IX. «БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ»
IX. «БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ»
«Нам, не вышедшим из господствующего класса, учиться было мучительно, но еще мучительнее было работать, поэтому так много трагического в судьбе больших ученых капиталистического общества».
В. Р. Вильямс
Как Костычев жил на рубеже шестидесятых и семидесятых годов? На этот вопрос трудно ответить точно. Архивы не сохранили нам почти никаких документальных свидетельств об этом периоде жизни Костычева. Но многое легко можно себе представить: снова голод, безработица, мучительное сознание невозможности применения своих знаний для облегчения участи народной. И при воем том твердое понимание своих творческих возможностей, обилие научных планов, смелых идей.
Тяжелые времена наступили для Костычева сразу же после ареста Энгельгардта. Директор института предупредил Костычева о том, чтобы он не надеялся ни на какие работы в химической лаборатории. Пришлось не только расстаться с любимым делом, но и искать средств к существованию. В таком же положении очутился и другой ближайший сотрудник Энгельгардта — П. А. Лачинов, освобожденный из-под ареста. Костычев и Лачинов особенно близко сошлись после высылки из Петербурга их учителя. Друзья совместно начинают искать выхода из того бедственного положения, в котором они теперь оказались.
Неутомимо путешествуют они по Петербургу в поисках «казенного» места. Лачинов и Костычев побывали в университете и других высших учебных заведениях, где могли быть нужны лаборанты, в Академии наук, в разных департаментах. Но везде они, как «политически неблагонадежные», получали отказ. Наконец Лачинову, уже очень известному исследователю-экспериментатору в области органической химии, предложили скромное место лаборанта на химическом заводе.
В 1870 году друзья поселились в одном из домов, принадлежавших владельцам этого завода, за Невской заставой на Шлиссельбургском тракте. Это была рабочая окраина столицы. Жить здесь было небезопасно. Полиция усиленно следила за Лачиновым и Костычевым. Спустя год Лачинову удалось снова получить место в Земледельческом институте, а Костычев занял его должность в заводской лаборатории.
Лаборатория эта едва ли могла быть сколько-нибудь хорошей, работа в ней не удовлетворяла молодого ученого, но все же она давала ему кусок хлеба. Завод изготовлял квасцы, серную и соляную кислоты и еще некоторые химические продукты. Рабочие трудились здесь по четырнадцать часов в сутки, подвергаясь неслыханной эксплуатации со стороны капиталистов-заводчиков. В цехах не существовало никакой вентиляции, и люди вынуждены были дышать удушливыми парами серной кислоты. Костычеву приходилось целыми часами находиться в этих цехах и проверять качество и чистоту получаемых продуктов. Он очень тяготился этой работой и считал, что ему косвенно приходится помогать заводчикам эксплуатировать рабочих.
Костычев с его прямым и резким характером не мог мириться с заводскими порядками и нередко вступал в споры с управляющим и даже с самими хозяевами. Дело кончилось тем, что ему отказали от места и предложили немедленно освободить квартиру в заводском доме. Он опять остался без заработка.
Лачинов при поддержке известного ботаника профессора И. П. Бородина, занявшего в Земледельческом институте место покойного Карельщикова, добивался возвращения Костычева в институт, но из этого ничего не получилось. Сыну крепостного дворового человека Павлу Костычеву было трудно пробивать себе дорогу. Три года продолжались его мучения. Это были мучения не только нравственные, но и физические: почти все это время он вел полуголодное существование.
Наконец в декабре 1872 года ему удалось с помощью другого ученика Энгельгардта — Пургольда — получить работу. Костычев был «назначен на службу исправляющим должность пробирера лаборатории Министерства финансов»{ГИАЛО, фонд 14, дело 31441, связка 1752, опись 3, лист 6.}. Спустя некоторое время ему было поручено также проведение практических занятий по химии для учеников пробирного училища. Здесь Костычев проработал до 1876 года.
