IV. ГОДЫ УЧЕНИЯ В МОСКВЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV. ГОДЫ УЧЕНИЯ В МОСКВЕ

Или, может, ты дворовый

Из отпущенных?.. Ну, что ж!

Случай тоже уж не новый —

Не робей, не пропадешь!

Н. А. Некрасов

В августе 1861 года Костычев на попутных подводах прибыл в Москву. Через весь город, дивясь на все, юноша отправился на Смоленский бульвар, где в собственном трехэтажном доме помещалась Земледельческая школа{Здание Московской земледельческой школы сохранилось до нашего времени.}.. По огромной вывеске на фронтоне юноша узнал, что цель его путешествия достигнута. Перед домом был красивый сад, созданный трудом самих учеников под руководством Анненкова. За главным зданием школы виднелись плантации огородных, лекарственных и декоративных растений. Это был один из так называемых акклиматизационных садов Анненкова.

Рядом с «парадным» зданием, где помещались классы, кабинеты, канцелярия и библиотека, стояли два длинных невзрачных дома с небольшими окошечками, выходившими в сад. В этих домах в маленьких низеньких комнатах жили ученики. Здесь они спали и «твердили уроки». За учениками неусыпно следили «дядьки» из отставных унтер-офицеров. По уставу школы полагалось «для присмотра за внутренним порядком, при каждых восьмидесяти учениках, по одному исправному унтер-офицеру». Одна из обязанностей дядек состояла в том, чтобы о проступках учеников доносить не только школьному начальству, но и полиции. Дядьки водили учеников строем в церковь, в столовую, в баню, «приводили в исполнение» приговоры начальства, то-есть секли учеников и сажали их в карцер, а также щедро наделяли их щелчками и тумаками уже по собственной инициативе.

В Земледельческой школе было пять классов. Режим в ней господствовал в полном смысле слова николаевский. На этом строго настаивали чиновники и вельможные руководители Московского общества сельского хозяйства, ведавшие школой и устанавливавшие для нее порядки.

Письмоводитель канцелярии Тимпанский, принимая у Костычева его документы, сразу обратил внимание на этого юношу с черными дерзкими глазами. Тимпанский, бывший ярым сторонником «строгостей», зачитал Павлу из устава школы свой любимый параграф № 37. «Наказание виновных, по мере проступков: быть поставленным на колени; быть лишенным обеда; лишиться прогулки или какого-либо удовольствия; быть посаженным в особое место на хлеб и на воду, а большие проступки наказываются розгами».

Костычев с презрением посмотрел на Тимпанского и сказал, что эти наказания его не пугают, а вести себя он будет так, как того требует устав. Для него самым главным было то, что он добрался до Москвы, будет учиться в этой красивой школе и сможет пойти дальше по пути науки, пути прекрасному и увлекательному, который так неотразимо манит его.

Многие ученики смертельно боялись розог и темного карцера, от постоянных побоев становились тупыми и забитыми. Частые избиения были одной из причин очень низкой успеваемости в школе; много учеников не могли «дотянуть» до конца. По официальным отчетам школы, в некоторые годы около половины учеников оставалось в классе на второй год. Плохая успеваемость учеников школы объяснялась также их слабой подготовкой в уездных училищах.

Костычев успешно выдержал приемные экзамены. И учителя и директор были удивлены. Юноша прекрасно читал и писал. Он не только знал арифметику, но и имел основательную подготовку по геометрии и даже по алгебре, которую в Земледельческой школе вообще не изучали. Павел также хорошо знал географию, историю и даже читал кое-какие книги по сельскому хозяйству. Он был принят в третий класс. Ему отвели койку в спальне, снабдили положенным запасом перьев и выдали форменную куртку.

Начались суровые годы учения.

Жизнь учеников в школе была несладкой не только потому, что их на каждом шагу подстерегали наказания. Было и другое. Прежде всего много тяжелой физической работы. Никаких каникул не было. С 1 сентября по 10 мая шли учебные занятия, а летом, с мая по сентябрь, ученики работали на хуторе не только как практиканты, но и как землекопы, пахари, косари.

Кормили учеников плохо; только ржаной хлеб и квас эконом отпускал в более или менее достаточном количестве. Из этих двух «кушаний» состоял завтрак и ужин учеников.

В уставе школы о питании учеников говорилось: «Пища их состоит: в будни из двух блюд, то-есть щей и каши, а в праздники и в воскресенье прибавляются пироги. В посты едят постное». Впрочем, постное приходилось есть гораздо чаще. На содержание одного ученика в течение года отпускалось «муки ржаной 18 пудов, солоду на квас 20 фунтов», «на прочие припасы… по 4 копейки в день». Несмотря на относительную дешевизну съестных припасов, такая сумма — 4 копейки — была очень мизерной. Поэтому неудивительно, что ученики постоянно были полуголодными и не могли учиться успешно, часто болели. Некоторые из них заболевали чахоткой, и школьному лекарю Алексею Михайловичу Сперанскому было немало работы. Но что он мог сделать? На медикаменты Московское общество сельского хозяйства отпускало ничтожные средства.

Третий класс был «знаменит» большим количеством слабых, неуспевающих учеников. Впрочем, этим он особенно не отличался от других классов школы: за период с 1860 по 1863 год из 150–160 человек выбыло, не окончив курса, 57. Но в школе были и хорошие ученики.

