монументальность есть в каждом ее движении – просто оживший архаический барельеф! – говорил художник с несвойственным ему воодушевлением.
«Архаический барельеф» Серов перенес на портрет, и он начал жить своей самостоятельной жизнью. В мае 1911 года картина была выставлена в русском павильоне Всемирной выставки в Риме. Весьма любопытно, какое впечатление произвела она на Репина. Вот как вспоминает об этом Илья Ефимович:
«…Изящный, оригинальный, с самодовлеющей властью в походке, Серов был в хорошем настроении, и я был особенно рад ему и любовался им.
Он был одет с иголочки: серый редингот и прочее все одного серо-дымчатого цвета; платье сидело на нем великолепно; роза в зубах так шла к его белокурым волосам и приятно розовому цвету лица.
Вот мы и в его «целой зале»… По мановению коротенькой руки Серова, который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом поставили ящик в должное условию освещение, открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала – «Ида Рубинштейн»…
Мне показалось, что потолок нашего щелочного павильона обрушился на меня и придавил к земле… – пишет далее Репин, – я стоял с языком, прилипшим к гортани; кругом все задернулось мглой злокачественного «сирокко».
Наконец, овладев кое-как собою, я спросил; и сейчас же почувствовал, что спросил глупость, как идиот:
– А это чья работа? Антон, кто это…
– Да я же: портрет Иды Рубинштейн.
– Знаешь, – продолжал я, как во сне, – если бы я не видел сейчас тебя и не слышал ясно твоего голоса, я бы не поверил…»
Репин был ошеломлен.
«Какой скверный день… – записывает он далее. – Ах, поскорей бы уехать домой… Ничего уже мне не хотелось видеть, ни о чем не мог говорить… Все стоял передо мною этот слабый холст .большого художника.
Что это? Гальванизированный труп? Какой жесткий рисунок: сухой, безжизненный, неестественный, какая скверная линия спины до встречи с кушеткой: вытянутая рука, страдающая – совсем из другой оперы – голова!! И зачем я это видел!.. Что это с Серовым??? Да эти складки, вроде примитивного рисунка елочки декадентов… Матисса… Неужели и Серов желает подражать Матиссу?!»
Реалист чистой воды, Репин был в ужасе от декадентского портрета Серова, он просто не понял творческих поисков своего ученика. Как справедливо заметил в своей монографии Марк Копшицер, Серов сделал в картине средствами живописи то, что Ида Рубинштейн совершала на сцене своей игрой: слил воедино древность и модерн.
Современники Серова разделились на два лагеря. Одни (Репин, Суриков) выражали негодование, другие (Бенуа, Остроумов) отзывались восторженно. Художник и искусствовед Яремич посчитал портрет Иды Рубинштейн «классическим произведением русской живописи совершенно самобытного порядка».
Помимо этого портрета, Серов создал прекрасные образцы стиля модерн – «Похищение Европы», «Одиссей и Навзикая». Новая пластичность этих его работ завораживала зрителей. Однако сам художник никогда не переоценивал свое творчество, был чужд самолюбования. Он говорил: «Есть такой табак – «выше среднего». Вот я такой табак, не больше».
Не согласимся с такой оценкой: серовский «табак» высочайшего качества!..
В ноябре 1910 года Серов по приглашению богатого заказчика Цетлина попадает на французский курорт в Биарриц, где ему предоставили «комфорт до отупения». «Видишь, куда меня моя абсолютная свобода заносит, – сообщает он Лелюше. – Впрочем, это весьма просто – на всех частях света живут дураки, которым нужны, изволите видеть, портреты. А мне ganz Wurst – в Москве ли, Биаррице, в Риме».
То есть Серов выразил пушкинскую мысль: «…можно рукопись продать». То бишь картины.
Последний год жизни Серова – 1911-й – начался с разрыва с Шаляпиным. Великий артист в театре во время пения «Боже, царя храни» верноподданнически встал на колени перед ложей Николая II и этим поступком отвратил Серова от себя. Тот на колени никогда не становился.
В январе 1911 года художник закончил эскиз занавеса к балету «Шехеразада», над которым работал долго и серьезно (изучал во всех европейских музеях персидское искусство, заставлял дочь во время его работы играть «Шехеразаду» Римского-Корсакова). И вот занавес готов, это даже не занавес, а настоящая персидская многоцветная фреска.
После окончания спектаклей занавес должен был вернуться к Серову и стать его собственностью, но Серов умер, а Дягилев и не подумал отдать бесценное творение в семью художника. Более того, серовский занавес стал одной из причин ссоры двух друзей, двух художников – Бенуа и Бакста, которые спорили из-за идеи создания балета: кому эта идея пришла в голову первому? Арбитром в споре был Серов, но разногласия он не разрешил, и все кончилось безобразной сценой и размолвкой. А тем временем серовский занавес (вкупе с балетом, разумеется) имел грандиозный успех в Лондоне. Лондон стал последним заграничным городом, в котором останавливался Серов. Он побывал в музее Хогарта, ездил верхом в Гайд-парке (напомним, лошади – первая любовь Валентина Серова).
В Россию он вернулся очень утомленным, и его стали обуревать мысли о смерти, а тут еще зеленый попугайчик случайно залетел в окно дачи – плохая примета…
Мелкие неприятности, как назло, шли косяком: не любимая Серовым Матильда Кшесинская заявила в прессе, что собирается танцевать в дягилевской антрепризе, а балеты Дягилева Серов считал своими. Что еще? Гнойное воспаление зуба. И таких неприятностей набиралось много. Во время игры в городки прихватило сердце, ну и т. д.