Поступление в эту лабораторию было сопряжено для Костычева с немалыми трудностями. Для зачисления на штатное место пробирера нужно было, в согласии с существующей табелью о рангах, получить определенный чин. В конце концов — официально лишь в июне 1874 года — Костычев и получил чин коллежского секретаря. Но до этого почти полгода шла переписка между «пробирной палаткой» и Петербургским земледельческим институтом, с одной стороны, и Московской казенной палатой, с другой, об исключении Костычева из числа мещан города Москвы. Костычев происходил из так называемого податного сословия, поэтому он вынужден был во время работы в Московской земледельческой школе в качестве репетитора записаться в число мещан города Москвы и платить там соответствующие подати. За ним осталась «недоимка» в сумме восьмидесяти копеек, и Московская казенная палата, ведавшая взиманием податей, на этом основании не желала исключить его из списка московских мещан. Наконец эти злосчастные восемьдесят копеек быkи взысканы принудительно. Московская казенная палата в своем письме в Петербург от 13 июня 1873 года сообщала:
«Казенная палата, сделав распоряжение об исключении из счета московских мещан Павла Андреева Костычева, имеет честь уведомить Вас об этом»{ГИАЛО, фонд 14, дело 31441, связка 1752, опись 3, лист 6.}.
Обязанности пробирера состояли главным образом в определении пробы золотых и серебряных монет, присылаемых из Монетного двора и казначейства. Нередко на анализ поступали также фальшивые монеты. В архивах лаборатории, или, как ее еще называли, «пробирной палатки», сохранилось немало документов, показывающих, какое большое количество определений проб провел Костычев за время своей работы в качестве пробирера. Работа эта была довольно скучной и однообразной.
Начальство скоро заметило, что в лице Костычева лаборатория имеет опытного аналитика. Ему стали поручать и другие, более сложные анализы. Он принимает участие в исследовании химического состава образцов медной руды, хромистого железняка, свинцовой руды, проб воды Черного моря из разных мест и с различных глубин. В 1874 году пробиреру Костычеву была поручена особо ответственная работа: он анализирует два образца новых сплавов для изготовления подшипников, определяет содержание свинца и углерода в двух образцах стали и изучает химический состав антрацита из Донецкого бассейна. И хотя у Костычева совсем не лежала душа к таким анализам, делал он их безупречно. Они не давали ему забывать технику лабораторных исследований. Работа в «пробирной палатке» сделала его подлинным аналитиком-виртуозом.
В голове Костычева зрели планы научных исследований по вопросам питания растений, изучения почв России, применения удобрений, а он был вынужден заниматься скучными анализами в «пробирной палатке». Для многих других начинающих исследователей такое положение явилось бы подлинной трагедией. Какое огромное множество молодых дарований погибло в царской России, было задушено самодержавием раньше, чем они сумели проявить свои таланты, стать учеными, занять то место среди лучших сынов народа, которое могло бы им принадлежать!
Все порядки, господствовавшие в царской России, казалось, неумолимо толкали Костычева или на путь неудачника-пьяницы, или на путь смирения перед неотвратимой судьбой и примирения с печальной российской действительностью. Но Костычев не смирился и не примирился.
Он упорно продолжает изучать существующий агрономический опыт, внимательно следит за всеми новинками по агрономии, почвоведению, химии, физиологии растений, пишет статьи по злободневным вопросам сельского хозяйства. В этой деятельности нет строгой системы, но причины понятны: он оторван от экспериментальной работы в лаборатории, не может принимать участие в научных экспедициях.
Первое время после ареста Энгельгардта сельскохозяйственные журналы совершенно не публиковали статей Костычева: они боялись печатать скомпрометированного в политическом отношении автора. Только в 1872 году в журнале «Сельское хозяйство и лесоводство», а затем и в «Земледельческой газете» вновь стали появляться статьи за подписью Костычева. Они представляли собой ценные научные труды, но сам автор считал их малозначительными, а главное, не основанными на личных наблюдениях, опытах, экспедициях. Костычев, по призванию тонкий натуралист и искусный экспериментатор, был в силу своих жизненных обстоятельств отдален и от природы и от настоящей исследовательской лаборатории. Он мучительно чувствовал всю тяжесть своего положения. Когда друзья при встречах спрашивали у него, что он делает, Костычев отвечал им с грустной улыбкой:
— Я? Нахожусь без определенных занятий.