Из учеников третьего класса особенно выделялись своими способностями и знаниями Николай Гудков, Еремей Мальцев и Александр Рубцов. Первый происходил из мещан, двое других были крестьянскими сыновьями. В классе учились и представители привилегированных сословий: ученик Павел Маренич происходил из дворян, три ученика — из богатых купеческих семей, а двое — братья Александр и Владимир Штерны — были иностранными подданными. Все они свысока смотрели на мужицких детей. Успеха же в науках не имели. Первым учеником скоро стал новичок Костычев, за ним тянулись Гудков, ставший другом Павла, Мальцев, Рубцов, Матяшев, Мельников и другие смышленые крестьянские дети. Успехи лучших учеников — Костычева и Гудкова — подтягивали весь класс. В 1864 году, в год окончания ими школы, из этого состава не был исключен за неуспеваемость ни один ученик.

В школе Костычев с глубоким интересом и страстью отдается науке. Он внимательно слушает лекции педагогов, с увлечением работает во время практических занятий в кабинетах и лабораториях, много читает.

Среди предметов, преподававшихся в школе, особенно заинтересовали Костычева физика, химия и естественная история. Чиновники из Министерства просвещения, усердно изгонявшие из гимназий и других средних школ естествознание и насаждавшие там «закон божий», латынь и греческий язык, не один раз пробовали провести такую «реформу» и в Московской земледельческой школе. Павлову и Анненкову много раз приходилось спорить с чиновниками и выходить победителями. Чиновники попадали в затруднительное положение: действительно, не может же школа, готовящая практических деятелей сельского хозяйства, не познакомить их с основами ботаники и зоологии! Для работы с сельскохозяйственными машинами нужно иметь хотя бы самые элементарные знания по механике и физике. Исследование почв и удобрений требует знакомства с химией. Естествознание в учебных планах школы было оставлено. Программы по химии, ботанике, зоологии, составленные еще при участии М. Г. Павлова, в дальнейшем улучшались и дополнялись Н. И. Анненковым и другими лучшими преподавателями школы.

Биология была хорошо поставлена в школе, прежде всего благодаря Н. И. Анненкову. Изучение естествознания захватило Костычева. Он и раньше слышал о микроскопе, но никогда не видел его. Теперь Костычев мог сам пользоваться микроскопом. Перед ним открывался новый мир.

Анненков был большим знатоком систематики растений. Еще в 1849–1851 годах он издал впервые в России гербарий московской флоры, состоящий из 800 видов растений. По этому гербарию ученики могли легко определить многие растения, собранные ими в окрестностях Москвы. Еще большее значение и для учеников школы и для русских натуралистов и агрономов имел впервые изданный в 1859 году «Ботанический словарь». До этого почти все сочинения по флористике издавались на латинском языке. В словаре Анненкова для каждого растения были даны названия на латинском языке, на русском, а для некоторых растений и на других языках народов России. Приводились также названия на французском, английском и немецком языках. Этот огромный труд, не имевший себе равного в научной литературе, был не только первым международным ботаническим словарем, но и первым народным словарем.

В своей работе Анненков много уделял внимания сближению ботаники с практикой. В «Ботаническом словаре» он собрал множество сведений об использовании растений в промышленности, медицине, сельском хозяйстве. Словарь Анненкова служил настольной книгой для учеников школы. Имевшиеся в школьной библиотеке несколько экземпляров этой книги были нарасхват.

Костычев мечтает купить себе словарь, но у него нет денег. Родители, все чаще прихварывавшие после отъезда сына, присылали ему изредка несколько рублей. Но он тратит эти деньги на оплату писем домой да на покупку бумаги и чернил.

Большой интерес Костычева вызвала и другая книга Анненкова — «Простонародные названия русских растений». Она моментально была раскуплена. Павел узнал, что не только в его родном Шацком уезде народ сделал множество ценнейших наблюдений над дикорастущими и культурными растениями и дал им меткие, как говорил Анненков, «бытовые», названия, но что такая незаметная работа проводилась во многих местах России.

Он узнавал в книге Анненкова «по-научному» многие растения, хорошо знакомые ему с самого раннего детства. Особенно заинтересовали мальчика кормовые травы. В программе школы им уделялось немалое внимание; ведь еще М. Г. Павлов считал эти травы восстановителями плодородия почвы и хорошим кормовым средством. Хозяйственным значением трав был занят и Н. И. Анненков.

Как появился у Костычева интерес к кормовым травам, интерес, не утраченный им до конца жизни? Читая павловский «Курс сельского хозяйства», Павел Костычев видел, что некоторые травы при разведении их на полях дают много сена, но в то же время не истощают, а обогащают почву. После трав, на следующий год, хлеба тоже дают повышенные урожаи. В чем тут дело? И почему все-таки во влажных районах России так мало разводят трав?

В здании школы находился прекрасно обставленный зал заседаний Московского общества сельского хозяйства. Учеников туда не пускали. Богатая мебель была покрыта белоснежными чехлами, в зале строжайше соблюдалась чистота. Иногда сюда съезжались члены общества: генералы со звездами на груди, какие-то старички с голубыми лентами через плечо и много других важных господ. На заседаниях общества они тщетно искали ответа на мучивший их вопрос: как сохранить свои привилегии и увеличить доходы за счет крестьян. Подлинная наука их не интересовала. Но Анненков и другие учителя участвовали в заседаниях и вели горячие споры и обсуждения. Кое-что об этих спорах ученики узнавали у дядек. Кроме того, они слышали, как на следующий день после заседания учителя обменивались мнениями, а то и продолжали незаконченный спор. Иногда любопытство было так сильно, что, невзирая на угрозу сурового наказания, кто-нибудь из учеников пробирался поближе к дверям зала и подслушивал.