Отражением гнетущего состояния духа у Серова явились его наброски к картине о Бетховене, темные и мрачные, как рембрандтовские офорты. При всем плохом самочувствии в свой последний год Серов сделал немало: написал блистательный портрет княгини Орловой, картину «Петр I и Монплезир», рисунки к басням Крылова.
22 ноября (5 декабря) 1911 года за Серовым пришла смерть, которая задолго до этого грозила ему своей костлявой рукой. Вот как описывает события того скорбного дня дочь художника:
«Утром ему, как всегда, няня привела в спальню Наташу, младшую сестру, которой было тогда три года. Он любил с ней возиться. Она кувыркалась на кровати, взобралась ему на ноги, прыгала, смеялась.
Но надо было вставать, ехать писать портрет княгини Щербатовой. Папа попросил няню увести Наташу. Они ушли.
Папа нагнулся, чтобы взять туфлю, вскрикнул и откинулся на кровать… Папа лежал на кровати, вытянувшись на спине, глаза были раскрыты, выражали испуг, грудь не дышала. Мама давала нюхать нашатырный спирт; я стала растирать ноги, и мне казалось, что они каменеют под моими руками.
Брат послал за доктором Трояновским, другом нашей семьи. Иван Иванович сел на кровать и приставил трубку к сердцу. «Все кончено», – сказал он и, весь согнувшись, подошел к маме.
День был солнечный, необыкновенно яркий, из окон гостиной был виден Архивный сад с пирамидальними тополями, белыми от инея. На углу стоял, как всегда, извозчик, шли люди – взрослые, дети, шли мимо дома, занятые своими делами и мыслями. Я смотрела в окно и не могла поверить случившемуся.
Как, неужели так быстро и так просто может кончиться жизнь?..»
За 14 лет до кончины Серова поэт Федор Сологуб писал:
Живы дети, только дети, –
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает,
словно плетью,
Уплетенной туго сетью
Возле каждой головы.
Хоть и даст она отсрочку –
Год, неделю или ночь,
Но поставит все же точку
И укатит в черной тачке,
Сотрясая в дикой скачке,
Из земного мира прочь.
Торопись дышать сильнее,
Жди – придет и твой черед.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок придет – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.
Но вернемся к воспоминаниям дочери: «День похорон. Весь кабинет и гостиная заставлены венками. Венков из живых цветов такое множество, что их ставили в кабинете один на другой до самого потолка. Комната была как бы в густой, душистой раме. На мольберте – эскиз углем – «Диана и Актеон». На столе – стакан с водой, чуть розоватой, с акварельной кистью в нем. Кругом – листки с рисунками, акварели, альбомчики.
Множество народу…»
Похороны Серова стали поистине национальными. Впервые страна так сильно скорбела об ушедшем художнике, до этого лишь утраты писателей (Пушкина, Некрасова, Достоевского, Тургенева, Чехова, Толстого) становились всенародным бедствием. А тут Серов, человек суровый, подчас резкий…
«Бывают смерти, в которые не веришь. Петербург не поверил смерти Серова. Целый день звонили. Целый день спрашивали. Целый день требовали опровержений. Не хотели признать ужасного, непоправимого…» – так писал Николай Рерих.
«Неужели нет более в живых этого перла между художниками, Валентина Александровича Серова, в полном расцвете сил и красоты своего чарующего особенной простотой и правдой неизъяснимого таланта… Ах, Боже, как убийственно горько думать, что он умер!.. – восклицал Илья Репин. – Боже, какая потеря!.. Сейчас ставлю в памяти его дивные создания. Все эти самоцветные драгоценные каменья. На всех выставках я раньше всего бежал к его работам. Неужели новых не будет?..»
«Умер наш лучший чудесный художник-мастер. Как больно все это – как не везет нам на лучших людей и как быстро они сходят со сцены…» (из письма Б. Кустодиева Ю. Кустодиевой).
Серов «умер смертью воина в бою – среди буйной работы, как и жил…» (Н. Симонович-Ефимова).
«Серов – самый одаренный, в чисто живописном отношении, русский художник», – сказал как отрубил Александр Бенуа, художник и критик безупречного вкуса.
Картины Серова удивительно красивы по краскам, не будучи написаны «в красивом тоне», – еще один вывод Бенуа.
«Он был свободен, был глубок, он был прекрасен – этот мастер, столь далекий внешности и эффектов…» – писал Николай Пунин по поводу посмертной выставки Серова.
Что еще добавить в конце нашего краткого рассказа? Серов умер, а многочисленное племя Серовых оказалось разбросанным по всему миру: Франция, Ливан, Кипр…
Знаменитый рояль «Бехштейн» из семьи Серова, к клавишам которого прикасались пальцы Александра Серова, Валентины Бергман, Федора Шаляпина и других знаменитых музыкальных деятелей, в блокаду Ленинграда был продан за мешок картошки.
Где ныне звучат его божественные звуки? Кто знает! Но висят на стенах музеев картины Валентина Серова. Они способны вызвать звуки в душе – радостные, скорбные, возвышенные, низкие, меланхолические, скептические и прочие из целой гаммы звуков, которыми наполнена человеческая жизнь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.