— А «пробирная палатка»?
Костычев в ответ только махал рукой. И действительно, для этого молодого, но во многом уже прочно сложившегося ученого работа по определению пробы фальшивых монет была таким внутренне чуждым делам, что он вполне правильно причислял себя к разряду лиц, находящихся «без определенных занятий».
Зимой, когда в «пробирной палатке» и в училище было много работы, его особенно сильно тянуло в Лесное — в химическую лабораторию, а весной, когда почки на деревьях, набухая, набирались новой силы, он думал о дальних поездках куда-нибудь на юг России, в черноземные степи… Но эти мечты оставались мечтами. Работа в лаборатории Министерства финансов вовсе не предполагала научных командировок в отдаленные или хотя бы близкие районы страны. Отпусками пробиреров тоже не баловали. Один только раз за четыре года коллежский секретарь Костычев был в 1873 году в отпуске «с 24 июля на один месяц, из коего в срок явился»{ГИАЛО, фонд 14, дело 31441, связка 1752, опись 3, лист 11.}.
Не раз думал Костычев о том, чтобы покинуть Петербург. Но он помнил свою юношескую клятву: никогда не работать на помещика. В отъезд же можно было получить только хорошее место «ученого управителя» в каком-нибудь большом помещичьем имении. И молодой человек, снова решил остаться в Петербурге. Здесь были друзья — Лачинов и другие ученики Энгельгардта, любимая публичная библиотека на Невском проспекте, в которой было прочитано такое множество книг и журналов, можно было посещать публичные лекции, выставки картин. Здесь был культурный центр России. Скоро появилась еще одна причина, удерживавшая Костычева в столице.
***
Костычев любил живопись. Он не пропускал ни одной выставки картин. Особенно его привлекали русские художники реалистической школы. С большим интересом и сочувствием следил он за деятельностью «Товарищества передвижных художественных выставок», организованного в 1870 году по инициативе видных и наиболее прогрессивных русских художников: И. Н. Крамского, Г. Г. Мясоедова, В. Г. Перова, H. H. Ге. Желая сделать произведения искусства достоянием широких народных масс, члены организованного товарищества устраивали художественные выставки, которые переносились, «передвигались» из Петербурга в другие крупные города России: Москву, Нижний Новгород, Киев. Искусство первых передвижников в большинстве своем носило ярко выраженный обличительный характер; оно бичевало пережитки крепостного права, учило любить народ и ненавидеть его угнетателей. Передвижники сыграли большую роль в укреплении реалистического направления в русской живописи.
Первая выставка передвижников была устроена в 1871 году. Все, что было в Петербурге передового, прогрессивного, только и говорило в эти дни о выставке и картинах Крамского, Мясоедова, Ге, Перова.
Одним из первых попал на выставку и Костычев. Он ее осматривал не один раз. Огромное впечатление произвела на него картина Мясоедова из крестьянской жизни — «Страдная пора» — и особенно «Чтение «Положения 19 февраля». Костычев еще яснее понял, как злодейски был обманут и обворован народ в результате пресловутой крестьянской реформы.
В это время Костычев повстречал молодую девушку Авдотью Николаевну Фокину. Она ему очень понравилась. Их интересы во многом оказались общими. Авдотья Николаевна тоже любила живопись, но только живопись «идейную». Она осуждала старое, «академическое» направление, далекое от народа, и восторженно приветствовала передвижников. Девушка была очень начитана: знала многие произведения Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена, а сочинения M. E. Салтыкова-Щедрина цитировала наизусть целыми страницами.
С ней нужно было держать ухо востро, была она великая насмешница, и Костычеву нередко от нее доставалось. По воспоминаниям одного из знакомых Костычевых, В. Оболенского, Авдотья Николаевна была «одной из образованнейших женщин своего времени» и до самой смерти сохранила «свой живой ум, неподражаемый, чисто щедринский юмор и красочную образность рассказа».