Споры на заседаниях общества особенно заинтересовали Костычева. Он мог уже кое в чем разобраться критически.

И вот однажды он услыхал, что травосеяние — вредная и глупая затея, для России она, мол, не подходит. Плодородие же почвы понижается не из-за трехполья, а потому, что крестьяне, «разбалованные волей», плохо отрабатывают барщину, которая фактически существовала и после так называемого «освобождения».

Но ведь Павлов, которого юноша Костычев так уважал, в своих книгах не только много говорил о пользе трав, — но он доказал эту пользу цифрами. Да и сам Костычев видел на Бутырском хуторе, что дают травы хозяйству и что они делают с почвой. Несомненно, травосеянию в северной и средней полосе России принадлежит большое будущее. Но много здесь еще и неясного.

Постепенно Костычев приходит к мысли, что сначала надо хорошо научиться определять травы из разных семейств, прочитать все, что написано о них в книгах, а там и путь дальнейших исканий станет яснее.

***

Зимний московский вечер… Рано стемнело… В небольшой комнате, носящей громкое название ботанического кабинета, сидит, склонившись над гербарными листами, черноглазый юноша с худым, болезненным лицом. Это Костычев. Он упросил престарелого служителя позволить ему поработать одному в кабинете. Служитель недоволен: уж больно он задавлен любовью к строгим порядкам, но все-таки пускает ученика в кабинет. Ведь этот мальчишка пользуется уважением учителей и чуть ли не самого директора, а кроме того, на старика действует серьезность Костычева.

Павел разворачивает листы гербария. Это разные бобовые травы. Летом он сам их собрал под Москвой, в окрестностях Бутырского хутора. Рядом на столе лежит определитель московской флоры Анненкова, тут же его словарь. Кое-какие растения Павел узнает сразу, с другими приходится повозиться. Какое он испытывает удовольствие, определяя растения! Вот это, несомненно, клевер, или, как говорит Николай Иванович, любитель народных названий, «дятловина». Но какой именно? Ведь есть много разных видов клевера. А вот это «медунка», или, по-научному, люцерна. Следующий лист — «петушья головка», или эспарцет.

Нужно знать обязательно и латинские названия растений. Но вот беда, в школе не учат латынь и в уездном училище не учили. Костычев самостоятельно принимается за латынь. Некоторую помощь оказал ему в этом самый молодой педагог — Сергей Петрович Карельщиков.

Н. И. Анненков, занятый директорскими делами, не мог целиком посвятить себя преподавательской деятельности. Его ближайшим помощником по преподаванию биологии был талантливый ботаник С. П. Карельщиков (1834–1869). Этого преподавателя занимали многие научные вопросы: изучение болезней растений, вызываемых ржавчинными грибками, еще больше — какое число устьиц бывает на листьях разных растений в разные периоды их жизни и о размножении луговых трав корневою порослью.

Обремененный большой семьей, больной туберкулезом легких, Сергей Петрович вынужден был преподавать и в других местах, бегая по частным урокам. По вечерам он все же «забегал» на Смоленский бульвар, чтобы на досуге немного поработать в ботаническом кабинете: его интересовали микроскопические грибки — плесени, головня, хлебная ржавчина. В кабинете Карельщиков часто встречал Костычева, который оказывал своему учителю помощь в приготовлении препаратов, мыл посуду, протирал микроскоп. Карельщиков не оставался в долгу.

Он помогал Павлу в определении растений, показал, как нужно читать по-латыни. Учитель поражался способностям ученика, который все быстро схватывал и, казалось, навечно запоминал. Карельщиков, являвшийся одним из первых дарвинистов в России, подробно рассказывал своему юному ученику о книге Дарвина «Происхождение видов», смело раскрывал перед ним картину вечного развития и обновления природы.

Костычев и другие ученики очень ценили Карельщикова. Ботаник С. М. Розанов (1840–1871), вспоминая впоследствии Карельщикова, говорил: «В Земледельческой школе он пользовался любовью своих учеников, которые особенно любили его уроки зоологии». Девизом Карельщикова было: «…не только убеждать и вразумлять слушателей, но давать им также возможность убеждаться и вразумляться собственным наблюдением и опытом».

Шутливо и в то же время с грустью рассказывал Карельщиков о своем безрадостном детстве, о трудном пути «в науку». Он происходил из обедневшей купеческой семьи. Отец его был типичным самодуром. Самодурство отца усиливалось его неудачами на торговом поприще. Увлечение сына естествознанием встречало со стороны родителей самое резкое неодобрение. Особенно возмущался отец «ботаническими экскурсиями» по окрестностям Москвы, которые Сергей Карельщиков начал предпринимать со второго класса гимназии. Мальчика безжалостно секли, оставляли без обеда, но не могли подавить его страсть к ботанике.

— И знаете, что в конце концов придумал мой изобретательный папаша? — рассказывал Карельщиков Костычеву. — Он придумал, как он сам выражался, «арест сапог». На свои экскурсии я любил ходить по воскресеньям весной или в начале лета, когда в поле и в лесу много цветущих растений. И вот в субботу, когда я возвращался из гимназии, мои сапоги торжественно запирались в чулан. Отец говорил мне: «В понедельник утром получишь». Я все-таки удирал из дому, но босиком много не пройдешь, да к тому же это считалось «весьма неприличным» для гимназиста. И действительно, представьте себе, идет гимназист в форменной куртке, в фуражке и… босиком. Все городовые обращают внимание, а душа так и уходит в пятки: вдруг встретишь директора или инспектора! Все-таки я шел на риск и удирал из дому. Но случилась беда: однажды попал я под холодный дождь и, пока вернулся в Москву, вымок до нитки и продрог. Заболел я тогда сильно. Думаю, во время этой болезни и началась моя чахотка. К зиме поправился и начал сразу задумываться об экскурсиях будущего года. Мне давали из дому для покупки завтрака ежедневно по нескольку копеек. Решил я не завтракать и копить деньги. Это, наверно, усилило мою чахотку, но зато к весне купил кое-какие сапоги — старенькие, но для «походов» вполне пригодные. И куда я их только не прятал от отца! Словом, ботанике я многим обязан, — шутливо заканчивал Карельщиков свой рассказ: — и чахотку я с ней нажил, и целую зиму не завтракал, и порок перенес — числа нет!

Сергей Петрович был в представлении Костычева идеальным человеком. Бедный, больной, он содержал на свои уроки старую мать и больных сестер, но лишения не сломили его. Он был всегда беззаветно предан науке и умел находить время и силы для своих любимых научных занятий. Пример Карельщикова укреплял Павла в мысли, что и он сможет что-нибудь сделать для науки.

В Земледельческой школе хорошо был поставлен курс лесоводства. Вел этот курс долгие годы сам Н. И. Анненков, напечатавший даже особый учебник по лесоводству, специально предназначенный для учеников Земледельческой школы. Помимо своих занятий систематикой растений, Николай Иванович очень интересовался акклиматизацией южных и других растений. Больше всего уделял он внимания акклиматизации деревьев: плодовых, технических и декоративных. Вся Москва знала акклиматизационные сады Анненкова и на участке Земледельческой школы на Смоленском бульваре и на Бутырском опытном хуторе. Парижское общество акклиматизации растений присудило Анненкову за его работы золотую медаль.

Уже осенью 1861 года Костычев работал в акклиматизационном саду — это была обязательная практика для всех учеников. Анненков сам руководил работами, во время которых рассказывал ученикам о большом будущем акклиматизации растений в России. «Я не сомневаюсь, что самые лучшие яблоки будут расти на Урале и в Сибири», — говорил директор школы ученикам Неудивительно, что они смотрели на него как на чародея.

С большим нетерпением ожидали Костычев и его товарищи лекций по лесоводству. Анненков к вопросам лесоводства не подходил только с хозяйственной точки зрения. Свою первую лекцию Анненков начал с показа роли леса в природе и жизни человеческого общества. «Отеняя землю, леса способствуют сохранению влажности в почве», — говорил он. Влияние лесов на влажность почвы и воздуха столь огромно, что иногда они могут даже способствовать образованию болот. С истреблением лесов «почва, подвергаясь непосредственному действию солнца и ветра, осушается, болота исчезают и источники рек иссякают». Пока в стране много лесов, в ней чаще бывают туманы, больше выпадает дождей, редко бывают резкие колебания температур, ослаблены северные холодные ветры. После истребления лесов все меняется в дурную сторону. «С вырубкой лесов, — приходил к выводу Анненков, — климат страны становится суше. С уменьшением лесов уменьшается как количество падающей воды, так и количество ее в бассейнах, и равным образом изменяется климат страны. Германия, Франция, Россия, Южная Америка и другие могут служить фактическим подтверждением сказанного».

Катастрофическое иссушение почвы во многих странах земного шара вызывается, таким образом, неправильным ведением хозяйства, хищническим отношением к природе, непониманием ее законов и неумением правильно использовать их. Это было блестяще вскрыто Энгельсом. «Людям, — писал он, — которые в Месопотамии, Греции, Малой Азии и в других местах выкорчевывали леса, чтобы добыть таким путем пахотную землю, и не снилось, что они этим положили начало нынешнему запустению этих стран, лишив их, вместе с лесами, центров скопления и сохранения влаги. Когда альпийские итальянцы вырубали на южном склоне гор хвойные леса, так заботливо охраняемые на северном, они не предвидели, что этим подрезывают корни высокогорного скотоводства в своей области; еще меньше они предвидели, что этим они на большую часть года оставят без воды свои горные источники, с тем чтобы в период дождей эти источники могли изливать на равнину тем более бешеные потоки»{Ф. Энгельс. Диалектика природы, 1953, стр. 141.}.

H. И. Анненков сразу же приковывал внимание учеников к самым главным сторонам вопросов лесоводства в России, резко подчеркивал значение леса в деле охраны природы и создания лучших условий для земледелия. Он говорил о том, что немало ценных сочинений по лесоводству издано иностранными авторами, но «…пользоваться исключительно их одними сочинениями нам, русским, невозможно как по состоянию нашего лесоводства, так и по различию средств, климата и других обстоятельств». В России силами отечественных ученых должно быть создано свое научное лесоводство, учитывающее особенности природы страны и свой русский опыт ведения лесного хозяйства и искусственного лесоразведения. Рекомендуя свою книгу ученикам, Анненков говорил им: «…при составлении этих записок я старался извлечь из каждого сочинения только то, что применимо у нас в России, что основано на опыте». В своем обширном курсе Анненков знакомил слушателей с таксацией лесов, то-есть с их описанием и оценкой, с особенностями естественного возобновления лесов и с искусственным лесоразведением.

Можно думать, что именно увлекательные беседы Анненкова пробудили у Костычева большой интерес не только к лесоводству, но и к почве.