Происходила Авдотья Николаевна из бедной семьи. Отец ее был чиновником XIV класса — это являлось самой низшей ступенью табели о рангах. Костычев и Авдотья Николаевна встречались и на художественных выставках и в публичной библиотеке, на лекциях, а иногда и в Летнем саду или на Островах. В Петербурге было немало хороших мест для встреч и прогулок. Они много и горячо спорили о литературе, о живописи, еще чаще о политике. Постепенно Авдотья Николаевна заражалась интересом своего собеседника к агрономии и естествознанию, поддерживала и подбадривала его в самые тяжелые для него дни, когда он ушел с химического завода или с таким трудом добивался места пробирера.
Как только Костычев получил это место, молодые люди поженились. Их доходы были очень невелики, но они оба не привыкли к роскоши, а труд и лишения их не пугали. Пробирерское жалованье составляло 900 рублей в год, за проведение практических занятий по химии с учениками пробирного училища платили 12 рублей 50 копеек в месяц, кое-что давали литературные заработки, Авдотья Николаевна прирабатывала частными уроками. Так они сводили концы с концами, сняли маленькую и очень скромную квартирку, много работали, иногда ходили в театр, имели обширный круг знакомых. Жили молодожены очень дружно.
Авдотья Николаевна делала все возможное, чтобы освободить мужа от мелочных забот по дому, доставить ему как можно больше досуга для его научных занятий. После женитьбы Костычев начал больше и плодотворнее трудиться, больше и лучше писать. Круг его интересов и представлений даже в специальной сельскохозяйственной области значительно расширился. Этому также способствовали новые знакомые Костычевых.
***
Еще во время первой передвижной выставки Костычев и Авдотья Николаевна- познакомились с выдающимся русским художником Николаем Николаевичем Ге (1831–1894). Огромный успех на выставке имела его картина «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе»{В настоящее время картина выставлена в Русском музее в Ленинграде.}. Она была создана художником на основе глубокого изучения петровской эпохи и правильного понимания ее исторического значения для дальнейшего развития России. В семейной драме русского царя Ге сумел показать столкновение прогрессивных и реакционных сил эпохи. Петр в картине Ге руководствуется в своем отношении к сыну — изменнику родине — идеями патриотизма и гражданского долга. Передовая общественность в лице M. E. Салтыкова-Щедрина горячо приветствовала картину художника, сумевшего показать торжество передовых, растущих общественных сил.
В фельетонном словаре В. Михневича «Наши знакомые» о Ге и его творчестве было сказано верно и образно: «Кроме технических достоинств письма, реализма и исторической точности портретов и бытовой обстановки, Николай Николаевич обладает редким искусством воспроизводить на своих картинах внутренний дух, идею и характер действующих лиц… Посмотрев на Петра I и Алексея на картине Ге, постигаешь их взаимоотношения гораздо яснее и образнее, чем из прочтения грузной пятитомной «Истории Петра Великого» Устрялова»{Н. Г. Устрялов (1805–1870) — историк, академик, профессор Петербургского университета.}.
Вот эта необычайная проникновенность в творчестве Ге произвела огромное впечатление и на молодых влюбленных. Подолгу простаивали они перед его картиной и, наконец, познакомились и с самим художником, отличавшимся крайним демократизмом и очень большой общительностью. Как произошло это, точно неизвестно, но знакомство быстро перешло в очень тесную дружбу на всю жизнь.
Известный русский музыкальный и художественный критик Владимир Васильевич Стасов — автор книги «Николай Николаевич Ге, его жизнь, произведения и переписка» (1904) — указывал, что Ге познакомился с Костычевыми в самом начале семидесятых годов. Об их отношениях Стасов говорил: «Дружба и с мужем, и с женой была постоянна и неизменна, хотя они иногда очень во многом не сходились и сильно спорили». Однако эти споры начались много позднее, когда Ге стал увлекаться толстовством и впадал порой в крайнюю религиозность. В начале же семидесятых годов художник являлся видной фигурой одного из самых прогрессивных кружков столицы.
Костычевы часто бывали в доме у Ге, а еще чаще он навещал их. В период с 1872 по 1875 год художник не только бывал у Костычевых, но и рисовал у них в квартире этюды для многих своих картин. В то время, когда Костычевы познакомились с Ге и стали бывать у него, он впервые встретился с начинающим тогда художником И. Е. Репиным. Вот как отзывался о Ге Репин в своей книге «Далекое близкое»:
«Ге любил говорить, как все умные люди, по замечанию лермонтовского Печорина. Всегда увлеченный какой-нибудь новой идеей, он говорил от души, красиво и увлекательно» Репин прямо говорит, что ему в 1871 году «посчастливилось познакомиться с Николаем Николаевичем и попасть на его «четверги».
Он жил тогда на Васильевском острове в Седьмой линии, во дворе, в невысоком флигеле русского монастырского стиля, с оригинальной лестницей, украшенной толстыми колоннами. Просторная, продолговатая, но невысокая зала в его квартире напоминала обстановку литератора: на больших столах были разложены новые нумера гремевших тогда журналов — «Вестника Европы», «Отечественных записок», «Дела», и других, красовавшихся здесь своими знакомыми обложками».
Когда гости попадали в небольшой коридор, отделявший столовую от мастерской, их глазам представлялось странное зрелище: на стене были прикреплены две самодельные вывески. На одной было написано: «Столяр Петр Ге», на другой — «Переплетчик Николай Ге». На вопрос озадаченных гостей, что это за мистификация, Ге объяснял:
— Это комната моих малолетних сыновей. Я хочу приохотить их к ремеслам, чтобы им в жизни всегда была возможность стоять на реальной почве.
Это была одна из странностей художника, но у него их было немало, и гости постепенно привыкали к ним.
Костычевы могли здесь читать новые номера журналов, слушать вдохновенные рассказы хозяина о задачах искусства, могли смотреть «сколько угодно» его картины. По словам Репина, Ге всегда «любезно и просто рассказывал… весь план начатой своей картины». Художник в это время лепил бюст Белинского, вынашивал планы новых картин из русской истории, мечтал о создании большой картины из жизни Пушкина.
Но самым интересным в квартире Ге было то общество, которое собиралось здесь вечером по четвергам. Об этом вспоминал и Репин. «На вечерах по четвергам, — писал он, — собирались у Ге самые выдающиеся литераторы: Тургенев, Некрасов, Салтыков… Пыпин{А. Н. Пыпин (1833–1904) — видный, прогрессивный исследователь в области русского языка и литературы.}, Потехин{А. А. Потехин (1829–1908) — прогрессивный писатель, и драматург, высоко ценимый Добролюбовым.}; молодые художники: Крамской, Антокольский; певец Кондратьев и многие другие интересные личности». Очевидно, к числу этих интересных личностей относились и молодожены Костычевы. На вечерах, по словам художника Г. Г. Мясоедова, говорили об искусстве и о политике «в тоне крайнего либерализма».
Особое значение для Костычевых имело знакомство с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным, которых молодые супруги боготворили. Некрасов и Салтыков-Щедрин совместно издавали журнал «Отечественные записки», являвшийся самым передовым русским легальным журналом в эпоху семидесятых годов.
«Отечественные записки» не только печатали наиболее значительные произведения русской художественной литературы, но и живо откликались на многие общественные и научные вопросы современности. В этом журнале печатал Энгельгардт свои письма «Из деревни»; здесь в 1875 году появилась интересная полемическая статья молодого геолога В. В. Докучаева об осушении болот Полесья, напечатал в журнале одну свою работу и Костычев.
***
Ге часто заходил к Костычевым и рисовал у них. Это началось вот с чего: художник задумал написать новую картину «Екатерина II у гроба Елизаветы». Ему хотелось борьбу нового со старым воплотить в фигурах Екатерины и Петра III. Художника мучил вопрос, с кого ему писать Екатерину; долгое время не мог он найти подходящую натуру. По словам В. В. Стасова, Ге после долгих поисков, «…наконец, остановился на типе одной знакомой дамы — Авдотьи Николаевны Костычевой, который казался ему приближающимся к типу Екатерины II. Он ставил ее на натуру, указывал движение и позу».
К 1874 году Ге закончил картину, и тогда же она появилась на очередной передвижной выставке{Картина «Екатерина II у гроба Елизаветы» в настоящее время выставлена в Государственной Третьяковской галерее в Москве.}. Несмотря на большие старания художника, эта картина не имела того шумного успеха, который выпал на долю картины «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе».