— Россия обширна, разнообразна, — говорил Николай Иванович. — Климат и почвы страны на огромном пространстве подвергаются большим изменениям, и это, несомненно, оказывает большое влияние и на рост естественных лесов, и на состав пород деревьев, и на способы искусственного лесоразведения.

Лесовод должен обращать главное внимание на почву: на ее влажность, глубину и на характер подпочвы. Для разных пород деревьев все это имеет разное значение. Ель, например, очень требовательна к влажности почвы; сосна, напротив, хорошо переносит недостаток влаги в почве и потому успешно растет на сухих песках. Глубина самой почвы имеет важное значение только для молодой поросли и для тех пород, которые, подобно ели, распространяют свои корни горизонтально. Глубина же подпочвы, напротив, заслуживает особого внимания для пород, имеющих «глубоко внедряющиеся корни», таких, как сосна и дуб. А эти два дерева, по мнению Анненкова, являлись самыми главными для России. Он рассказывал ученикам, что лесничие Петербургской губернии разделили все почвы на пять групп по их пригодности для выращивания сосны. Почвой «первого достоинства» считался «свежий, тучный суглинистый песок». На этой почве сосновое насаждение давало ежегодный прирост древесины до 160–200 кубических футов с десятины, а иногда до 280 кубических футов. Плотная, заболоченная глина считалась почвой «пятого достоинства». На ней в год сосны давали прирост только 46–65 кубических футов. Вот какое огромное влияние оказывала почва на рост и развитие, казалось бы, такого неприхотливого дерева, как обыкновенная сосна!

Анненков коротко рассказывал ученикам о черноземе — об этой темной, плодородной, чудесной русской почве, слава которой гремела по всей Руси и далеко за ее пределами. Обобщая существующий опыт разведения лесов на русском черноземе, Анненков говорил: «…на черноземе, распространенном у нас в южной части Тульской, в Орловской, части Калужской, Рязанской, Тамбовской и других губерниях, превосходно растет сосна, ель, береза, дуб».

Под влиянием Н. И. Анненкова и С. П. Карельщикова Костычев проникался все большим интересом к естествознанию и главным образом к ботанике. Ко времени окончания Земледельческой школы он был уже сам «маленьким ботаником», больше всего интересовавшимся луговыми травами и древесными растениями. Но интерес Костычева к естествознанию был гораздо шире. Будущий ученый отнюдь не собирался замыкаться в пределах одной ботаники. Он настойчиво изучает также физику и химию. Правда, эти науки были поставлены в Земледельческой школе хуже, чем биологические. Быть может, это было связано отчасти с тем, что директор-ботаник меньше уделял внимания физике и химии. Но главное заключалось в том, что на небольшие средства, выделявшиеся школе Московским обществом сельского хозяйства, нельзя было создать хорошо оборудованный физический кабинет и химическую лабораторию. Поэтому физика и химия изучались в школе без постановки опытов. В существовавшей же при школе химической лаборатории не было почти никаких приборов. Стараниями лаборанта И. И. Рыбальченкова была лишь собрана «коллекция химических веществ». Тем не менее успехи Костычева по физике и химии были «очень хорошими», что было впоследствии отмечено в его свидетельстве об окончании школы.

Костычев пристрастился к чтению книг по химии. Из рассказов Карельщикова он знал, что в Московском университете, мимо здания которого на Моховой улице он с таким благоговением проходил, есть хорошая химическая лаборатория, где своими руками можно делать все те чудесные опыты, которые Павел знал только по описаниям в книгах. С помощью этих опытов можно узнать, какие вещества и в каких количествах входят в состав растений, почв, минеральных удобрений, навоза. И Костычеву страстно захотелось самому делать такие «химические опыты».

В замечательных лекциях Анненкова он заметил один большой недостаток: в них много говорилось о почвах, но об их химическом составе почти ничего не было сказано. Костычев однажды после лекции попросил у Анненкова порекомендовать ему какое-нибудь сочинение, где были бы приведены химические анализы русских почв, прежде всего чернозема. Директор рассмеялся и сказал, что такого сочинения в природе не существует, а анализы русских почв пока насчитываются единицами. «Здесь непочатый край работы, почти ничего еще не сделано», — закончил разговор Анненков. Он не предполагал, что его внимательный и серьезный не по летам собеседник сделает своими собственными руками и с помощью своих учеников множество точнейших анализов разных почв России. В то время Костычев только еще начинал овладевать тайнами химии. Многое знал пытливый юноша, но ему еще не хватало практических навыков.

В середине прошлого века в Москве существовало среднее учебное заведение, носившее громкое название: «Практическая академия коммерческих наук». Целью этой «академии» являлось «доставление детям почетных граждан, купцов и иностранцев общего и специального образования, подготовляющего к коммерческой деятельности». Практическая академия, не в пример Земледельческой школе, была богатой: материально ее поддерживало именитое московское купечество; кроме того, за обучение взималась высокая плата. Чтобы внушить скуповатым купцам уважение к академии и заставить их не скупиться, администрация академии обставила это учебное заведение с претензией на «большую науку». Академия помещалась в красивом доме, здесь были хорошо оборудованные классы и кабинеты, существовала небольшая химическая лаборатория. Однако в ней питомцы академии, готовившиеся не к научной, а к коммерческой деятельности, не работали: химическая лаборатория имела по преимуществу декоративное значение.

Одно время в Практической академии преподавал Карельщиков. Благодаря его стараниям купеческие сынки побывали в анненковских акклиматизационных садах на Бутырском хуторе, посмотрели мастерскую по производству сельскохозяйственных машин, а также посетили находившийся по соседству один из первых в России мальцевский сахарный завод. Так установился некоторый контакт между скромной Земледельческой школой и пышной Практической академией. Оба учебных заведения сближало лишь то, что они были не дворянские.