Костычевы тоже критиковали новую картину; они говорили, что она мало выразительна, а исторический момент, запечатленный на ней, вовсе не представляет выдающегося интереса.
— До народа эта картина не дойдет, — говорил Костычев.
Ге начинал страстно спорить, но потом соглашался с критикой. Мысль о том, что картина будет непонятна, неинтересна простому народу, особенно его убивала.
По воспоминаниям дочери Льва Толстого — Т. Л. Сухотиной-Толстой, Ге относился к простому народу не только с любовью, но и с уважением. Когда он позднее переселился в Черниговскую губернию, то, написав новую картину, всегда созывал своих соседей-крестьян и показывал им свою работу, внимательно прислушивался к их мнению.
«В их отзывах для меня всегда — награда за мои хлопоты, — писал он Льву Толстому. — И кто это выдумал, что мужики и бабы, вообще простой люд, — груб и невежественен? Это не только ложь, но, я подозреваю, злостная ложь. Я не встречал той деликатности и тонкости нигде и никогда. Это правда, что нужно заслужить, чтобы тебя поставили равно по-человечески, чтобы они сквозь барина увидели человека, но раз они это увидят — они не только деликатны, но нежны».
Одними из первых советчиков Ге были Костычев и его жена. О многом совещался художник со своими молодыми друзьями. Часто обсуждали они план новой картины — «Пушкин и Пущин». Сюжетом для нее должен был послужить следующий эпизод: в 1825 году декабрист, член «Северного общества» Иван Иванович Пущин посетил своего друга Пушкина, пребывавшего в то время в ссылке в селе Михайловском Псковской губернии.
Пущин, вообще оказывающий на поэта революционное влияние, в этот раз сообщает ему о существовании тайного общества. Пушкин, воодушевленный этой вестью, с подъемом читает привезенный гостем устав «Северного общества»{Существует и другая трактовка содержания этой картины: Пушкин читает Пущину свои новые стихи. — Ред.}.
Сюжет был задуман революционный и патриотический, надо было его воплотить в реальные образы. Ге отправился в Псковскую губернию, посетил село Михайловское и соседнее Тригорское, познакомился с престарелой А. П. Керн, которой Пушкин посвятил свое стихотворение «Я «помню чудное мгновенье». В Михайловском художник нашел очень мало сохранившегося от пушкинских времен, и ему трудно было воссоздать обстановку дома великого поэта.
Когда Ге, несколько разочарованный, вернулся в Петербург, к нему на помощь снова пришли «его милые Костычевы».
Авдотья Николаевна и сам Костычев были большими любителями русской старины, у них в доме была кое-какая старинная мебель и посуда, приобретенные по случаю. Все это очень пригодилось Ге в его работе над новой картиной. В. В. Стасов писал об этом в своей книге о Ге: «В доме у своих друзей Костычевых, в Петербурге, он нашел также мебель и разные предметы времени 20-х годов, вполне однородные с мебелью и разными предметами, виденными им в Псковской губернии, и потому писал с них с натуры в Петербурге все, что ему надо было для картины. Стол, кресла, ширмы, лампа прямо нарисованы и написаны им с того, что он видел у Колычевых».
Картине, когда она была окончена, дано было другое название: «Пушкин в селе Михайловском». Она очень понравилась Н. А. Некрасову, и он приобрел ее для себя.
Во время посещения костычевской квартиры Ге толковал не только о живописи, но разговор заходил и о литературе, философии. Больше всего Ге любил говорить об А. И. Герцене, которого он хорошо знал лично и буквально обожал. «Кто жил сознательно в 50-х годах, — писал Ге, — тот не мог не испытать истинную радость, читая Искандера{Искандер — литературный псевдоним А. И. Герцена.} «Сорока-воровка», «Письма об изучении природы», «Дилетантизм и буддизм в науке», «Записки доктора Крупова», «Кто виноват?», «По поводу одной драмы», наконец, первый том «Полярной звезды». Были и другие писатели, но никто не был так дорог своею особенностью, как Искандер…
Герцен был самым дорогим, любимым моим и жены моей писателем. Я подарил своей жене, еще невесте, его статью «По поводу одной драмы», как самый дорогой подарок».