В Земледельческой школе с ее строгими порядками согласно утвержденному уставу «никаких наград и поощрений не было». Но в одном из годовых отчетов дирекции школы сказано, что лучшие ученики, которые занимаются на пятерки и четверки, «возятся в театр и на вечера в Практическую академию». Побывал здесь и Костычев, познакомился с «академиками» и узнал у них о химической лаборатории. Не без содействия Карельщикова двери лаборатории открылись для учеников Земледельческой школы. Это считалось большим событием и в глазах учеников и даже дирекции. В отчете школы за 1862 год особо подчеркнуто, что некоторые воспитанники упражнялись в химической лаборатории Практической академии коммерческих наук. Под руководством лаборанта Рыбальченкова Костычев и его товарищи ознакомились практически со свойствами кислот, щелочей и солей, пробовали сами «перегонять» некоторые вещества, «посидели» за точными весами. Костычев с помощью Рыбальченкова выделил из почвы «перегнойные вещества», растворив их в щелочи, и сделал простейший анализ некоторых удобрений.

Практика по химии оказалась неполной и к тому же вскоре была прекращена. Опыты в лаборатории очень заинтересовали Костычева. Он начинает мечтать о серьезной химической работе, все больше читает книг по химии, знакомится с трудами выдающихся русских химиков- Н. Н. Зинина, А. М. Бутлерова и других.

За годы пребывания в Московской земледельческой школе кругозор молодого Костычева очень расширился, но все же знания были еще отрывочными, несистематическими. А Костычев жадно тянулся к знаниям глубоким, к большой науке.

***

Больше всего внимания и времени в Земледельческой школе уделялось, естественно, сельскому хозяйству. По этому предмету, кроме теоретических занятий в зимнее время, ученики выполняли практические работы на опытном хуторе.

Основы сельского хозяйства преподавал молодой агроном Алексей Петрович Людоговский (1840–1882), воспитанник Горы-Горецкого земледельческого института, ставший впоследствии известным профессором. В вопросах агрономической науки Людоговский придерживался взглядов М. Г. Павлова, критиковал в своих лекциях трехполье, ратовал за внедрение плодопеременных севооборотов, ссылался при этом на успешные опыты их применения в России и за границей В своих лекциях Людоговский знакомил учеников с первоначальными основами сельскохозяйственного почвоведения — с наилучшими приемами обработки и удобрения почвы. Однако в этих живых и порой вдохновенных лекциях не было цельной системы, строго приноровленной к природным и экономическим условиям России. Костычев из лекций Людоговского узнавал много нового, но это были только новые факты. Теории не существовало, и Костычев это понял еще на скамье Земледельческой школы.

Большим уважением учеников пользовался директор Бутырского опытного хутора Алексей Михайлович Бажанов (1820–1889) — видный русский агроном и зоотехник. В 1856 году он защитил магистерскую диссертацию на тему «О возделывании пшеницы с описанием пород, разводимых в России». Он с успехом выращивал большие урожаи пшеницы на полях хутора, своим практическим примером сумел увлечь многих окрестных помещиков и крестьян.

Во время поездок по России А. М. Бажанов собирал местные сорта пшеницы. Он первый твердо установил, что эти сорта многочисленны, причем многие из них появились в результате приспособления к местным условиям климата и почвы. Когда ученики работали на хуторе, Бажанов показывал им свои пшеничные богатства.

«Я уверен, — говорил он, — что пшенице суждено в России великое будущее. Недалеко то время, когда рожь уступит ей первое место даже в нечерноземных районах. Но пшеница требует более высокой культуры земледелия». Вот к этому, к более высокой культуре земледелия, и призывал Бажанов учеников во время практических работ.

Алексей Михайлович очень интересовался разработкой научных основ животноводства. Он собирал материалы для своей большой работы, вышедшей в свет в 1867 году, — «Руководство к разведению, содержанию и употреблению рогатого скота. Применено к климатическим и сельскохозяйственным условиям России». Бажанов усиленно подчеркивал огромное значение местных природных и экономических условий для подбора пород скота и системы его содержания. Ученый настаивал на необходимости создания прочной кормовой базы для животноводства. Он с увлечением показывал ученикам свои великолепные посевы тимофеевки и клевера.

На полях хутора Костычев собрал первые растения для своего ученического гербария кормовых трав. Павлу казалось, что настоящий русский агроном должен быть именно таким, как А. М. Бажанов. Но ученому-новатору недолго пришлось руководить опытным хутором. Его опыты и новшества пришлись не по вкусу тогдашним заправилам Московского общества сельского хозяйства: начались придирки, ревизии. К тому же Бажанов отличался строптивым нравом и не обладал «коммерческой жилкой». А она здесь могла пригодиться: было трудно изворачиваться с теми небольшими средствами, которые отпускались на опытный хутор. Эксплуатировать учеников Бажанов совсем не хотел. Ему пришлось уйти в отставку.