Находясь в Италии, Ге близко сошелся с Герценом и написал его портрет. «Великолепный, живой портрет Герцена поражал всех», — вспоминал И. Е. Репин. Портрет этот с автографом великого революционера-демократа Ге показывал только ближайшим друзьям: имена Герцена и Чернышевского были под полным запретом.
Ге с таким воодушевлением говорил о Герцене, что Костычевы глубоко заинтересовались его произведениями, доставали они их у того же Ге. Важное значение для Костычева имело знакомство с философскими воззрениями Герцена. В. И. Ленин в своей статье «Памяти Герцена» писал: «В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени… Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед — историческим материализмом»{В. И. Ленин. Сочинения, т. 18, стр. 9—10.}.
Герцен материалистически подходил к объяснению явлений природы, он был горячим приверженцем теории развития в естествознании, подчеркивал прогрессивный для своего времени характер идей, выдвинутых Ч. Ляйелем в геологии, Ламарком и Жоффруа — в биологии. Герцен широко пропагандировал работы передовых русских ученых, например М. Г. Павлова, а также профессора Московского университета К. Ф. Рулье (1814–1858), выдающегося русского биолога, одного из предшественников Дарвина в России.
Явления природы изучать надо не только в развитии, но и в их взаимной связи — вот чему учил Герцен.
«Природу остановить нельзя, — читаем мы у него в «Письмах об изучении природы», — она — процесс, она — течение, перелив, движение… Смотрите на нее, как она есть, а она есть в движении; дайте ей простор, смотрите на ее биографию, на историю ее развития, — тогда только раскроется она в связи… Ни человечества, ни природы нельзя понять мимо исторического развития».
Природа полностью познаваема. Ее познание вооружает человечество методами управления природой, переделки ее; здесь Герцен как бы перекликался с Чернышевским. Только идеалисты, реакционеры от науки думают, что природа непознаваема и ее нельзя подчинить и преобразовать. На все «проклятия идеалистов» настоящие ученые, как писал Герцен, «молча отвечали громко то пароходами, то железными дорогами, то целыми отраслями науки, вновь разработанными, как геогнозия{Вышедшее теперь из употребления наименование геологии. — И. К.} политическая экономия, сравнительная анатомия, то рядом машин, которыми они отрешали человека от тяжких работ».
Побеждает всегда только передовое, прогрессивное — это характерно и для общественной жизни, и для философии, и для естествознания. «Все то, что останавливается и оборачивается назад, каменеет, как жена Лота, и покидается на дороге. История принадлежит постоянно одной партии — партий движения», — писал Герцен.
Естественно, что эти идеи выдающегося русского философа оказали значительное влияние на Костычева, как и на многих других передовых русских ученых, — Читая Герцена, Костычев вновь теоретически осмысливал то, к чему он и сам уже подходил, но подходил еще ощупью. Ведь и он считал, что решение любого агрономического вопроса должно основываться на всестороннем обсуждении, должно учитывать связи этого вопроса с другими. Только такой комплексный, целостный подход к явлениям природы и сельскохозяйственному производству может обеспечить научный и практический успех.
Герцен придавал первостепенное значение и воспитательной стороне истинно научного естествознания. Он писал: «Нам кажется почти невозможным без естествоведения воспитать действительное, мощное умственное развитие. Никакая отрасль знаний не приучает так ума к твердому положительному шагу, к смирению перед истиной, к добросовестному труду и, что еще важнее, к добросовестному принятию последствий такими, какими они выйдут, как изучение природы. Ими бы мы начинали воспитание для того, чтобы очистить отроческий ум от предрассудков, дать ему возмужать на этой здоровой пище и потом уже раскрыть для него, окрепнувшего и вооруженного, мир человеческий, мир истории, из которого двери отворяются прямо в деятельность, в собственное участие в современных вопросах».
Чернышевский и Герцен стали учителями Костычева — учителями в области философии, в области теории.
Чернышевский, Герцен и отчасти Энгельгардт помогли Костычеву ставить и правильно решать наиболее важные, узловые вопросы сельскохозяйственной науки.