Директором хутора стал агроном и коммерсант Патриций Викентьевич Гриневский. При нем дело пошло по-иному. Он задумал повысить доходность хутора, так как от этого при умении зависели и доходы управляющего. Новый директор решил увеличить площадь пашни. Следовательно, необходимо было осушить болотные почвы. Почему бы не использовать для этого учеников школы, им ведь все равно нужна практика по сельскому хозяйству? И вот ученики целыми днями стали рыть канавы, прокладывать дренажные трубы. Эти работы являлись тогда новым делом, и овладеть им было полезно. Но Гриневский увлекся осушением настолько, что прекратил все другие виды практики и даже пробовал отнять у Карельщикова единственный день в неделю, когда тот по плану должен был проводить с учениками естественнонаучные экскурсии в окрестности хутора. Понадобилось вмешательство директора школы, чтобы охладить пыл нев меру усердного Гриневского.

Карельщиков после четвертого и пятого класса проводил с учениками каждую неделю экскурсии в ближайшие окрестности Москвы, которые он так хорошо знал. В отчете школы за 1863 год сказано, что летом этого года «была осмотрена большая часть окрестностей хутора (Останкино, Марфино, Каменские пруды, Свиблово, Петровское-Разумовское, Сокольники и торфяные болота в бутырской местности), а также луга и поля в окрестностях самого хутора»{Московский областной исторический архив, фонд 419, опись 1, связка 48, № 1646, лист 3.}. Ученики очень любили отправляться в дальние походы с Сергеем Петровичем. Они чувствовали себя во время этих экскурсий свободными. Молодой ботаник с увлечением рассказывал о растениях, попадавшихся им на пути; учил, как определять виды мхов, бобовых трав, злаков; указывал им на особенности главнейших древесных пород.

Во время экскурсий Карельщиков находил возможность уделять особое внимание своему любимому ученику Павлу Костычеву: советовал ему пополнить гербарий каким-нибудь новым интересным растением из группы луговых трав, рассказывал о строении их корневой системы. Исполняя желание своих учеников, Карельщиков познакомил их с почвами Подмосковья. Это нашло свое отражение в отчете школы за 1863 год, где мы читаем такую запись: «Во время других экскурсий показываемы были воспитанникам образцы различного рода грунтов, почв и подпочв, встречаемых в окрестностях хутора»{Московский областной исторический архив, фонд 419, опись 1, связка 48, № 1646, лист 4.}. Но, к сожалению Костычева, очень интересовавшегося почвами, ни Карельщиков, ни Гриневский не могли почти ничего сказать ни о свойствах разных почв, ни о том, как они образовались. В чем причина такого разнообразия почв, их частой и непонятной смены иногда на очень коротком расстоянии? Не находил Павел ответа на этот вопрос и в книгах.

Экскурсии с Карельщиковым были для учеников праздником, более радостным, чем воскресенье. В обычные же дни на хуторе им приходилось делать тяжелую, нередко почти непосильную для них работу. В «Историческом обозрении действий и трудов Московского общества сельского хозяйства (1870)» эта сторона жизни учеников Земледельческой школы описывалась несколько витиевато: «Ученики школы из двух старших классов, во время своего четырехмесячного пребывания на хуторе летом, постоянно и собственноручно упражнялись в обыкновенных полевых работах». Эти «постоянные и собственноручные упражнения» выражались в том, что пятнадцати-шестнадцатилетние мальчики, питаясь почти одним хлебом и квасом, от зари до зари рыли дренажные канавы, стоя по колена в холодной болотной воде, ходили за сохой, жали, не разгибая спины, рожь и овес, проводили своими руками «садку картофеля».

Природа вокруг была прекрасная, но на скудных харчах, на тяжелой работе ученики чувствовали себя плохо, еще больше болели. Для отстающих учеников и летом по вечерам устраивались занятия, или, как говорилось, «репетиции», по «закону божьему», русскому языку и другим предметам. Но так как слабоуспевающие ученики не освобождались от полевых работ, эти «репетиции» мало приносили пользы.

Давал себя чувствовать и голод. Однажды во время пребывания Костычева на хуторе голодные ребята не выдержали, порезали казенную птицу, сварили ее и съели. Гриневский не стал разбираться, кто это сделал. Он учинил поголовную порку. Досталось и Костычеву, хотя он и не принимал участия в «курином грабеже». С нетерпением ученики ждали, чтобы лето прошло как можно скорее. Для них эта лучшая пора года была каторгой.

В конце летней практики каждый ученик должен был написать сочинение на какую-нибудь тему, связанную с летними работами. Большинство учеников, однако, как отмечается в отчетах школы, ничего не могло написать или представляло сочинения «совершенно неудовлетворительные». Лучшими работами в 1863 году были признаны сочинения Николая Гудкова «Описание растительности в окрестностях Бутырского хутора» и Павла Костычева «О возделывании картофеля и об устройстве дренажа»{Московский областной исторический архив, фонд 419, опись 1, связка 48, № 1646, лист 5.}. Это была первая самостоятельная научная работа Костычева. Она в архивах, к сожалению, не сохранилась, но интересен сам выбор темы. Эта тема «почвенная»; молодого агронома интересует такой прием, как дренаж, приводящий к коренному улучшению бросовых болотных почв.

***

Последний — год пребывания Костычева в школе был омрачен уходом Анненкова. Восприняв «освобождение» крестьян как действительное освобождение, Николай Иванович начал добиваться коренной реформы Земледельческой школы. Анненков считал, что теперь она не должна готовить «ученых управителей» для помещичьих имений. Ее цель, по мнению Анненкова, иная: готовить высокообразованных агрономов из народа для вольной русской деревни, то-есть для помощи в первую очередь крестьянам. В своих докладных записках президенту Московского общества сельского хозяйства Анненков требовал «увеличения курса» школы, «расширения преподавания математики и естественных наук», «увеличения практических занятий воспитанников», организации хорошей химической лаборатории и значительного увеличения ассигнований. Но президент и большинство членов общества смотрели на дело совсем иначе. Им попрежнему нужны были послушные «ученые управители». С директором-«фантазером» поступили так же, как и с Бажановым: начали травить, а потом предложили подать в отставку. Директором школы стал бесхарактерный Николай Иванович Сосфенов, занимавший до этого должность школьного инспектора.

Но все-таки Сосфенов, следуя духу времени, решил сам провести в школе одну своеобразную и довольно радикальную реформу. Разбор проступков учеников и наказание провинившихся он передал в руки самих учеников, которые выбирали для этой цели комиссию «судей». Директор скоро получил нагоняй за свою «реформаторскую» деятельность и вынужден был ликвидировать комиссию, но в одном отчете все же успел написать, что ученическая комиссия по разбору проступков в 1862/63 учебном году работала хорошо и выносила очень справедливые решения, «когда старшими членами комиссии были Костычев и Гудков, ныне окончившие уже курс».

Из этого указания видно, что Костычев в это время пользовался большим авторитетом в глазах товарищей, его уважали также учителя и сам директор.

Когда Костычев учился в последнем классе, к Сосфенову обратился помещик Виноградов с просьбой составить «хозяйственное описание» его имения, находившегося в Клинском уезде Московской губернии. Сосфенов поручил это дело лучшему ученику школы — Костычеву.

Получив небольшую сумму денег, Костычев отправился в свое первое путешествие по железной дороге. Маленький локомотивчик, пыхтя, тянет несколько небольших вагонов. Костычев сидит у открытого окна и с интересом смотрит на меняющийся облик местности. Но путь недалек; через девяносто верст от Москвы кондуктор громогласно объявляет: «Клин».

Здесь Костычева ждала повозка, которая и довезла его до имения Виноградова. Помещик встретил молодого человека не особенно любезно, хотя и называл его «господин Костычев», но слово «господин» произносил с видимым усилием. Однако бывший крепостной оказался на редкость толковым человеком: он прекрасно разобрался в природных условиях имения, хорошо описал применявшиеся в нем приемы земледелия и скотоводства, указал, какие нужно сделать изменения в хозяйстве, посоветовал осушить дренажем заболоченный луг, доказал помещику, что выгоднее увеличить посев пшеницы за счет уменьшения посевов ржи. Все эти советы молодой агроном обосновывал ссылкой на удачные опыты, проведенные в других местах Московской губернии, на авторитет таких видных русских агрономов, как М. Г. Павлов, А. М. Бажанов.

В виноградовском имении Костычев увидел не только природу, земледелие и скотоводство, о которых он и написал в своем отчете. Он увидел другое, о чем писать было нельзя. Несмотря на отмену крепостного права и «крестьянскую волю», в деревне все осталось почти по-прежнему. Виноградов получил себе лучшую, хорошо унавоженную землю, расположенную около деревни. Крестьянам же при освобождении отрезали небольшие клочки земли, заболоченные или пересеченные оврагами. Эти клочки были далеко от деревень и в прошлом никогда не унавоживались. Но за эти плохие земли крестьяне обязаны были платить большой выкуп.

Крестьянам не хватало своей земли, и они вынуждены были арендовать ее у помещика на условиях самой тяжелой кабалы. Многие крестьяне батрачили на помещика, подвергаясь беззастенчивой эксплуатации с его стороны. И так было не только в деревне Виноградова, но и по всей России.

В пореформенной России, несмотря на множество пережитков крепостничества, быстро шло развитие промышленного капитализма. Стали развиваться капиталистические отношения и в деревне. Происходило расслоение крестьян на кулаков и бедняков, причем бедняцкое население деревни, составляющее большинство, все время увеличивалось за счет разорения среднего крестьянства. Развитие товарного хозяйства побуждало помещиков искать пути повышения производительности труда крестьян и батраков. Они нещадно эксплуатировали бедняцкую часть деревни, вводили усовершенствованные сельскохозяйственные орудия. Последнее, в свою очередь, вело к прогрессу техники земледелия.

В. И. Ленин в книге «Развитие капитализма в России» приводит много данных о том, как в пореформенную эпоху в русском сельском хозяйстве, наряду с использованием новых машин, улучшались способы обработки почвы, увеличивались посевы трав, особенно клевера, создавалась специализация отдельных сельскохозяйственных районов.

Вот почему сильно возросла потребность в хорошо образованных управляющих. Бывшие крепостные полуграмотные бурмистры уже не могли удовлетворить помещиков. Костычев, однако, дал себе слово не работать на помещиков, не помогать им выколачивать доходы из крестьян и батраков.

В тяжелом настроении вернулся молодой человек в Москву. И здесь его ждало печальное известие: он узнал о кончине отца и матери. Однако ехать в Карнаухово было поздно: родителей уже схоронили. Костычев остается один на свете, без родных и близких, без всяких средств к существованию. Но он не падает духом: усиленно занимается, пишет свое последнее школьное сочинение — «Описание хозяйства г. Виноградова, Московской губернии, Клинского уезда», удостоенное, как и работа о дренаже, высшей похвалы.

Экзамены в Московской земледельческой школе проходили публично, в торжественной обстановке; на них присутствовали руководители Московского общества сельского хозяйства во главе с президентом и многие именитые члены общества. Экзамены превратились в подлинный триумф молодого Костычева. На «окончательном испытании» он сдавал пятнадцать предметов и по всем получил высшую отметку — «очень хорошо». Это был случай редкий, а может быть и единственный, в истории Московской земледельческой школы.